Она явилась первая, раньше других гостей и назначенного времени.
– Эк ты, Верейская, цветешь-то! – басом воскликнула Шура, беря ее за плечи после сочного троекратного целования. – Больше сорока не дашь!
И захохотала, когда Лидия Сергеевна встревожено покосилась в зеркало.
В Смольном Мягкая слыла анфан-терриблем, а позднее вжилась в роль одноименной грубиянки из «Анны Карениной». Но душу имела добрую, отзывчивую. Верейская по Шуре ужасно соскучилась.
– Ты все такая же невозможная, – сказала княгиня, рассмеявшись.
Подруга взяла ее под руку, зашептала. Круглые карие глаза блестели.
– Ну, Лиденция, рассказывай! Пока никто не пришел. О тебе все газеты написали. Героиня!
Сели на козетку подле стеклянной двери. Мажордом, согласно новой американской моде, подал «петушиные хвосты»: смесь вина, коньяка и сельтерской. Как успела выяснить Верейская, в связи с сухим законом подавать спиртное в чистом виде теперь в патриотичных салонах почитается дурным тоном.
Начала было рассказывать – самое интересное: про сумасшедшее плавание через зимнее штормящее море, но Шура нетерпеливо оборвала:
– Эту эпику я в газетах прочла. Ты давай про дело. Что за молодец тебя доставил? Хорош собой? Из каких?
Порозовев, Лидия Сергеевна отвечала – сдержанно:
– Не из каких. Простой сибирский промышленник, такой настоящий русак.
И не выдержала. С кем и поделиться, если не с Шурой.
– Знаешь, Шурочка, я, кажется, полюбила.
Ее лицо из розового стало почти пунцовым, счастливым.
– Та-ак, – протянула подруга и хищно подалась вперед. – Было?
– О чем ты?
Взгляд Лидии Сергеевны стал смущенным. Все-таки Шура с годами сделалась совсем sans vergogne.[8]
– Не придуривайся. Было, да?
Потупилась, кивнула.
– Лихо! – взвизгнула Мягкая, употребив словечко из их девичьего прошлого. – Красавчик, да?
– Скоро сама увидишь.
– А лет ему сколько?
– Тридцать – тридцать пять.
Тут Шура окончательно раззавидовалась, изобразила тревожное сомнение.
– Ох, Верейская, а он часом не до твоих денег добирается?
– Что ты! – торжествующе улыбнулась княгиня. – Эмиль богаче меня. У него где-то там, – она махнула в сторону набережной, – за Байкалом золотые рудники.
Больше пооткровенничать не успели, потому что часы пробили семь раз, и вскоре уже прибыли первые гости. К Верейской полагалось приходить по-английски: вовремя.
Вечер начался просто триумфально. Сколько было возгласов, поцелуев, прочувствованных речей! Как же она истосковалась в кошмарном Бинце по нормальной жизни, по шуму, по своим.
Всё было почти как прежде. Разве что большинство мужчин пришли не в статском (у Верейской принимали просто – не в пиджаках, конечно, но и не во фраках), а в разных военных и полувоенных мундирах.
Скоро гости разделились на группки и кружки, прислуга разносила «хвосты» и закуски. Лидия Сергеевна, как водится, перемещалась по салону, всюду выслушивая приятные слова и ахая по поводу новостей. Но всё чаще поглядывала в сторону прихожей.
Наконец выглянул дворецкий и дал знак – подергал себя за бакенбарду.
Княгиня вспыхнула, но, прежде чем идти встречать, остановилась перед зеркалом. Оглядела себя придирчивым, безжалостным взглядом: морщинки, несносные обвислости. Ах, не надо было надевать платье с открытой шеей! Полно, да любит ли он меня, подумала Лидия Сергеевна, но вспомнила всякое-разное – раскраснелась. Любит, безусловно любит! Возможно, не столько ее, сколько громкий титул – мужчины так падки на погремушки. Но разве это столь уж важно? Титул, имя, порода – это ведь тоже настоящее, свое собственное, не краденое. Не важно, за что! Главное, что любит!
Лакей помогал припозднившемуся гостю снимать бобровую шубу с суконным верхом. Румяный с морозца мужчина, которому очень шла светлая бородка, сунул человеку кожаную папку («Подержи-ка»), поправил шелковый галстук, заколотый алмазом. Острый взгляд пробежал по вешалке, высматривая шинели с генеральскими погонами. Таких было несколько, но нужной не обнаружилось.
Забрал папку, сунул лакею банкноту.
Тот стал отказываться:
– Что вы, у нас не заведено.
Но, рассмотрев цвет бумажки, принял ее с поклоном.
– Скажи-ка, а пришел ли… – начал мужчина, но не закончил вопроса.
Из коридора на него смотрела горничная в воздушной наколке и белейшем кружевной фартуке.
– Ты что, Зина?
Он подошел к девушке.
– Я ничего-с… – Она оглянулась и быстро: – Емельян Иваныч, а Тимофей Тимофеич здоровы? Их ни вчера, ни третьего дня не было.
– Здоров. Что ему, дубине, сделается? Внизу, в автомобиле сидит.
– Он не дубина! – сердито воскликнула девушка. – Он контуженный!
И вдруг исчезла. По коридору, шелестя шелками, шла Верейская.
Стремительно и страстно она припала к груди Базарова – на секунду. Сказала:
– Идите, мой герой! Пусть они на вас посмотрят.
– Ваша кузина с мужем здесь? – спросил он. – Помните, я просил, чтобы вы их непременно позвали.
Он окает, – подумала Лидия Сергеевна. – Странно, что я раньше не обращала внимания. Заметила по контрасту с нашими петербуржцами. Ничего, это даже стильно.
– Конечно, помню. Разве могла я забыть, если вы попросили? Вы хотите поговорить с Вольдемаром о вашем проэкте. Леночка сказала, что приведет своего бирюка, но они опоздают. У него какие-то служебные дела. – Она поправила возлюбленному галстук. – Вы сейчас окажетесь в центре внимания. Не смущайтесь.
– На медведя ходил – и то не смущался, – проворчал сибиряк, следуя за хозяйкой.
– Господа, вот мой спаситель! – громко объявила княгиня с порога. – Емельян Иванович Базаров. Любите и жалуйте. На таких людях вся Русь держится.
Под взглядом чуть не сотни глаз он сдержанно поклонился. Лидия Сергеевна вздохнула с облегчением: он был положительно хорош. В осанке и поклоне чувствовалась неброская, истинно русская сила.
Все смотрели на него с улыбкой, ладони исполнили ритуальную, почти беззвучную имитацию рукоплесканья. Тогда вновьприбывший поклонился еще раз, с комической преувеличенностью. Улыбки стали шире. Понравился, он нашим понравился, успокоилась Верейская и слегка подтолкнула Базарова в локоть.
– У меня всё без церемоний. Кто не знаком, представляются сами, попросту. Общайтесь, здесь много очень интересных людей.
Что правда, то правда. Интересных людей в салоне у ее светлости было предостаточно: государственные люди, думцы, несколько видных публицистов. Праздной светской болтовни почти не слышалось.
Емельяну Ивановичу здесь всё было любопытно. Он немного послушал подле кружка генштабистов – говорили о новинке стратегической мысли: совместных действиях с фронтами союзников.
Переместился к журналистам, возмущавшимся бесстыдством цензуры.
Наконец, застрял вблизи камина, где спорили о Страннике (так называли любимца царской семьи, простого мужика, то ли шарлатана, то ли чудотворца, о котором судачила вся Россия).
Всякий раз собеседники приветливо принимали в свой круг спасителя хозяйки, произносили комплименты и тут же о нем забывали, а сам Емельян Иванович в разговоры не вмешивался. Он так и заявлял:
– Не обращайте на меня внимания, господа. Я как Робинзон Крузо после необитаемого острова, истомился по умным людям.
В дискуссии, распалившейся возле камина, участвовали трое: кавалергард, седобородый господин в мундире медицинского генерала и лысый, с шишковатым черепом господин, про которого скользнувшая мимо Верейская шепнула: «Это Зайцевич, тот самый».
Зайцевича, шумно известного депутата крайне правой, Базаров, хоть и сибиряк, конечно, знал. Про генерала (имя которого ему ничего не говорило) скоро догадался, что тот из штата лейб-медиков августейшего семейства. Кавалергард был просто кавалергард, ничего особенного.
Удивительной Емельяну Ивановичу показалась тема разговора.
– Что-то такое я про этого Григория-Странника слышал, – сказал он минут через пять, выйдя из роли слушателя, – однако все же не верится. Чтоб мужик в поддевке снимал и назначал министров? Не может того быть! Газетные небылицы.
– Я газет, простите, не читаю, – отрезал гвардеец. – У меня иные источники. Мой однополчанин, флигель-адъютант, собственными глазами видел на столе у царицы список. Там все министры, члены Государственного Совета, сановники. Поделены на два столбика. Над одним написано «Наши», над другим «Не наши». «Наши» – это кто за Странника. А министров, которые «не наши», немка с должности гонит.
– Министров? Из-за мужика? – усомнился новый человек.
– Что министров! Немка Григорию при всех руку целует! И, болтают, не только руку. Государь давеча георгиевским крестом себя наградил, носит – не снимает, так солдаты знаете, что говорят? Царь с Егорием, а царица с Григорием. Вот до какого позора Русь-матушка докатилась!
– Вранье, не верю, – покачал головой упрямый сибиряк.
– А вы у профессора спросите. Он в Царском часто бывает. И с жуликом этим знаком, имел счастье общаться. Что скажете, ваше превосходительство?
Врач, однако, был менее категоричен.
– Насчет любовных шашней, разумеется, чушь и глупистика. Императрица бесконечно добродетельна. Ей в голову не приходит, что ее благоговейная любовь к Страннику может быть кем-то превратно истолкована. Да и насчет «жулика» – м-м-м, не знаю. Тут всё не так просто. Я осматривал этого субъекта, по просьбе ее величества. Весьма необычный индивид. У него редкая форма эпилепсии, которая иногда бывает у кликуш, у юродивых, у так называемых ясновидящих. То, что эти больные обладают необычными способностями, – установленный, хоть и не изученный наукой факт. Факт также и то, что Странник может останавливать кровотечение у наследника. Я сам был свидетелем.
Седобородый пожал плечами и хотел что-то прибавить, но депутат запальчиво воскликнул:
– Плевать я хотел на чудеса! И на то, какой там любовью любит эту грязную скотину царица, мне тоже плевать! Но чертов Странник служит немецким интересам, все знают!
Судя по выражению лица Емельяна Ивановича, он-то этого не знал и очень заинтересовался.
– Каким же образом?
Зайцевич стукнул по полу тростью. После объявления войны он пошел добровольцем, был комиссован по ранению и ходил в защитном френче – без погон, но с белым крестиком на груди.
– Нудит и царю, и царице, что надо-де с германцем скорей замиряться, иначе пропадет Расея. – Депутат передразнил простонародный говор ненавистного «чудотворца». – Не надобна-де нам эта война, знамения ему на сей счет всякие являются, одно страшней другого. А дура-императрица слушает, всему верит. И государю по ночам, поди, кукует: «Ах, Страннику было видение! Ах, Странник желает положить конец кровопролитию!»
– Насколько мне известно, многие простые люди не понимают, ради чего они должны терпеть лишения и умирать. Этот человек говорит голосом народа, – сказал Базаров, показывая всем видом, что сам-то он с этим голосом ни в коем случае не согласен.
– Вот им, вот! – Зайцевич затряс у собеседников перед носом сложенной дулей. На него заоглядывались. – Не будет этого! Москву спалим, как в восемьсот двенадцатом! За Урал отступим, но оружия не сложим! Победим германца если не штыком, то измором, просторами нашими!
– А стоят ли Босфор с Дарданеллами сожженной Москвы? – вздохнул профессор. – Миллионов трупов, калек?
Депутат рубанул воздух:
– Стоят. Тут вопрос вот в чем: быть России великой державой или нет. А страна у нас такая, что если у нее величие отобрать, то и России не останется. Прах один. Мы – не государство, мы идея. Третий Рим, а четвертому не бывать! Если мы не готовы пожертвовать столицей, имуществом, своими жизнями, то нечего в драку лезть. А коли полезли – шалишь, обратного хода нету!
Его слушали во всем салоне. Сочувственно. Недаром Зайцевич слыл одним из сильнейших ораторов Государственной Думы. В его речи чувствовалась решимость и сила.
Даже липовый Емельян Иванович, увлекающаяся натура, на миг ощутил неудержимый порыв засесть за Уралом с дубиной народной войны в руках.
Беда у них тут вот в чем, подумал он. Крайне правые и крайне левые мускулисты, задиристы, а посередине топчутся мягкотелые и дряблые. Раздерут Расею-матушку надвое. Поскорей бы уж…
По лицу героя-прапорщика скользнуло выражение, плохо сочетавшееся с легендой о рубахе-молодце из сибирской глубинки.
Произошло это маленькое, никем не отмеченное превращение вот из-за чего.
Хозяйка, минуту назад вышедшая встречать кого-то в прихожую, вернулась в сопровождении приятной дамы и крепкого лобастого военного с серебряными свитскими аксельбантами.
Вот и он
Если не ошибаюсь, это генерал Жуковский? – спросил Емельян Иванович. – Очень кстати, мне нужно с ним поговорить.
Подождав, пока военный перемолвится словом с несколькими подошедшими к нему гостями, Базаров поймал взгляд Лидии Сергеевны и показал на зажатую у него под мышкой папку. Княгиня кивнула, поманила сердечного друга пальцем.
Представила:
– Вольдемар, это мой очень близкий и дорогой друг господин Базаров. Ему я обязана тем, что жива и нахожусь здесь.
– Жуковский, Владимир Федорович, – приветливо сказал начальник всей российской разведочно-контрразведочной службы, крепко пожимая руку новому знакомому.
В дверях застыл жандармский ротмистр в очках, не делая попытки войти в гостиную. Он внимательно смотрел на Базарова. Адъютант или порученец, догадался Емельян Иванович. А в подъезде наверняка охрана осталась. Это ничего, это сколько угодно.
– Читал-читал. Впечатлительно. Вас уже попросили написать рапорт о немецком лагере? Подобные сведения нам важны, – говорил генерал. На румяного бородача смотрел с любопытством и симпатией.
– Конечно, написал. Во всех подробностях. С перечислением офицеров, которые были в моем бараке. Но я, ваше превосходительство, хочу поговорить о другом. Тут дело государственного значения…
Сказано было внушительно, с уместным волнением. А как же – с большим человеком разговор.
Отошли в сторону, подальше от чужих ушей.
– Слушаю вас.
Всё шло как по маслу. Оставались пустяки.
– Я переведен в резерв. Буду работать в военно-промышленном комитете, – энергично, напористо стал излагать свой «проэкт» Емельян Иванович. – Решили, что там от меня будет больше пользы. Ведь я по образованию горный инженер, по роду довоенных занятий золотопромышленник. Золота в военное время еще больше нужно. Стратегический металл. И возник у меня вопрос, напрямую касающийся вашего ведомства.
– Так-так, – подбодрил его Жуковский. – Сохранность и транспортировка золота действительно переданы в ведение подведомственного мне Жандармского корпуса.
– А охрана при этом осталась почти такой же, как в мирную пору! – горячо воскликнул Базаров. – Принятые вашим ведомством дополнительные меры я бы назвал косметическими. Во всяком случае, недостаточными. Опасно это, ваше превосходительство. И глупо. Я понимаю, сейчас не время и не место для серьезного разговора, но ежели бы вы согласились взглянуть на досуге… Вот, я тут кратенько набросал свои предложения. Только самое основное.
Он вынул из папки лист плотной бумаги. Жуковский взял.
Замечательно!
Пробежал начало глазами, но почерк был мелкий, трудночитаемый.
– Кажется, что-то дельное. – Его превосходительство повертел бумагу. – Но сразу видно, что вы никогда не служили по казенной части. Чтобы документу дать ход, по правилам нужно напечатать на пишущей машине. Вот здесь поставить число. Подпись разборчиво. Ничего не поделаешь – бюрократия.
– Виноват, – стушевался золотопромышленник. – Это по неопытности. Завтра же с вашего позволения перешлю в канцелярию, в надлежащем виде. Позвольте…
Дело, на девяносто девять процентов завершенное, вдруг застопорилось. Генерал сжал пальцы, не давая вытянуть из них докладную записку.
– Мне, право, неудобно, господин Базаров, но вернуть вам бумагу я не смогу. Правило и давняя привычка: любой документ, попавший мне в руки, у меня же и остается.
– Но как же перепечатка? – улыбнулся сибиряк, еще не веря, что операция срывается.
– Не извольте утруждаться. Сами отлично перепечатаем. Вы только заезжайте к нам на Фурштатскую, поставьте подпись и укажите, как с вами связаться. Так вам будет даже удобней. Ротмистр!
По мановению начальства офицер, дежуривший в дверях, приблизился и забрал листок, спрятал в портфель.
Ласково потрепав автора записки по плечу, Жуковский двинулся к дамам.
– В самом деле, так удобней, – пролепетал сраженный прожектер.
Ему послышался душераздирающий треск и словно бы грохот стеклянных осколков. Это рухнула и разлетелась вдребезги вся затейливо выстроенная конструкция. Подготовка, плавание по холодной Балтике, любовная канитель со старой дурой – всё было напрасно. Другого листка специальной обработки, замечательно фиксирующей отпечатки пальцев, в запасе нет. А хоть бы и был! Поди-ка возьми этакого гуся с давними привычками…
М-да. Нечасто фортуна наносила своему любимцу столь жестокие удары.
Потрясенный и раздавленный, он не сразу обратил внимание на шум, доносившийся из прихожей.
А между тем назревал скандал
Началось с того, что к княгине (она увлеклась беседой с итальянским посланником) приблизился мажордом и вполголоса доложил:
– Княгиня Зарубина… со спутником.
Зарубина входила в число приглашенных, поэтому Лидия Сергеевна не поняла, чем вызван сконфуженный вид служителя.
– Со спутником? Вы хотите сказать, с флигель-адъютантом Зарубиным? Но ведь он в Ставке.