Беллмен вел маленькую процессию — включавшую Дору в кресле, носильщиков и Мэри — с этажа на этаж. Осмотрев торговые залы, они поднялись в офисы клерков и кассиров, посетили кабинет Беллмена. Далее на очереди были швейные мастерские. И вновь Дора ловила на себе взгляды искоса, догадываясь, что швеи переглядываются у нее за спиной. И вновь она восхищалась там, где от нее ожидали восхищения, и хвалила то, что следовало похвалить. «Не обращайте на меня внимания, — говорил ее ответный взгляд любопытствующим работницам. — Радуйтесь своим густым кудрям, своим крепким рукам и ногам, а также приятным округлостям под вашими платьями. Благодарите судьбу за все это».
Лестница на последний этаж оказалась слишком узкой для портшеза. Кто-то предложил, чтобы один из носильщиков на руках доставил Дору наверх. Она испытала облегчение, когда эта идея была отвергнута. Однако отец и не думал ее отпускать. Отнюдь! Ведь она еще не видела подвальную часть магазина. И ей показали склады, служебную столовую и кухню, окна-отдушины которой размещались в узкой яме с задней стороны здания, забранной решеткой на уровне земли; через эту яму запахи приготовляемой пищи выходили наружу, не раздражая обоняние посетителей у парадной двери.
— Ну надо же! — восхитилась Дора.
— И это еще не все! — заверил ее Беллмен.
С той же задней стороны здания находился широкий вход в конюшню. Изящная двухместная коляска — черная с серебряной надписью «Беллмен и Блэк» на дверцах — сама по себе была произведением искусства. Стойла располагались рядом, и кучер был готов в любую минуту запрячь черных лошадей, чтобы доставить работниц куда угодно в пределах восьмидесяти миль от столицы.
Беллмен открыл дверцу, чтобы показать экипаж изнутри, а затем с видом фокусника поднял крышку сиденья, под которой было предусмотрено место для багажа. В полумраке багажный отсек показался Доре пустым, но затем она с изумлением обнаружила, что он заполнен рулонами поглощавших свет тканей — настолько черных, что они казались сотканными из самой темноты.
— А вот еще! — воскликнул ее отец, торжествующе открывая один из саквояжей, приготовленных для швей.
Внутри она увидела бесчисленные кармашки и отделения, все заполненные; там были ножницы, портновские линейки, лекала, мерные ленты, иглы, катушки с нитями и серебряный наперсток.
— Это все та же мастерская, только в миниатюре! — воскликнула Дора.
— Всего за пару дней наши выездные швеи могут одеть в траур целую семью, а за четыре дня к этому добавится и вечерняя траурная одежда. Дайте им неделю, и в черном будут ходить все слуги, вплоть до кухаркиной дочки, растапливающей по утрам камин.
У Доры уже не было слов, и она выразила свое одобрение усталым кивком.
— Что еще важно, эта коляска никогда не затеряется среди других экипажей. Проезжая по лондонским улицам, она будет привлекать к себе все взоры. Люди будут оборачиваться и смотреть ей вслед. И ее сразу заметят, когда она остановится перед входом в какой-нибудь шикарный дом. Все будут знать, что граф такой-то или маркиз такой-то обратился к услугам фирмы «Беллмен и Блэк». Это известие принесет нам больше новых клиентов, чем сотня — чем тысяча — рекламных объявлений. Ну, что ты на это скажешь?
Последнюю фразу он произнес быстрее и замер, с видимым напряжением дожидаясь ее вердикта. Его глаза блестели, бледное лицо сияло. Она с трудом узнавала в этом человеке своего обычно немногословного, насупленного отца. Здесь, в магазине «Беллмен и Блэк», он становился другим человеком.
Дору действительно потрясло отцовское творение. И в то же время обеспокоило. Все здесь было прекрасно, но это была давящая, неуютная красота. В одной из газетных статей новый магазин был назван «собором», и сейчас она понимала, что имел в виду тот газетчик. Однако за всей этой бурной деятельностью, спешкой и возбуждением она ощущала что-то еще — что-то безмолвное и недвижимое, затаившееся в ожидании своего часа. Чего оно дожидалось? В голову пришло сравнение с мавзолеем, но она тут же его отвергла.
Взгляд ее вновь обратился к саквояжам для швей. Она достала из кармашка серебряный наперсток и поднесла его ближе к свету. На нем тоже был выгравирован знак фирмы: сдвоенная буква «Б».
— Поразительно! Ты ни о чем не забыл, папа. Даже о таких мелочах, как наперстки!
Носильщики подняли ее кресло, и процессия во главе с Беллменом вернулась в торговый зал на первом этаже. Он по-прежнему то и дело поворачивался к дочери, чтобы упомянуть очередную деталь своего грандиозного проекта. Она почти не слушала, думая о своем, пока не додумалась до вопроса — праздного, но в то же время достаточно существенного, чтобы прервать им отцовские рассуждения.
— Папа, ты никогда не говорил мне одну вещь. Кто такой Блэк?
Это имя на ее устах! Он должен был предвидеть, что рано или поздно она об этом спросит.
— Никто! — произнес он, пожалуй, с излишней поспешностью. — Совсем никто.
Без одной минуты одиннадцать.
Привратники замерли, как стражи у входа в рай. Мистер Дент и мистер Хейвуд смахнули несуществующие пылинки с лацканов своих серых сюртуков и заняли места за прилавками. Продавщицы замерли в одинаковых позах — спины прямые, пальцы рук переплетены, — смиренные, как детишки в воскресной школе. На верхних этажах каждый карандаш лежал на столе параллельно краю бумажного листа, каждая швейная игла находилась в правильной ячейке. Улыбки, кашель и всякие неуместные движения были подавлены. Атмосфера обрела нужную серьезность и торжественность.
У перил на втором этаже, полускрытый за колонной, стоял Беллмен, наблюдая оттуда за входной дверью. Когда минутная стрелка часов достигла цифры 12 и Пентворт распахнул дверь, сердце в его груди забилось стократ сильнее прежнего. Ибо теперь это было уже сердце «Беллмена и Блэка».
И они появились. Любопытные, робкие, жаждущие, потрясенные, охваченные благоговением или стяжательским азартом — они хлынули в двери; и самые первые, желая того или нет, были пронесены далеко вглубь магазина натиском идущих позади. Люди беспорядочно кружили по залу, ошеломленные его размерами и красотой, и напрочь забывали о покупках — а ведь почти каждый, не желая выглядеть бездельным ротозеем, успел придумать какую-то мелкую потребность, объясняющую его появление в магазине. Но придумки не помогали, и при виде всего этого великолепия они погружались в подобие транса. Женщины и мужчины, молодые и старые, недавно потерявшие близких или еще не познавшие тяжесть утраты — все они просто ходили туда-сюда, восторгаясь и шепотом комментируя увиденное.
Но вот наконец нашелся человек с нервами покрепче, решившийся сделать первую покупку в истории магазина. Один ярд черной шелковой ленты, чтобы обшить истрепавшиеся рукава зимнего пальто.
Не самая мелкая из всех возможных покупок в «Беллмене и Блэке», но еще более скромную придумать было бы сложно. Впрочем, это не имело значения.
На третьем этаже кассир, в который раз оправлявший свои нарукавники, чуть не подпрыгнул на стуле, когда пневмопочта доставила первый контейнер с брякнувшими внутри пенсами; руки его тряслись от волнения, когда он выписывал первую квитанцию, отсчитывал сдачу и отправлял контейнер обратно в торговую зону. И почти сразу же почта сработала вновь.
Началось!
Теперь контейнеры прилетали один за другим, деньги сыпались в кассовые ящики, товары отмерялись и отсчитывались, заворачивались в упаковочную бумагу и обвязывались бечевкой, заказы изящной скорописью регистрировались в учетных книгах, и — о да! — проливались слезы, выражались и принимались соболезнования.
Магазин «Беллмен и Блэк» был исполнен делового оживления, звона монет и дыхания смерти.
Успех был налицо.
Уильям Беллмен сделал глубокий вдох. Он не улыбался (в торговом зале «Беллмена и Блэка»? Боже упаси!), но глубоко в душе его расцветала улыбка. Каждое движение его рук было уверенным и властным, ноги прочно упирались в пол.
Неприметно покинув свой наблюдательный пост у колонны, он проскользнул через толпу покупателей и исчез за скрытой в панели дверью.
Одну из стен его кабинета занимала пробковая демонстрационная доска, на которой был закреплен большой лист бумаги. В данный момент он был чист, если не считать двух рядов пометок, вертикального и горизонтального, сходившихся в его нижнем левом углу. По горизонтали были вписаны названия месяцев, а по вертикали обозначались суммы в фунтах стерлингов.
Беллмен вспомнил свои ранние наброски в черном блокноте. Возможный объем торгового оборота, предполагаемые прибыли. Все это выглядело многообещающе, хотя расчеты были, конечно, приблизительными. Несколько уменьшенные цифры он представил Кричлоу и другим компаньонам, когда уговаривал их вложиться в проект. Все это было давно. Сегодня он знал о своем бизнесе бесконечно больше. Он знал, сколько ярдов черной шерстяной ткани ежегодно продается по всей стране, сколько — в пределах Лондона и сколько — в конкретном магазинчике на соседней улице. Он знал, почему гробы стоят так дорого и какими путями можно снизить себестоимость их изготовления без ущерба для качества. Теперь, основываясь на знании фактов, он отчетливо представлял, какую прибыль должна получить фирма «Беллмен и Блэк» в первый месяц своей работы. И он мог себя поздравить: позднейшие цифры практически совпадали с теми, которые он спрогнозировал еще два года назад.
Беллмен вспомнил свои ранние наброски в черном блокноте. Возможный объем торгового оборота, предполагаемые прибыли. Все это выглядело многообещающе, хотя расчеты были, конечно, приблизительными. Несколько уменьшенные цифры он представил Кричлоу и другим компаньонам, когда уговаривал их вложиться в проект. Все это было давно. Сегодня он знал о своем бизнесе бесконечно больше. Он знал, сколько ярдов черной шерстяной ткани ежегодно продается по всей стране, сколько — в пределах Лондона и сколько — в конкретном магазинчике на соседней улице. Он знал, почему гробы стоят так дорого и какими путями можно снизить себестоимость их изготовления без ущерба для качества. Теперь, основываясь на знании фактов, он отчетливо представлял, какую прибыль должна получить фирма «Беллмен и Блэк» в первый месяц своей работы. И он мог себя поздравить: позднейшие цифры практически совпадали с теми, которые он спрогнозировал еще два года назад.
В этом графике он собирался синим цветом изображать показатели своего прогноза, а в конце каждого месяца черным цветом указывать действительные объемы продаж. Он взял ручку с синими чернилами и нашел нужную строку. Но в самый последний момент рука его чуть сместилась и поставила синюю точку строкой выше.
Что двигало сейчас его рукой? Шестое чувство? Инстинкт? Называйте это как хотите. А Беллмен просто знал.
15
С каждым годом «ночи воспоминаний» Доры становились все менее продуктивными. Время от времени она еще прибегала к этому способу утешения, но эффект был далек от прежнего. Причина — точнее, одна из причин — ей виделась в том, что воспоминания попросту «износились» от слишком частого употребления. Истерлись, как старые монеты, которые они в детстве очищали уксусом перед днем выплаты.
Были и другие причины. Сама Дора с возрастом менялась. Вещи, которые радовали ее в детстве, ныне уже не доставляли былой радости. Теперь, когда она думала о маме, Доре хотелось поговорить с ней о чем-то другом. Она стала обращаться к миссис Лейн с просьбами рассказать о маме, и эти воспоминания, пускай вторичные, являлись для нее не менее ценными, чем ее собственные, — хотя бы потому, что они были «взрослыми».
Позднее нашлась еще одна причина для того, чтобы меньше времени уделять ночным грезам.
Однажды Мэри, роясь под кроватью в поисках какой-то затерявшейся вещицы, извлекла оттуда большой плоский сверток — судя по всему, картину.
— Это что еще такое?
Дора смахнула пыль со свертка:
— Мой грач!
Сценка рисования в саду вместе с дядей Чарльзом не входила в обычный репертуар воспоминаний Доры, поскольку в ней не участвовали ее мама или братья. Теперь же эта сценка всплыла в памяти очень живо и ярко.
— Он учил меня правильно держать карандаш.
Вдвоем они перерыли все шкафы в доме и наконец отыскали старые альбомы для рисования. И всю оставшуюся часть вечера они провели, рассматривая эти рисунки. На одной из страниц они задержались надолго. За несколько недель до эпидемии лихорадки Дора предприняла свою первую серьезную попытку создать автопортрет.
— Я в самом деле так выглядела? — спросила она.
— Сходство есть, спору нет. Но в жизни ты была куда красивее.
Дора оценивала картину по своим критериям. Портрет в целом не удался. Линии были какие-то неуверенные. Разве что глаза получились неплохо. Только по этим глазам она узнала себя.
— Я здесь выгляжу так, будто сильно о чем-то задумалась.
— Ты и сейчас так выглядишь. Этот вид у тебя был всегда.
Следующую ночь Дора вместо воспоминаний посвятила сидению перед зеркалом. Она сняла с головы кружевной чепчик и при свете свечи внимательно рассмотрела свое лицо. Каким же пугалом она сделалась! Нос, глаза и рот казались смещенными книзу, как у младенцев. Уши торчали в стороны, а верхний изгиб ушных раковин смотрелся как уродливое подражание вьющимся волосам, которых у нее давно уже не было. Низкий лоб отчасти скрашивался — хотя уместно ли здесь это слово? — отсутствием волос, как отсутствие бровей и ресниц делало глаза более выразительными — вот только привлекательными их назвать было нельзя. Тем не менее это лицо могло представлять интерес для художника. Кожа головы была гладкой и туго обтягивала неровности черепа, ранее скрытые прической. Поворачивая голову так и этак, она изучала бороздки, ложбинки, выпуклости — весь этот костный рельеф. Над одним ухом голубой ветвящейся речкой пролегала вена. Свой затылок она исследовала на ощупь.
Сильнейшее волнение охватило Дору в тот момент, когда она взялась за карандаш. Она провела несколько линий, забраковала их и начала новый набросок рядом на том же листе, но вскоре отвергла и его. После очередного разочарования она немедленно переходила к следующей попытке. Поворачивала голову под разными углами и, скосив глаза, набрасывала контуры, затем слегка изменяла позицию и делала следующий набросок. Зажгла новую свечу взамен почти догоревшей и продолжала рисовать до самого рассвета: свой голый череп с выступами и впадинами, линии переносицы, губ и подбородка, хрящевые завитки ушей, вырез ноздрей, скулы, виски, все изгибы и плоскости, свет и тени. Она не привносила в работу ничего личного, словно рисовала не саму себя, а какой-то пейзаж, имеющий к ней не большее отношение, чем хребты и долины планеты, на поверхности которой она жила.
В конечном счете ей удалось создать рисунок, ее удовлетворивший. Он получился таким же гротескно-уродливым, какой она себя знала, и более всего напоминал изображение только что убитой и ощипанной птицы, с тонкой кожей, обтягивающей жалкие кости, почти лишенные плоти.
Последним движением карандаша она удлинила линию своего носа, превратив его в птичий клюв, и осталась довольна работой.
16
Открытие «Беллмена и Блэка» стало для Уильяма новым мощным импульсом. Он работал по восемнадцать часов в день семь дней в неделю и не знал усталости. Его насыщенное расписание включало обходы всего магазина, от подвала внизу до мастерской наверху, трижды в течение дня: в десять утра, в два и в шесть пополудни. При обходе он мог дать ненавязчивый совет кому-нибудь из сотрудников, кого-то подбодрить похвалой, а иногда и собственноручно помочь, если видел, что человек загружен сверх меры. Ежедневно он проводил совещания с участием старших продавцов и мистера Верни (главного финансиста), а дважды в неделю обсуждал дела с мистером Эдмондсом (начальником службы доставки), мистером Стэллибруком (начальником снабжения) и неизменно безупречной мисс Челкрафт. Триста тридцать семь человек работали в фирме «Беллмен и Блэк», и к концу первого месяца он уже знал всех по именам — от письмоводителя Хендерсона до посудомойки Молли. «Девушку № 9» звали Лиззи — он запомнил ее, как и всех прочих. Энергично и неутомимо он заполнял каждый момент своей жизни делами, планами и учетом достигнутого.
Он регулярно встречался и с людьми не из штата фирмы: с Энсоном, управляющим банком «Вестминстер энд Сити», с юристами или с кем-нибудь из своих компаньонов, обычно заявлявшихся ближе к вечеру. Для таких случаев он приобрел пару мягких кожаных кресел с глубокой простежкой и расположил их по краям камина в своем рабочем кабинете. Единственным недостатком кресел оказалось их удобство — оно располагало приходящих задержаться после обсуждения важных дел и выкурить сигару, рассуждая о всякой всячине и глядя, как поднимаются к потолку колечки дыма. Подобные ленивые паузы он вежливо, но твердо прерывал.
По воскресеньям, а также по вечерам после закрытия магазина он занимался бумажной работой. Письма, доклады, отчеты, списки. Он расправлялся с ними быстро и безошибочно, по выполнении каждой задачи вычеркивая ее из перечня в своем блокноте. Теперь он заказывал такие блокноты сразу по полдюжины штук — едва закончив один, прятал его в нижний ящик стола, брал с полки новый и возвращался к работе.
Как ему все это удавалось? Благодаря экономии времени. Утреннее умывание, одевание и завтрак отнимают у обычного человека не менее часа. Беллмен укладывался в тридцать пять минут. Управляющий любого другого лондонского магазина сопоставимых размеров ежедневно тратил целый час на разбор текущих вопросов со своим секретарем, а Беллмену хватало на это четверти часа. Приветствуя секретаря машинальным «Доброе-утро-как-поживаете?», он не позволял даже этим первым секундам пройти без пользы, одновременно что-нибудь обдумывая или планируя.
Когда магазин закрывался и Беллмен мог заняться документами, он начинал с того, что смотрел на часы. Намеченный им объем работы кто-нибудь другой не осилил бы и за полдня, но когда он по ее завершении снова сверялся со временем, оказывалось, что прошел всего какой-то час. Все, кто был в курсе, не переставали удивляться его необычайной работоспособности.