– Вот что, вы как хотите, а я 02 по дороге сюда позвонила и сказала, что ребенок пропал.
– Зачем?
– Чем раньше начнут искать, тем лучше, – безапелляционно заявила она. – А пока они ищут, давайте думать, что делать.
– Я думаю, надо мужиков знакомых обзвонить и район прочесать, – сказал Фомин. – Вдруг он в колодец какой провалился?
– С его ростом? В колодец? – с сомнением спросила Инна. – Ну, не знаю… Аварий сегодня в это время не было, ДТП с автобусами тоже. Он же на автобусе туда ездит?
– Что? А, да, на автобусе.
– В больницы города он не поступал, в морги, извини, тоже. А он не мог вместо английского к другу какому-нибудь уйти или там к девочке?
– Вадик не мог, – покачал головой Фомин. – Он же ответственный до невозможности. С Ромки бы сталось, а этот не мог никуда деваться, мать не предупредив. Оля же психованная, все время за них трясется и боится. Он ей по пять раз на дню докладывается, где они с братом, что да как.
– Звони Шубину, Егор! – вмешалась в разговор Настя. – Все понятно. Сейчас надо звонить и ехать забирать Вадика. А что делать дальше, потом решим.
Фомин с сомнением посмотрел на телефон. Он не мог себе представить, как будет звонить начальнику и обвинять его в похищении ребенка. Даже само такое предположение казалось ему чудовищным, но тем не менее он понимал, что Настя скорее всего права. От этого было так тошно, что даже жить не хотелось.
– Мама не переживет, – отчетливо подумал он. – Для нее во внуках вся жизнь, и мальчишек она любит даже больше Юльки, жалеет, что без отца растут. Как я ей скажу-то?..
Зажатый в руке телефон зазвонил, и Фомин вздрогнул от неожиданности.
– Ну вот, – обреченно проговорила Настя, – они сами звонят, сейчас требования предъявлять будут. Ты соглашайся, Егор, на все соглашайся.
Однако звонила опять Оля.
– Егор! – В ее голосе сквозило облегчение. – Егор, ты не волнуйся. Вадик нашелся. Дмитрий Анатольевич позвонил. Ты мог бы доехать дотуда и привезти Вадика домой?
– Конечно, мог бы! Оля, а где он был?
– Не знаю, я сначала на него накричала, потом заплакала, а потом сказала, что ты сейчас приедешь и его заберешь и чтобы Дмитрий Анатольевич его никуда не отпускал.
Через пятнадцать минут Фомин ехал в сторону своего бывшего дома и внимательно слушал сына. Приключившаяся с ним история была настолько проста и банальна, что даже не верилось.
У Вадика сел телефон. Он обнаружил это еще в автобусе по дороге к репетитору и огорчился. У того был сломан домофон, а потому попасть в квартиру можно было, лишь позвонив от подъезда и сообщив, что пришел.
Позвонить Вадик не мог, а потому минут двадцать стоял на осеннем ветру в надежде, что из подъезда кто-нибудь выйдет и он сможет попасть внутрь. Но, на его беду, из дома никто не выходил и не входил.
Затем парень окончательно замерз и решил погреться в магазине неподалеку, а заодно попросить у кого-нибудь мобильник, чтобы все-таки дозвониться до репетитора. Но рослому шестнадцатилетнему подростку телефон никто не давал, боялись, что даст деру, а потому, немного погревшись, он решил ехать домой.
– Я понял, что Дмитрий Анатольевич, наверное, позвонил маме, что я не пришел, – объяснял Вадик, пугливо косясь на насупленного Фомина, вцепившегося в руль. – А мама у нас сам знаешь какая. Я понял, что она начнет волноваться, и поехал домой, но дома никого не было, а я ключ не взял.
Немного подумав, парень сообразил, что мама поехала его искать, а потому решил вернуться к репетитору. Однако денег на очередной билет на автобус у него не было, поэтому он пошел пешком. Путь был неблизкий, и к тому моменту, как окончательно замерзший сын вернулся к дому репетитора, и Ольга, и Фомин оттуда уже уехали, так что они разминулись.
Правда, на этот раз Вадику повезло, минут через пять из подъезда гулять с собакой вышла соседка репетитора по лестничной площадке, которая его хорошо знала, а потому впустила в подъезд. Так Вадик оказался у Дмитрия Анатольевича, который и позвонил маме.
– Ругаться будете? – сопя, спросил сын, закончив свой рассказ.
– Да чего ругаться, ты так-то ни в чем не виноват, – вздохнул Фомин. – История, конечно, дурацкая, но все хорошо, что хорошо кончается.
Он парковался во дворе, когда телефон опять зазвонил. Это была Настя, которая зачем-то передала трубку Инне.
– Егор, – смущенно сказала та. На памяти Фомина Инна Полянская смущалась примерно раз в пять лет. – Ты не сердись, но у Ольги в квартире вас ждет наряд.
– Какой наряд? – не понял Фомин.
– Из горотдела. Стражи правопорядка, что тут непонятного? Я же им сказала, что ребенок пропал, вот они и приехали по месту прописки этого самого ребенка.
Оставшийся вечер и полночи слились для Фомина в один длинный кошмар. Сначала он объяснялся с двумя лейтенантами, которые велели написать заявление о пропаже несовершеннолетнего, а потом на отдельном листе подробное описание этого самого несовершеннолетнего, который стоял рядом и с интересом наблюдал за происходящим.
Потом пришлось написать заявление с отзывом первого заявления в связи с тем, что ребенок нашелся. Потом описать обстоятельства случившегося. Потом письменные объяснения взяли с Вадика. Около десяти вечера лейтенанты ушли, предупредив о скором визите инспектора по делам несовершеннолетних, которая действительно появилась в квартире спустя десять минут, и вся катавасия с написанием объяснений, что несовершеннолетний Вадим Фомин не имеет привычки сбегать из дому, началась по новой.
Звонила Юлька, недоумевающая, что его до сих пор нет дома. Звонила разъяренная Катерина, осведомляющаяся, не хочет ли он при таком раскладе остаться в своей первой семье навсегда. Звонила по-прежнему смущенная Инна, которая извинялась за весь этот цирк со стражами правопорядка. Звонил Ромка, который возбужденно расспрашивал, что у них происходит, и сипло жалел, что такое замечательное приключение выпало не на его долю. Звонила мать, которая охала и ахала и говорила, что у нее бы выскочило сердце, если бы они сказали ей, что Вадичка пропал. Звонила Настя, чтобы узнать, как он себя чувствует.
К полуночи Фомин себя уже никак не чувствовал. Оля, посмотрев на его лицо, молча поставила перед ним огромную кружку очень горячего и очень вкусного чая с лимоном и медом. Такого вкусного чая, как у нее, он никогда и нигде больше не пил.
Отдуваясь, он пил ее необыкновенный чай и думал, как же здорово все закончилось.
Ему было смешно и противно, что он так легко поверил в Настину версию о киднеппинге.
«До чего же я дошел! – думал он, размякая от горячего чая и уюта Ольгиной кухни. – Неужели я готов так плохо думать о людях, рядом с которыми работал столько лет! Может, я моральный урод? Может, у меня профессиональная деформация? В таком случае бежать надо из этой политики, а не на новые уровни власти карабкаться».
Из сердитых мыслей его вывел очередной телефонный звонок. Звонили из второго отдела.
– Егор Александрович, вам или Ольге Витальевне необходимо подъехать, чтобы написать еще одну бумагу. Наши ребята вам забыли про нее сказать.
– Какую бумагу? – устало спросил Фомин.
– Отказ от поисковых работ.
– А это обязательно сейчас сделать?
– Понимаете, это надо сделать, пока наша смена не закончится, то есть до семи утра. Иначе ваш Вадим уйдет в розыск. Он завтра трех шагов по улице сделать не сможет. Его первый же постовой по ориентировке остановит и в отдел привезет. Вы приезжайте. Это недолго.
– Давай я съезжу, – неуверенно проговорила Оля.
Представив, как она, и так намучавшаяся сегодня сверх предела, будет ездить по ночному городу на такси, Егор махнул рукой.
– Да брось ты, я ведь на машине.
Вадик, предвкушая продолжение приключения, напросился вместе с отцом. Они заехали в супермаркет «Мальвина», чтобы купить большой торт и двухлитровую бутылку лимонада, доехали до второго отдела, где явно обрадовались их подарку. Пока Фомин писал заявление, Вадик с горящими глазами разглядывал помещение дежурной части, обезьянник за решеткой и сидящую там полупьяную жрицу любви.
– Ромыча жалко, – глубокомысленно проговорил он по дороге домой. – Ух, сколько я ему завтра расскажу!
– Лучше б ты нас с мамой пожалел, – философски ответил Фомин, у которого от усталости перед глазами уже стояла мутная пелена.
– Я жалею, пап, – смутился сын.
Высадив его у подъезда, Фомин помахал ему рукой и наконец-то поехал домой, понимая, впрочем, что спать удастся лечь еще не скоро. Ему предстоял нудный, бесконечный и бессмысленный скандал с Катериной.
Из интервью Анастасии Романовой с депутатом Законодательного собрания Капитолиной Островской:
– Женщине труднее быть политиком, чем мужчине?
– Мне сложно однозначно ответить на ваш вопрос. С одной стороны, я не вижу гендерных различий в политике. Нужно хорошо владеть аудиторией, быть эрудированным человеком, разбираться в том, что делаешь, не бояться принимать решения и все время идти только вперед. Это могут как мужчины, так и женщины. С другой стороны, женщины все делают лучше мужчин, а значит, и в политике им тоже легче.
– Вы так уверены в женском превосходстве? И не боитесь в этом признаваться?
– Чего мне бояться, если основная часть электората, ходящего на выборы – это как раз женщины? Они и здесь менее ленивы, чем мужчины. А насчет превосходства… Знаете, да, уверена. Есть качества, которые у женщин развиты гораздо сильнее, продуктивнее, я бы сказала.
– И какие же, если не секрет?
– Работоспособность. Усидчивость. Ответственность. Умение сосредоточиться на том, что делаешь. Упорство. И, пожалуй, еще одно. Умение ненавидеть.
– Боюсь, я вас не понимаю.
– Естественно, не понимаете. У нас с вами разный жизненный опыт. Ненависть, только ненависть обеспечивает поступательное движение вперед. Как говорил Вольтер, ненависть в сочетании с презрением способна стряхнуть любое ярмо. Любовь расслабляет, делает мягким, податливым и ни на что не годным. А вот ненависть мобилизует, заставляет совершать решительные действия. Так вот в этом женщины гораздо талантливее мужчин.
– Вы – настоящая женщина?
– Пытаетесь поймать на слове? Не получится. Я слишком давно в политике.
– Хорошо, я спрошу иначе. Вам случалось ненавидеть?
– Конечно. Как всем. И всегда это подталкивало меня к решительным действиям, в результате которых я становилась сильнее.
– И вы ни разу не проиграли от этих действий?
– Нет, ни разу. Настоящим политиком становишься только тогда, когда ты победитель по натуре.
– Вы говорите о себе в мужском роде…
– Вернусь к тому, с чего начала. Я не вижу гендерных различий в политике.
Глава 5
Ударная волна
45 дней до выборов
Заглушив машину, Фомин отчетливо понял, что не хочет идти домой. Конечно, семейные скандалы с Катериной и раньше были бессмысленными и беспощадными, как русский бунт, но в последнее время она как с цепи сорвалась.
Фомин отдавал себе отчет, что не является образцом примерного мужа. Последние месяцы он приходил домой только ночевать. Предвыборные встречи, вся кампания целиком и вытекающие из нее неприятности выматывали без остатка. Заходя в квартиру, он стягивал с шеи галстук, бросал в угол портфель, стаскивал штаны ровно до колен, падал в кресло и засыпал. Даже на то, чтобы снять штаны до конца, сил у него уже не оставалось.
Над ним, спящим в спущенных штанах, постоянно потешалась Юлька, которую Фомин видел до обидного мало. Он уставал, очень уставал, но Катерину, казалось, это совсем не волновало. Отмыв краску с волос, она демонстративно дистанцировалась от его выборов, всячески давая понять, что ее это не касается.
Матери она по телефону жаловалась, что, так как мужа у нее, почитай, нет, ей совершенно все равно, где и кем он при этом работает. Но, проснувшись в своем кресле в неурочное время, Фомин как-то услышал, как она с воодушевлением обсуждала со своей подругой Алкой (вот как пить дать, мегерой из мегер), что из нее получится замечательная мэрша, которая будет блистать на всех великосветских приемах.
Блистать Катерина была согласна, жертвовать ради этого своим удобством – ни в коей мере. Поэтому мозг Фомину она выедала с маниакальным упорством, маленькой чайной ложечкой, причмокивая от удовольствия.
Очнувшись от невеселых дум, Фомин понял, что сидит в машине уже минут десять. Он даже начал замерзать.
«Катька в окно наверняка увидела, что я подъехал, – обреченно подумал он, – сейчас начнет орать, что я в машине с любовницей по телефону беседую, пока она ужин греет. Вот как я дошел до такой жизни, что мне, взрослому, состоявшемуся мужику, пятничным вечером, накануне выходных не хочется идти домой?»
Фомин вспомнил, как он пил горячий чай на кухне у Ольги, как блаженно жмурился от горячего пара, чувствуя, что отпускает напряжение, и бездумно смотрел на то, как золотится в кружке лимон и медленно опускаются на дно резные чаинки. Этот чай вдруг показался ему главным символом далекой, потерянной, счастливой семейной жизни.
Идти домой было совсем невмоготу, но и сидеть дальше в машине было глупо, да и холодно.
«Пойду сигарет куплю», – подумал он, понимая, что трусливо оттягивает момент, когда придется все-таки вернуться к постылому домашнему очагу, и надеясь, что в маленьком магазинчике, расположенном в соседнем доме, окажется очередь.
Очереди, как на грех, не было, но Фомин этому даже обрадовался, потому что вдруг понял, что нестерпимо устал. Так устал, что готов прямо здесь разлечься на грязном кафельном полу и закрыть глаза.
«Бог с ней, с Катериной, – подумал он, выгребая из кармана мелочь, – сейчас приду домой и усну. Потому что если я не усну, то просто умру. И никакие выборы мне уже будут не интересны».
С трудом передвигая ноги, он вернулся во двор, вошел в подъезд и похолодел от ужаса. Громко, неестественно, страшно где-то наверху кричала Катерина. Ее голос он распознал сразу, хотя в крике не было ничего человеческого. Он был похож на вой волчицы над разоренным охотниками логовом.
Перепрыгивая через две ступеньки, он помчался наверх, отметив краем сознания, что жена на одной ноте повторяет его имя. Паника стремительно развернувшейся коброй заполнила его горло и легкие.
– Господи, пожалуйста, только не Юлька! Я прошу тебя, господи, только не Юлька! – пробормотал Егор, влетел на площадку между вторым и третьим этажом и… ничего не понял.
Свернувшись ничком на грязном кафеле, у подоконника, заставленного фиалками (такая блажь случилась у соседской бабы Клавы – заставить все подоконники подъезда цветами, в которые местные школяры регулярно совали окурки), лежал он сам. Высокий, крупный, с коротко стриженным, начинающим седеть ежиком волос, в дорогой импортной куртке, привезенной из Италии пару лет назад. Он вспомнил, как только что в магазине мечтал вот так улечься на кафеле, чтобы немного отдохнуть. Но тут из-под левой руки лежащего человека, вывернутой, с загнутым итальянским рукавом, медленно вытекла струйка крови. В такой неестественной позе спящий человек лежать не мог. Так могло лежать только тело.
Фомин помотал головой, отгоняя наваждение. Увидевшая его Катерина перестала выть и зажала рот руками. На площадку выскочила соседка Нина, глянула вниз, побежала по ступенькам, упала на колени и так же, как до этого Катерина, страшно завыла на весь подъезд:
– Сережа-а-а-а-а-а-а!
Фомин, все еще не понимая, медленно переводил глаза с обеих женщин на распростертое тело и обратно.
«Да это ж Родионов! – внезапно осознал он. – Господи, совсем я до ручки дошел. Серегу с собой перепутал. Что ж это получается? Серегу? Убили?»
Захлопали двери, послышались встревоженные голоса, подъезд наполнялся людьми. Из третьей на их площадке квартиры выглянула соседка Вероника, перевела взгляд со стоящего Фомина на лежащего Родионова, как слепая на ощупь спустилась на пару ступенек и, теряя сознание, медленно сползла по стене.
– 02 звоните, – мрачно сказал Фомин кому-то из соседей сверху, беря под руку белую как снег жену. – Опергруппу надо вызвать. Это убийство. Да и «Скорую» тоже бы неплохо.
У майора Ивана Бунина настроение с самого утра было паршивым донельзя. Впрочем, майора ему дали всего неделю назад, и плохое утреннее настроение в общем-то объяснялось довольно просто. Вчера в отделе отмечали его новое звание, выпито было немало, и невыспавшийся, а потому злой Бунин крепко маялся с похмелья.
Весь день он мечтал о том, чтобы наступил вечер. Пятничные вечера, конечно, когда они не выпадали на дежурство, он особенно любил. Иришка готовила вкусный ужин, и они, забравшись под плед, смотрели какое-нибудь старое кино, до которого Иришка была чрезвычайно охоча, ели мясо, таская куски руками из одной тарелки, пили красное вино и целовались.
Сейчас, правда, красное вино отменялось, потому что Иришка ждала ребенка. Но впереди все равно маячила многообещающая ночь, а потом суббота, когда наконец-то можно было выспаться, а потом поход в гости к теще, Иришкиной маме, которую Бунин обожал примерно так же, как жену, настолько она была замечательная. А потом предстоял субботний вечер, который они проводили либо в кино, либо с друзьями, а потом еще одна ночь, не менее многообещающая, чем предыдущая. А потом наступало воскресенье, и по воскресеньям Иван, как правило, дежурил, но воскресенье было еще нескоро, а до вечера пятницы – рукой подать.