Но, как говорится, голод не тетка, и когда у наших предков бывали голодные времена, находились такие, кто запасался терпением — а также луком со стрелами — и шел в дубовую рощу сбивать с веток молодых грачей.
Вы можете сколь угодно воротить нос от грачей как пищи, но будьте уверены: грач не станет воротить нос, если ему представится возможность перекусить вами. Где-нибудь в придорожной канаве, на поле битвы или на морском берегу во время отлива он с удовольствием окрасит свой клюв вашей кровью. Когда-то, задолго до появления первых церквей, крестов и гробов, существовал такой обычай: люди укладывали мертвецов на каменное ложе под открытым небом, чтобы их кости были дочиста обглоданы именно таким образом.
Я, собственно, вот к чему клоню: были времена, когда грачи ели ваших предков, и были времена, когда ваши предки ели пироги с грачами. Человек питался грачом; грач питался человеком. Они обменивались плотью. И в результате этого взаимного поедания протеин из человеческого мяса превращался в иссиня-черные грачиные перья, а протеин из мяса грачей становился человеческой кожей.
Между грачами и людьми существует родственная близость. Люди, с их феноменальной способностью забывать, удивляются, когда узнают этот факт. А грачи, с их феноменальной памятью, прекрасно знают, что являются вашей пернатой родней.
Когда грачи собираются в превеликом множестве, для этого есть самые разные названия. Кое-где используют выражение «грачиная обитель».
21
«Беллмен и Блэк» был главной, но не единственной составляющей торгово-промышленной империи Беллмена. Во-первых, он по-прежнему владел Беллменской фабрикой. Еженедельно он получал от Неда отчет о состоянии дел в Уиттингфорде и отправлял ему ответное письмо — иногда на десять-пятнадцать страниц — с указаниями, советами и вопросами. Во-вторых, у него теперь имелась еще одна ткацкая фабрика, приобретенная по сходной цене полгода назад, когда разорился ее предыдущий владелец. Последний действовал неразумно, чересчур полагаясь на одного-единственного крупного заказчика, а тот однажды взял и прекратил платежи. Элементарная ошибка, и Беллмен — который был в курсе ситуации, поскольку много лет назад предвидел такую возможность и дал фабриканту долгосрочную ссуду на выгодных условиях, — воспользовался удобным моментом. После покупки он направил туда одного из ближайших помощников Неда, чтобы реорганизовать фабрику по типу Беллменской. После начального периода неурядиц — никто не любит перемен — дело пошло на лад, и теперь новое предприятие уже приносило прибыль.
Беллмен также владел дюжиной домов в лучших районах Лондона и получал с них изрядный доход в виде арендной платы; да и как вложение капитала они себя оправдывали — земля там будет только дорожать. Дома эти также требовали к себе внимания: надо было привлекать жильцов, регулярно взимать с них плату, выполнять текущий ремонт… У него на местах имелись люди, непосредственно занимавшиеся этими делами, однако Беллмен, по своему обыкновению, предпочитал лично вникать во все детали.
Помимо всего прочего, Беллмен постоянно и очень внимательно следил за своими инвестициями в другие предприятия. Многие молодые предприниматели со свежими идеями, имеющими касательство к производству ритуальных товаров, обращались за финансовой поддержкой к Беллмену и получали эту поддержку. Но перед тем их идеи подвергались тщательной проверке, и если в них был какой-то изъян, Беллмен его находил. Он изучил сферы деятельности, далекие от его собственной, а знание ключевых, универсальных факторов, влияющих на успех или неудачу, помогало ему в оценке каждого конкретного проекта. Вложение денег всегда обусловливалось его участием в управлении данным предприятием. И хотя участие это было ненавязчивым и малозаметным, оно существенно влияло на весь процесс. Энсон из банка «Вестминстер энд Сити» ориентировался по Беллмену, как по барометру: если тот инвестировал в какое-то дело, значит, дело это было надежным, тем более что за деньгами Беллмена неизменно следовали его контроль и дельные советы. И банкир при возможности перемещал свои личные средства вслед за Беллменом, приобретал долю в тех же компаниях и всегда оказывался в выигрыше.
Однажды вечером Беллмен пригласил своего банкира и компаньонов-галантерейщиков в клуб «Расселл», чтобы обсудить задуманное им расширение предприятия. Ранее были составлены и в общих чертах согласованы планы открытия новых магазинов «Беллмена и Блэка» в Бате, Йорке и Манчестере. Для них уже подобрали участки, а банк и компаньоны согласились выделить средства на покупку земли и наем архитекторов. Но Беллмен этим не ограничился — его посетила новая идея, которую он и представил на встрече остальным четверым. Суть идеи была в следующем: передавать престижную торговую марку «Беллмен и Блэк» в пользование независимым торговцам ритуальными товарами, одновременно подключая их к системе снабжения «Беллмена и Блэка», а взамен получать определенный процент от их прибылей. Собеседникам это предложение показалось, мягко говоря, экстравагантным.
— Но с какой стати торговец, который привык быть сам по себе, вдруг согласится на такие условия? — озадачился один из галантерейщиков.
— И как мы будем регулировать снабжение, если, к примеру, в манчестерском магазине закончатся итальянские кожаные перчатки? — поинтересовался другой.
У Беллмена на все были готовы ответы. Он знал, как решить любую проблему. Всякому сомнению он противопоставлял уверенность. Он заполнял пробелы в знаниях компаньонов проверенными фактами и цифрами. Он досконально изучил все детали, а его пояснения были столь убедительными, что понемногу странная идея начала казаться всем разумной и самоочевидной, — оставалось лишь удивляться тому, что они сами до этого не додумались еще раньше Беллмена.
— Где же вы находите время на все это? — спросил его Энсон во время паузы, когда официант принес новые порции напитков. — В чем ваш секрет?
Беллмен пожал плечами:
— Время проходит быстрее для бездельников, чем для активных людей. Чем больше вещей мне нужно сделать, тем больше времени оказывается в моем распоряжении. Я заметил это еще очень давно.
Они сделали по глотку бренди и вернулись к главной теме. Компаньоны уже были готовы поддержать Беллмена. Энсон права голоса не имел, поскольку не входил в долю, но мнение его представляло интерес и было выслушано с должным вниманием.
— А как быть с Томпсоном и его пропагандой крематориев? — спросил он. — Томпсон прав насчет кладбищ в том смысле, что они создают угрозу эпидемий, и с этим надо что-то делать. При таких новых веяниях разумно ли затевать расширение бизнеса именно сейчас?
На это последовала бурная реакция галантерейщиков.
— Богопротивная затея!
— Вот именно! Никогда англичане не согласятся на такое безобразие!
— Люди не посылают его ко всем чертям только потому, что он придворный врач. А его идея — чистой воды бред!
Беллмен был единственным, кто напрямую связал этот вопрос с их бизнесом.
— На мой взгляд, погребение есть погребение, независимо от способа. Для нас главное — это ритуал, а он всегда будет востребован. Гроб — гораздо более крупный товар, чем урна для праха, но гробы обычно делаются из дерева, материала сравнительно дешевого. Есть, конечно, и дорогие гробы, но многие люди просто морально не готовы выкладывать крупную сумму за вещь, которая сразу после церемонии будет закопана в землю. А урна с прахом, которую многие пожелают хранить у себя дома на видном месте, может быть сделана из самых дорогих материалов, вплоть до серебра или золота, и вдобавок украшена гравировками, инкрустациями и тому подобным. Если Томпсон преуспеет в своем начинании, я не вижу причин, по которым это могло бы негативно отразиться на нашем бизнесе. Лично я счел бы это не угрозой, а скорее новой перспективой.
— И вы не считаете нужным подождать с расширением хотя бы до исхода этого дела в Уэльсе? Оно может стать дурным примером.
— Вы имеете в виду того друидического доктора, который сжег труп ребенка на склоне холма?
Последовало всеобщее качание головами и брезгливое поджимание губ.
— Кошмарная история!
— Этот тип — язычник!
— Он создал больше проблем самому себе, чем кому-либо другому. Сказать по правде, он достоин жалости.
— Вы думаете, он сумасшедший?
И галантерейщики начали обсуждать этот случай, так сильно взволновавший общественность.
— Я вижу в этом деле только один позитивный момент, — заявил Кричлоу. — Христианский суд вынесет приговор, создаст прецедент и тем самым положит конец Томпсоновскому обществу.
Остальные закивали с умудренным видом.
— Надеюсь, вы окажетесь правы, — сказал Энсон.
— Этот тип — язычник!
— Он создал больше проблем самому себе, чем кому-либо другому. Сказать по правде, он достоин жалости.
— Вы думаете, он сумасшедший?
И галантерейщики начали обсуждать этот случай, так сильно взволновавший общественность.
— Я вижу в этом деле только один позитивный момент, — заявил Кричлоу. — Христианский суд вынесет приговор, создаст прецедент и тем самым положит конец Томпсоновскому обществу.
Остальные закивали с умудренным видом.
— Надеюсь, вы окажетесь правы, — сказал Энсон.
— Значит, начинаем действовать? — Беллмен задал вопрос, но в его устах он прозвучал скорее как утверждение.
Компаньоны кивнули. Получив их согласие, Беллмен поднялся и тотчас покинул собрание.
— Снова за дело, — сказал Энсону один из галантерейщиков. — Трудится, не щадя себя. Этим человеком нельзя не восхищаться.
Возвращаясь из клуба домой, Энсон размышлял о только что состоявшейся встрече. Нельзя не восхищаться? И да и нет. Он испытывал глубочайшее уважение к деловым способностям и финансовой прозорливости Беллмена, но эта его безоглядная напористость оставляла много места для сомнений: во благо она была или во вред?
Энсон считал себя усердным работником. Пять дней в неделю с десяти утра до четырех пополудни он находился в банке; по вечерам приватно общался с клиентами и потом еще решал кое-какие деловые вопросы в своем клубе, а при обилии бумажной работы брал ее домой на выходные. Но почти каждый день он имел несколько свободных часов, посвящая их личным делам и семье.
Энсон получал огромное удовольствие от общения со своими детьми — как взрослыми, от первого брака, так и маленькими, от второго. Прогулка по саду субботним утром была для него чем-то вроде сакрального ритуала. Кроме того, он чувствовал себя ущемленным, если в течение дня ему не удавалось хотя бы полчаса провести за чтением хорошей книги. И еще были женщины: в первую очередь, разумеется, его жена, которую он искренне любил и берег, а также парочка других — веселых, ласковых и благоразумных. Что поделаешь, он всегда питал слабость к женскому полу. И все это составляло основу его жизни. Ради этого он трудился. Когда он тратил заработанные деньги — на цветы для жены, пианино для дочерей, серьги для любовницы, — это воспринималось как закономерный итог его трудов, как естественное завершение цикла, началом которого была работа в банке. И в этом плане его жизнь разительно отличалась от жизни Беллмена.
Да, у Беллмена была дочь — во всяком случае, так говорили, — но не похоже, что он уделял ей много внимания. Она жила вдали от Лондона, а Беллмен никогда не отлучался из столицы более чем на сутки. И ничто не намекало на наличие у него любимой женщины. Верхний этаж магазина был занят целым гаремом молоденьких работниц в количестве, способном удовлетворить любого султана, однако инстинкт — развитый у него лучше, чем у той же миссис Кричлоу, — подсказывал Энсону, что Беллмен ни к одной из них даже не притронулся. Не питал он и пристрастия к еде или алкоголю. Он держал в своем кабинете бутылки с дорогими напитками, но, насколько мог судить Энсон, предназначались они в первую очередь для посетителей. Пару раз Беллмен по срочным делам заезжал к нему домой и во время этих кратких визитов, с одинаковым безразличием принимая предложенную чашку чая или бокал бренди, оставлял и то и другое недопитым. У него не было никакого хобби. У него даже не было жилища, достойного так именоваться. Человек просто работал, как заводной, не нуждаясь в отдыхе, покое и дружеской компании. Это впечатляло. Но было ли это нормально?
«Он сделан из другого теста, — размышлял Энсон. — Он отличается от нас, и все же он обычный человек. Как долго может человек выдерживать такой стиль жизни?»
22
Жилетный кармашек, в котором Беллмен носил часы, растянулся под их весом, и в нем наметилась пока еще небольшая прореха.
— Пришлите одну из девушек, чтобы сняла с меня мерку для нового жилета, — сказал он мисс Челкрафт, и та прислала Лиззи.
Он снял пиджак и повесил его на спинку стула.
— Кажется, он из английской шерсти? — заметила Лиззи. — Ткань мягкая, но не такая прочная, как из испанской.
— Тут дело не в шерсти, а в способах выделки, — пояснил Беллмен. — Эти способы различаются от места к месту.
Он снял жилет и остался в одной рубашке. Лиззи достала из поясного кармана портновскую мерную ленту, и он ощутил ее легкие быстрые прикосновения — к шейному позвонку и талии, к плечу и ключице, затем обхват груди, обхват талии. Между измерениями она делала шаг назад и записывала результаты. Так она то приближалась, то отдалялась один, два, три раза… На него — то есть ему в лицо — она не взглянула ни разу, и он также не поворачивал головы в ее сторону, однако следил краем глаза.
Еще секунду-другую спустя он вдруг услышал собственный голос, очень тихо, но все же различимо выводящий мелодию. Вероятно, его грудная клетка начала непроизвольно вибрировать, потому что Лиззи слегка надавила пальцами ему на плечи, побуждая его к неподвижности, а затем послышался ее голос:
— Девушки наверху говорят, что мистер Беллмен — это ночной призрак магазина.
Голос звучал совсем близко, так что он мог бы почувствовать ее дыхание на своей шее, однако же не почувствовал.
— И почему они так говорят?
— По ночам они слышат пение мистера Беллмена.
— А-а…
— Но мистер Беллмен плохо знает слова этой песни.
— Вот как?
— Плечи еще не затекли? Нет? Тогда я прикину выкройку. Это та, что мы использовали в прошлый раз, с тех пор ваши размеры не изменились.
Она разложила на столе несколько кусков материи, быстро скрепила их булавками и, вновь приблизившись, приложила к его спине. Одновременно у самого уха Беллмена чуть слышно зазвучало пение:
«Какая печальная песня!» — подумал Беллмен. Прежде, по отдельным словам, он не мог судить о ее содержании. И он вряд ли стал бы ее петь по ночам, если бы знал об этом. Однако тихий голос Лиззи звучал чарующе, и он был рад, когда она продолжила:
Странное ощущение возникло у него в груди: словно вот-вот должно было высвободиться нечто, с давних пор находившееся в постоянном напряжении. Как будто некие тиски, туго сжимавшие что-то внутри его, наконец должны были разомкнуться… Что такое с ним происходит?
А Лиззи уже стояла перед им. Видимо, испытывая неловкость, она не решалась смотреть ему в лицо. Пение стихло. Она прикладывала к его груди выкройку передней части, на плечах скрепляя ее со второй половиной.
— Пойте дальше, прошу вас, — сказал он внезапно охрипшим голосом.
Краска на ее щеках стала гуще. Она находилась так близко, что он видел влажную внутреннюю поверхность ее губ, когда рот открывался в пении.
Она поплотнее прижала выкройку к его груди, а когда ее голос дрогнул и пропустил одно или два слова, Беллмен с удивлением обнаружил, что он и сам помнит текст. Песня, которой его давным-давно научили пьянчуги в «Красном льве» и которая с тех пор забылась на девять десятых, вдруг начала возвращаться к нему из прошлого. Слова, ранее ускользавшие, теперь одно за другим приходили в голову в тот самый момент, когда они были нужны. Помня о присутствии Верни в соседней комнате, он старался петь как можно тише, себе под нос:
Лиззи закончила с выкройкой и теперь, сложив руки, следила за пением Беллмена, как ранее он следил за ней. Сейчас он мог бы запросто взять ее руки в свои…
«Надо спросить ее о Блэке», — подумал Беллмен. Он собирался это сделать уже… уже ох как давно.
— Когда мы встретились в ночь перед открытием магазина… — начал он и, запнувшись, неожиданно сбился с мысли о Блэке и произнес совсем не то: — У вас в комнате стояла детская кроватка.
Она заметно вздрогнула:
— У меня была маленькая дочь. Ее звали Сара. Она…
Лиззи замолчала, судорожно сглотнув. Глаза ее наполнились слезами, которые блестели, чуть подрагивая; потом по щеке скатилась первая слезинка, за ней последовала вторая, потом еще, но сквозь горькие слезы Беллмен, изумившись, разглядел улыбку. Ей не было нужды что-то объяснять; лицо ее, осветившись воспоминаниями о минутах счастья и боли, говорило само за себя. Взгляд, которым она одарила Беллмена, был прекрасным и пугающим, и он принял этот дар с радостью.