Наивность, среди прочих проявлений, заключалась в ее манере задавать вопросы. Она, например, могла остановить крестьянку и спросить: «А хорошо жить в деревне?» Или спросить у завязавшего алкоголика: «А скучно без водки?» В этих вопросах не было ничего предосудительного. Она действительно была горожанка, никогда не жила в деревне, никогда не спивалась до болезни, и ее интересовало все, чего она не могла постичь собственным опытом. Но, встречаясь с подобным вопросом, человек смотрел на Инну с тайным желанием понять: она дура или придуривается?
Что касается хамства, то оно имело у нее самые разнообразные оттенки. Иногда это было веселое хамство, иногда обворожительное, создающее шарм, иногда умное, а потому циничное. Но чаще всего это было нормальное хамское хамство, идущее от постоянного общения с людьми и превратившееся в черту характера. Дежуря в предродовой, она с трудом терпела своих рожениц, трубящих как слоны, дышащих как загнанные лошади. И роженицы ее боялись и старались вести себя прилично, и бывали случаи — рожали прямо в предродовой, потому что стеснялись позвать лишний раз.
Возможно, это хамство было как осложнение после болезни — дефект неустроенной души. Лечить такой дефект можно только лаской и ощущением стабильности. Чтобы любимый муж, именно муж, звонил на работу и спрашивал: «Ну, как ты?» Она бы отвечала: «Да ничего»… Или гладил бы по волосам, как кошку, и ворчал без раздражения: «Ну что ты волосы перекрашиваешь? И тут врешь. Только бы тебе врать».
Прошла неделя. Погода стояла превосходная. Инна томилась праздностью, простоем души и каждое утро после завтрака садилась на лавочку и поджидала: может, придет кто-нибудь еще. Тот, кто должен приехать. Ведь не может же Он не приехать, если она ТАК его ждет.
Клоунеса усаживалась рядом и приставала с вопросами. Инна наврала ей, что она психоаналитик. И клоунеса спрашивала, к чему ей ночью приснилась потрошеная курица.
— Вы понимаете, я вытащила из нее печень и вдруг понимаю, что это моя печень, что это я себя потрошу…
— А вы Куприна знали? — спросила Инна.
— Куприна? — удивилась клоунеса. — А при чем здесь Куприн?
— А он цирк любил.
Старушка подумала и спросила:
— А как вы думаете, есть жизнь после жизни?
— Я ведь не апостол Петр. Я психоаналитик.
— А что говорят психоаналитики?
— Конечно, есть.
— Правда? — обрадовалась старушка.
— Конечно, правда. А иначе — к чему все это?
— Что «это».
— Ну Это. Все.
— Честно сказать, я тоже так думаю, — шепотом поделилась клоунеса. Мне кажется, что Это начало Того. А иначе зачем Это?
— Чтобы нефть была.
— Нефть? А при чем тут нефть?
— Каменный уголь — это растения. Торф. А нефть — это люди. Звери.
— Но я не хочу в нефть.
— Мало ли что…
— Но вы же только что сказали «есть», а сейчас говорите нефть, — обиделась старушка.
В этот момент в конце аллеи показалась «Волга». Она ехала к главному корпусу, и правильно сказать — не ехала, а летела, будто не касалась колесами асфальтированной дорожки. Инна насторожилась. Так могла лететь только судьба. Возле корпуса машина стала. Не остановилась и не затормозила, а именно стала как вкопанная. Чувствовалось, что за рулем сидел супермен, владеющий машиной, как ковбой мустангом.
Дверь «Волги» распахнулась, и с двух сторон одновременно вышли двое: хипповая старушка с тонкими ногами в джинсовом платье и ее сын, а может, и муж с бородкой под Добролюбова. «Противный», — определила Инна, но это было неточное определение. Он был и привлекателен, и отталкивающ одновременно. Как свекла — и сладкая, и пресная в одно и то же время.
Он взял у старушки чемодан и понес его в корпус.
«Муж», — догадалась Инна. Он был лет на двадцать моложе, но в этом возрасте, семьдесят и пятьдесят, разница не смотрится так контрастно, как, скажем, в пятьдесят и тридцать. Инна знала, сейчас модны мужья, годящиеся в сыновья. Как правило, эти внешние непрочные соединения стоят подолгу, как временные мосты. Заведующая Ираида старше своего мужа на семнадцать лет и все время ждет, что он найдет себе помоложе и бросит ее. И он ждет этого же самого и все время высматривает себе помоложе, чтобы бросить Ираиду. И это продолжается уже двадцать лет. Постоянные временщики.
Во время обеда она, однако, заметила, что сидят они врозь. Старушка в центре зала, а противный супермен — возле Инны. «Значит, не родственники», — подумала она и перестала думать о нем вообще. Он сидел таким образом, что не попадал в ее поле зрения, и она его в это поле не включила. Смотрела перед собой в стену и скучала по работе, по своему любимому человеку, который хоть и слинял, но все-таки существовал. Он же не умер, его можно было бы позвать сюда, в санаторий. Но звать не хотелось, потому что не интересно было играть в проигранную игру.
Вспоминала новорожденных, спеленатых, как рыбки шпроты, и так же, как шпроты, уложенные в коляску, которую она развозила по палатам. Она набивала коляску детьми в два раза больше, чем положено, чтобы не ходить по десять раз, и возила в два раза быстрее. Рационализатор. И эта коляска так грохотала, что мамаши приходили в ужас и спрашивали: «А вы их не перевернете?»
Новорожденные были похожи на старичков и старушек, вернее, на себя в старости. Глядя на клоунесу, сидящую напротив, и вспоминая своих новорожденных, Инна понимала, что природа делает кольцо. Возвращается на круги своя. Новорожденный нужен матери больше всего на свете, а у глубоких стариков родителей нет, и они нужны много меньше, и это естественно, потому что природа заинтересована в смене поколений.
Клоунеса с детской жадностью жевала холодную закуску. Инна догадывалась, что для этого возраста ценен только факт жизни сам по себе, и хотелось спросить: «А как живется без любви?»
— А где моя рыба? — спросил противный супермен.
Он задал этот вопрос вообще. В никуда. Как философ. Но Инна поняла, что этот вопрос имеет к ней самое прямое отношение, ибо, задумавшись, она истребила две закуски: свою и чужую. Она подняла на него большие виноватые глаза. Он встретил ее взгляд — сам смутился ее смущением, и они несколько длинных, нескончаемых секунд смотрели друг на друга. И вдруг она увидела его. А он — ее.
Он увидел ее глаза и губы — наполненные, переполненные жизненной праной. И казалось, если коснуться этих губ или даже просто смотреть в глаза, прана перельется в него и тело станет легким, как в молодости.
Можно будет побежать трусцой до самой Москвы.
А она увидела, что ему не пятьдесят, а меньше. Лет сорок пять. В нем есть что-то отроческое. Седой отрок.
Интеллигент в первом поколении. Разночинец. Было очевидно, что он занимается умственным трудом, и очевидно, что его дед привык стоять по колено в навозе и шуровать лопатой. В нем тоже было что-то от мужика с лопатой, отсюда бородка под Добролюбова. Маскируется. Прячет мужика. Хотя — зачем маскироваться? Гордиться надо.
Еще увидела, что он — не свекла. Другой овощ. Но не фрукт. Порядочный человек. Это было видно с первого взгляда. Порядочность заметна так же, как и непорядочность.
Она все смотрела, смотрела, видела его детскость, беспородность, волосы серые с бежевым, иностранец называл такой цвет «коммунальный», бледные губы, какие бывают у рыжеволосых, покорные глаза, привыкшие перемаргивать все обиды, коммунальный цвет усов и бороды.
— Как вас зовут? — спросила Инна.
— Вадим.
Когда-то, почти в детстве, ей это имя нравилось, потом разонравилось, и сейчас было скучно возвращаться к разочарованию.
— Можно я буду звать вас иначе? — спросила она.
— Как?
— Адам.
Он тихо засмеялся. Смех у него был странный. Будто он смеялся по секрету.
— А вы — Ева.
— Нет. Я Инна.
— Ин-нна… — медленно повторил он, пружиня на «н».
Имя показалось ему прекрасным, просвечивающим на солнце, как виноградина.
— Это ваше имя, — признал он.
После обеда вместе поднялись и вместе вышли.
Вокруг дома отдыха шла тропа, которую Инна называла «гипертонический круг». На этот круг отдыхающие выползали, как тараканы, и ползли цепочкой друг за дружкой.
Инна и Адам заняли свое место в цепочке.
Навстречу и мимо них прошли клоунеса в паре с хипповой старушкой. На старушке была малахитовая брошь, с которой было бы очень удобно броситься в пруд вниз головой. Никогда не всплывешь. Обе старушки обежали Инну и Адама глазами, объединив их своими взглядами, как бы проведя вокруг них овал. Прошли мимо. Инна ощутила потребность обернуться. Она обернулась, и старушки тоже вывернули шеи. Они были объединены какимто общим флюидным полем. Инне захотелось выйти из этого поля.
— Пойдемте отсюда, — предложила она.
— Поедем на речку.
Дорога к реке шла сквозь высокую рожь, которая действительно была золотая, как в песне. Стебли и колосья скреблись в машину. Инна озиралась по сторонам и казалось, что глаза ее обрели способность видеть в два раза ярче и интереснее. Было какое-то общее ощущение событийности, хотя невелико событие — ехать на машине сквозь высокую золотую рожь.
Изо ржи будто нехотя поднялась черная сытая птица.
— Ворона, — узнала Инна.
— Ворон, — поправил Адам.
— А как вы различаете?
— Вы, наверное, думаете, что ворон — это муж вороны. Нет. Это совсем другие птицы. Они так и называются: ворон.
— А тогда как же называется муж вороны?
— Дело не в том, как он называется. А в том, кто он есть по существу.
Адам улыбнулся. Инна не видела, но почувствовала, что он улыбнулся, потому что машина как бы наполнилась приглушенной застенчивой радостью.
Целая стая взлетела, вспугнутая машиной, но поднялась невысоко, видимо понимая, что машина сейчас проедет, и можно будет сесть на прежнее место. Они как бы приподнялись, пропуская машину, низко планировали, обметая машину крыльями.
Невелико событие — проезжать среди птиц, но этого никогда раньше не было в ее жизни. А если бы и было, она не обратила бы внимания. Последнее время Инна все время выясняла отношения с любимым человеком, и ее все время, как говорила Ираида, бил колотун. А сейчас колотун отлетел так далеко, будто его и вовсе не существовало в природе. В природе стояла золотая рожь, низко кружили птицы, застенчиво улыбался Адам.
Подъехали к реке.
Инна вышла из машины. Подошла к самой воде. Вода была совершенно прозрачная. На середине в глубине стояли две метровые рыбины — неподвижно, нос к носу. Что-то ели или целовались.
Инна никогда не видела в естественных условиях таких больших рыб.
— Щелкоперка, — сказал Адам. Он все знал. Видимо, он был связан с природой и понимал в ней все, что надо понимать.
— А можно их руками поймать? — спросила Инна.
— А зачем? — удивился Адам.
Инна подумала: действительно, зачем? Отнести повару? Но ведь в санатории и так кормят.
Адам достал из багажника раскладной стульчик и надувной матрас. Матрас был яркий — синий с желтым и заграничный. Инна догадалась, что он заграничный, потому что от наших матрасов удушливо воняло резиной, и этот запах не выветривался никогда.
Адам надул матрас для Инны, а сам уселся на раскладной стульчик возле самой воды. Стащил рубашку.
Инна подумала и тоже стала снимать кофту из индийской марли. Она расстегнула только две верхних пуговицы, и голова шла туго.
Адам увидел, как она барахтается своими белыми роскошными руками, и тут же отвернулся. Было нехорошо смотреть, когда она этого не видит.
Подул теплый ветер. По реке побежала сверкающая рябь, похожая на несметное количество сверкающих человечков, наплывающих фанатично и неумолимо — войско Чингисхана с поднятыми копьями.
Инна высвободила голову, сбросила джинсы, туфли. Медленно легла на матрас, как бы погружая свое тело в воздух, пропитанный солнцем, близкой водой, близостью Адама. Было спокойно, успокоенно. Колотун остался в прежней жизни, а в этой — свернуты все знамена и распущены все солдаты, кроме тех, бегущих над целующимися рыбами.
«Хорошо», — подумала Инна. И подумала, что это «хорошо» относится к «сейчас». А счастье — это «сейчас» плюс «всегда». Сиюминутность плюс стабильность. Она должна быть уверена, что так будет и завтра, и через год. До гробовой доски и после гроба.
— А где вы работаете? — спросила Инна.
Этот вопрос был продиктован не праздным любопытством. Она забивала сваи в фундамент своей стабильности.
— В патентном бюро.
— А это что?
— Я, например, занимаюсь продажей наших патентов за границу.
— Это как? — Инна впервые сталкивалась с таким родом деятельности.
— Ну… Когда мы умеем делать что-то лучше, они у нас учатся, — популярно объяснил Адам.
— А мы что-то умеем делать лучше?
— Сколько угодно. Шампанское, например.
Инна приподнялась на локте, смотрела на Адама с наивным выражением.
От слов «патентное бюро» веяло иными городами, отелями, неграми, чемоданами в наклейках.
— А ваша жена — тоже в патентном бюро? — спросила Инна.
Это был генеральный вопрос. Ее совершенно не интересовало участие жены в общественной жизни. Ее интересовало — женат он или нет, а спросить об этом прямо было неудобно.
— Нет, — сказал Адам. — Она инженер.
«Значит, женат», — поняла Инна, но почему-то не ощутила опустошения.
— А дети у вас есть?
— Нет.
— А почему?
— У жены в студенчестве была операция аппендицита. Неудачная. Образовались спайки. Непроходимость, — доверчиво поделился Адам.
— Но ведь это у нее непроходимость.
— Не понял, — Адам обернулся.
— Я говорю: непроходимость у нее, а детей нет у вас, — растолковала Инна.
— Да. Но что же я могу поделать? — снова не понял Адам.
«Бросить ее, жениться на мне и завести троих детей, пока еще не выстарился окончательно», — подумала Инна. Но вслух ничего не сказала. Подняла с земли кофту и положила на голову, дабы не перегреться под солнцем. Адам продолжал смотреть на нее, ожидая ответа на свой вопрос, и вдруг увидел ее всю — большую, молодую и сильную, лежащую на ярком матрасе, и подумал о том же, что и она, и тут же смутился своих мыслей.
Обедали они уже вместе. То есть все было как раньше, каждый сидел на своем месте и ел из своей тарелки. Но раньше они были врозь, а теперь вместе. Когда подали второе, Адам снял со своей тарелки круглый парниковый помидор и перенес его в тарелку Инны — так, будто она — его дочь и ей положены лучшие куски. Инна не отказалась и не сказала «спасибо». Восприняла как должное. На этом кругленьком, почти не настоящем помидорчике как бы определилась дальнейшая расстановка сил: он все отдает, она все принимает без благодарности. И неизвестно — кому лучше? Дающему или берущему? Отдавая, человек лишается чего-то конкретного, скажем, помидора. А черпает из чаши добра.
Инна тоже черпала, было дело. Отдала все, чем была богата, — молодость, надежды. И с чем она осталась?
После обеда поехали по местным торговым точкам. Инна знала — в загородных магазинах можно купить то, чего не достанешь в Москве. В Москве у каждого продавца своя клиентура и клиентов больше, чем товаров. А здесь, в ста километрах, клиентов может не хватить, и стоящие товары попадают на прилавок.
Инна вошла в дощатый магазин, сразу же направилась в отдел «мужская одежда» и сразу же увидела то, что было нужно: финский светло-серый костюм из шерстяной рогожки. Инна сняла с кронштейна костюм, пятидесятый размер, третий рост, и протянула Адаму.
— Идите примерьте! — распорядилась она.
Адам не знал, нужен ему костюм или нет. Но Инна вела себя таким образом, будто она знала за него лучше, чем он сам.
Адам пошел в примерочную, задернул плюшевую занавеску. Стал переодеваться, испытывая все время внутреннее недоумение. Он не привык, чтобы о нем заботились, принимали участие. Жена никогда его не одевала и не одевалась сама. Она считала — не имеет значения, во что одет человек. Имеют значения нравственные ценности. Она была человеком завышенной нравственности.
Инна отвела шторку, оглядела Адама. Пиджак сидел как влитой, а брюки были велики.
Инна принесла костюм сорок восьмого размера, высвободила с вешалки брюки и протянула Адаму.
— Оденьте эти брюки, — велела она. — А эти снимите.
— Почему? — не понял Адам.
— Велики.
— Разве?
— А вы не видите? Сюда же можно засунуть еще один зад.
— Зато не жмут, — неуверенно возразил Адам.
— Самое главное в мужской фигуре — это зад!
Она действительно была убеждена, что мужчина во все времена должен гоняться с копьем за мамонтом и у него должны торчать ребра, а зад обязан быть тощий, как у кролика, в брюках иметь полудетский овальный рисунок.
У Адама в прежних портках зад выглядел как чемодан, и любая мечта споткнется о такое зрелище.
— Тесно, — пожаловался Адам, отодвигая шторку. — Я не смогу сесть.
Инна посмотрела и не поверила своим глазам. Перед ней стоял элегантный господин шведского типа — сильный мира сего, скрывающий свою власть над людьми.
— Останьтесь так, — распорядилась Инна. Она уже не смирилась бы с обратным возвращением в дедовские штаны и неприталенную рубаху, которая пузырилась под поясом.
Она взяла вешалку, повесила на нее брюки пятьдесят второго размера, пиджак сорок восьмого. Отнесла на кронштейн.
— Идите платить, — сказала она.
— Наверное, надо предупредить продавщицу, — предположил Адам.
— О чем?
— О том, что мы разрознили костюм. Что он не парный…
— И как вы думаете, что она вам ответит? — поинтересовалась Инна.
— Кто?
— Продавщица. Что она вам скажет?
— Не знаю.
— А я знаю. Она скажет, чтобы вы повесили все, как было.
— И что?
— Ничего. Останетесь без костюма.
Адам промолчал.
— У вас нестандартная фигура: плечи — пятьдесят два, а бедра — сорок восемь. Мы так и купили. Я не понимаю, что вас не устраивает? Вы хотите иметь широкие штаны или узкий пиджак?