- И где же находится ваша хваленая библиотека? - миролюбиво продолжил расспросы летун, потирая левой рукой правую.
- Где и положено - на крыше. У нас ведь государство такое, без "крыши" никуда. Видите, вон там телетарелка "НТБ-минус"? Как раз за ней и находится вход в читальный зал.
- Но как же туда попасть?
- А у нас для этого специальный лифт оборудован. С передвижной библиотечкой и ватерклозетом. Можно читать, не отходя, так сказать, от кассы. Вычитал и сразу же выписал. Так Хемингуэй любил, между прочим, у него на Кубе весь нужник был книжными полками уставлен. Там он, кстати сказать, и застрелился. Впрочем, врать не буду, может, и не там, а в постели, когда у него в очередной раз не встал. Замысел не осуществился. А может и это ложь. Врут подлые людишки, еби иху мать. Совсем оборзели под конец века.
- А как мне все-таки записаться в библиотеку?
- Нет ничего проще. Только надо решить - временно или постоянно. Если постоянно, надо написать заявление, мы его зарегистрируем и пошлем прямиком в Думу, в комитет по правам человека, а уж оттуда его передадут на подпись и утверждение президенту. Он издаст указ о пожизненном квартировании и где-нибудь через полгода станешь ты у нас пожизненным читателем со всеми вытекающими отсюда последствиями.
- А побыстрее никак нельзя?
- Быстро только мухи ебутся. Конечно, можно. Хоть сегодня, но одноразово. И только на полчаса в сопровождении взвода внутренней охраны, чтобы ты ничего не спиздил.
- То есть?
- А вот тот же "генерал Мина", когда он, проездом в Тагил, тоже чалился в нашем пансионате, то ухитрился спрятать в носках по паре инкунабул и сумел переправить их прямо в Штаты, совратив камерную уборщицу, предшественницу нынешней, она, кстати, помоложе была и дочкой брата Федора была. Так вот она упаковала каждую штукенцию, кажинный раритет в отдельный электронейтральный презерватив, вынесла их в помойном ведре, залив отходами, и передала из рук у руки восемнадцатой супруге-зулусске юридически грамотного библиофила, которая в свою очередь через знакомых дипломатов вывезла их из страны диппочтой. А сейчас уже одна книги продана на "Сотби" за 15 миллионов "зеленых", а ещё две выставлены на аукцион "Кристи", к четвертой "Гелос" подбирался, да рылом не вышел. С тех пор в каждую оставшуюся книгу вмонтировали специальный индикатор и каждый посетитель читального зала входит и выходит через высокочувствительный турникет. Сейчас и мышь не проскочит, и крыса не проползет. Ни странички не вынесешь, при всем желании.
VII
Алкмеон пробился-таки в библиотеку. Именно так, в сопровождении оравы вооруженных тюремщиков, оравы, потому что коридорная кишка и тем более лифт не могли сразу вместить стройную колонну, он вывалился на плоскую крышу строения, продефилировал мимо телетарелки и почти вполз в люковое отверстие вслед за тройкой предваряющих его охранников.
Внутри помещения было почти просторно: три стола, четыре стула, и седенькая, коротко стриженная как курсистка старушка, одетая в опрятное платьице из ткани в крупный горошек и с белым отложным воротничком, с шарфиком, кокетливо повязанном на сухонькой высокой шейке, напомнившая Алкмеону стойкий одуванчик из поры его бездомного детства. Неужели только дунь посильнее и волосы, шарфик и платьице мигом облетят, оставив на перепутье один голый ломкий стебель?
Библиотекарша старомодно представилась, сделав книксен: "Мадемуазель Патрисия" - в ответ на обращение к ней новоявленного читателя: "Мадам, не могу ли я..."
- Что вам угодно?
- Самые свежие газеты за последние три дня и, если можно, романы Стерна и Жан-Поля Рихтера.
- Позвольте предложить вас "Гайд-парк ревью", "Столичный бойскаут", "Нескучный сад" и "Вэлд файнешнл таймс", а какие конкретно романы вы бы хотели получить?
- "Зибенкэз" и "Сентиментальное путешествие". Кстати, у вас предполагается абонементное обслуживание?
- Всенепременно. Вы оставляете в залог свое удостоверение личности и нет проблем.
Буквально в течение нескольких минут все чудесным образом устроилось. Алкмеон получил вожделенную кипу газет и обе книжки: Жан-Поль выглядел потолще и понаряднее снаружи, как-никак переплет художника Пожарского, зато внутри оказался сплошной текст, без каких-либо иллюстраций, одна игра шрифтами; а Стерн внешне был неказист, сухонький, но внутри содержал роскошные воспроизведения гравюр восемнадцатого века. Долгое время Алкмеон разглядывал эти гравюры вдоль и поперек, даже выпросил сильную лупу, через которую исследовал буквально каждый штришок, каждый завиток.
Возвращение в камеру обошлось без дополнительных эксцессов, только, проходя мимо камеры № 6, Алкмеон услышал глухие удары в дверь камеры изнутри и какое-то судорожное мычание.
Родная камера встретила путешественника теплом и уютом, запахом обжитой норы. Из-под ложа слышалось сухое пиликанье сверчка, ждущего канифоли, а центровой паук снова приспустился на своей нитке и стал похож на свежевымытый плафон, в нем даже что-то посверкивало внутри вроде нити накаливания.
Алкмеон сел по-турецки на ложе, разложил на столе принесенные газеты, а книги добычливо спрятал под подушку. В газетах было то же, что на свободе: бастовали повсеместно шахтеры, они ложились повально на рельсы и требовали от президента разделить с ними дуракаваляние на железнодорожном полотне, но мудрый бровеносный старец напрочь отказывался от подобной чести, хотя несколько лет назад сам же обещал немедленную рельсовую эвтаназию в случае собственной неполноценности в качестве местоблюстителя и гаранта прав домашних животных. Впрочем, никакого нарушения логики Алкмеон здесь не усматривал: просто твердоголовый президент до сих пор был твердо уверен в своей исключительной полноценности как лидера и одновременно рядового члена общества, равного среди равных гражданина Калидонии. Половину первых полос занимали подробные сообщения о заказных и случайных убийствах, об изнасилованиях и ограблениях, угонах крупного и мелкого рогатого скота. Последнее время вошло в привычку похищать декоративных собак и кошек в требованием выкупа, что особенно раздражало президента как гаранта неприкосновенности вышеупомянутых прав. Доллар то падал, то поднимался, японская иена катилась в тартарары, зато древнегреческая драхма была крепка точно отечественный гранит и даже обол оставался полноценной валютой, что особенно обрадовало неутомимого путешественника. Паром через Стикс предполагал хотя бы символическую плату.
Словом, все было как всегда, только газетная бумага была необыкновенно гладкой и при всей шелковистости стеклянно позвякивала.
На четвертой полосе "Столичного бойскаута" шла оживленная полемика вокруг очередного, дополненного издания нашумевшей книги Феликса Феодосьевича Смертяшкина "Жизнь после жизни". Алкмеон с немалым удивлением узнал из послесловия действительного члена АНК (Академии наук Калидонии) Нерона, что "свет в конце туннеля" вовсе не обозначает надежду на грядущее воскрешение или на новую жизнь, а просто напросто является феноменом предсмертной химической реакции, то есть в случае смерти при остановленном кровоснабжении в большом количестве высвобождаются свободные радикалы, которые, сталкиваясь в броуновском движении с незакрепленными электронами, преобразуются в поток фотонов, регистрируемых гаснущим сознанием, гибнущим мозгом как яркая световая вспышка. Через 8-10 минут мозг окончательно умирает и уже не воспринимает фотонный поток.
Алкмеон почему-то не поверил этим жизнеутверждающим выводам, несмотря на всю убедительность научных доводов. Вывести-то, конечно, несложно, но вот довести до цели ох как непросто. Съесть-то он съест, но кто ж ему даст.
Очередной день пролетел словно детективный фильм: скучноватое начало, много-много пустой беготни и неожиданный долгожданный финал. Впрочем, сегодняшний финал ничем не отличался от вчерашнего: салютная темнота и музыкальная тишина. Тюряга тиха как бумага, без всяческих этих затей, лишь слышно как булькает влага по трубам внутри батарей.
VIII
Очередное утро началось с сюрприза, с утраты. Тюремщик Федор мало того, что явился без ставшей привычной деталью интерьера шкиперской бородки, обнажив глубокую выразительную ямочку, просто-таки глубокое ущелье, распоровшее квадратный подбородок на две равные симметричные половины, так ещё и привел с собой мрачного гостя, высокого атлетически сложенного блондина, у которого обе руки по локоть напрочь отсутствовали, и гость разводил в стороны оставшиеся плечики словно недожаренный бройлер, крылышкуя золотописьмом остатних жил.
- Виктор Владимирович, прошу любить и жаловать, ваш сосед из шестой камеры, - церемонно представил его Федор. - а где, кстати, оставленные на днях мною нарды? Хорошо бы сгонять до обеда партийку-другую, а вы, Алкмеон Амфиараевич, если, конечно, не против, соблаговолите принять на себя роль рефери, рассудите противников.
- Виктор Владимирович, прошу любить и жаловать, ваш сосед из шестой камеры, - церемонно представил его Федор. - а где, кстати, оставленные на днях мною нарды? Хорошо бы сгонять до обеда партийку-другую, а вы, Алкмеон Амфиараевич, если, конечно, не против, соблаговолите принять на себя роль рефери, рассудите противников.
Алкмеон встал на корточки и пошарив рукой под лежанкой, достал инкрустированные костью и перламутром нарды, которые он забросил, освободив место на столе для высокочтимых газет. Сейчас он был вынужден переложить газетную стопку на подушку, а нарды раскрыл как футляр, вытряхнул шашки и кости на середину полированной доски и предложил гостям разыграть цвета, предварительно зажав разноцветные кружочки в разных ладонях.
Федору достались черные, а Виктору Владимировичу - белые. Совместными усилиями столик был передвинут к центру ложа, на края которого и сели игроки, а Алкмеон был вынужден встать с другой стороны стола, ибо ему просто-напросто не было другого места.
Виктор Владимирович ловко метал кости, зажимая их сразу обеими культями, а шашки двигал, толкая их правым крылышком словно бильярдным кием. Так кием ткнуть бывает рад людской хрусталик, в бильярд играя, демон или черт среди алхимии реторт. "Ему бы в Чапаева играть, а не в нарды", ни с того ни с сего решил Алкмеон и это умозаключение ему почему-то решительно понравилось.
Игра шла с переменным успехом. Основную роль играли очки, собираемые при выбрасывании костей. "Нет, чем не карты, лучше бы прямо в очко и играли", - снова подвел умственную черту Алкмеон. "Вот и отставной полководец Лебедь режется в нарды со своей супругой, ибо в шахматы у неё никакой надежды".
Чужая забава ему быстро надоела, он вытащил из-под подушки "Зибенкэза" и отправился к полуоткрытой двери, сел на порожек - из коридора падало больше света. Когда-то Алкмеон читывал Жан-Поля и даже держал у себя дома его биографию, у него вспыхнуло очередное "дежа вю", ощущение, что все это уже происходило с ним в другой жизни, в другое время, в другом месте. Впрочем, как оказалось, существовала ещё неизданная книга с таким же диковинным названием. Ее автор, Владимир Михайлович Гордин, почти полный тезка и чуть ли не гофмановский двойник тюремного лекаря в эти самые мгновения мучился ожиданием освобождения из узилища совсем неподалеку, в камере № 2. Лишенный паспорта, любимых перстней и наручных часов, он проходил по делу о злостном хулиганстве: будучи в сильном подпитии он разбил кулаком толстенную стеклянную стену кафе "Минутка", после задержания тем же кулаком оборвал жизнь рации в полицейской машине, доставившей-таки его в отделение, а уж потом в тюрьму, ибо мало того, что он нещадно измолотил доблестных полицейских в их служебном помещении, так ещё и чуть не вусмерть зачитал их своими переводами из Китса, Бернса, Йейтса и Хаусмана. Сейчас он сочинял очередную нетленку: "И снова бью стекло в замызганном кафе, и снова хлещет кровь из ровного пореза, и совесть, как палач, на ауто-да-фе ведет, пока жива, до полного пареза". Между прочим, давая впоследствии заработать на молочишко пародисту Иванову. Не Шекспир, конечно, но сколько вурдалаков и от него питается.
Итак, Алкмеон перелистывал полузабытый роман и уже дошел до вынужденного размена кухонного инвентаря на презренные дензнаки, как тюремщик Федор, бесконечно проигрывая, в очередной безнадежной ситуации обиделся на негостеприимного хозяина и завопил дурным голосом:
- Алкмеон Амфиараевич, вам должно быть стыдно за свое поведение. Лично мне бесконечно стыдно за вас...
С этими словами он схватил нарды и аккуратно, мгновенно усмирив свой нрав, нахлобучил переломившуюся на шарнирах доску на голову непонимающего камерника-читателя наподобие наполеоновской треуголки. Шашки и кости дождем и градом прошумели со всех сторон и некоторые наиболее удачливые градины залетели в пижаму.
"Вот тебе и награда за радушие, за уступку ложа", - умозаключил Алкмеон и потом, забравшись в постель долго-долго вспоминал перебитые, как переносье, ассоциации, дескать, он почему-то тоже камер-юнкер и добросердечный государь-император обвиняет его на полном серьезе в излишней камерности его поэзии.
IX
Начитавшись Жан-Поля, Алкмеон справедливо рассудил, что не боги горшки обжигают, вот и претендовавший на царский престол Тидей, брат Мелеагра и Деяниры, на досуге баловался сочинением порнографических романов, один из которых "Аэрон" даже выдавался в самолетах Аэрофлота в качестве противорвотного средства. Тидей был забавен ещё и тем, что в аккурат перед своим первым юбилеем ни с того ни с сего убавил себе полтора десятка лет, удивив тем самым своих друзей и сверстников. Господи, предугадывал ли он свой скорый конец, не хотел ли просто-напросто отсрочить тот жуткий миг, когда в предсмертных судорогах он вцепится в череп Маланиппа зубами, рыча от дикого восторга. Спасибо Палладе, отшатнувшейся в отвращении от своего любимца и позволившей мраку смерти осенить его выпученные очи.
Итак, Алкмеон тоже занялся бумагомаранием да так интенсивно, что его свинцовое стило сократилось на треть всего за три часа работы.
"Вот уже девятый день (писал Алкмеон, отмечая свое зеркальное захоронение), и я ещё жив, хотя чудище обло, стозевно и лаяй караулит меня на каждом шестом метре лилипутской темницы. Осторожность заставляет меня не поминать всуе несколько шестерок подряд, чтобы самому не превратиться в шестерку. Я все-таки вождь, пусть вождь маленького, но воинственного племени Эпигонов и когда-нибудь обязательно буду признан вождями других народностей и племен, в том числе и Натали Саррот, предводительницей Амазонок, буду увенчан вечно-зеленым лавровым венком, листьев которого хватит моей супруге на супы по гроб моей жизни, более того - я предчувствую, как завещал учитель, что при очередном разоблачении моими недругами от меня останется только последняя, неделимая, твердая и сияющая как алмаз точка, о которой я напишу свой лучший роман, который так и назову "Точка", и точка эта поведает миру о самом личном, о самом вечном... И мне будет довольно этой последней точки, собственно, больше ничего и не надо. Ни перстня с огромным африканским бриллиантом, как на безымянном пальце ныне безымянного поэта, когда-то собиравшего на свои чтения стадионы.
Если я даже уже прожил отмеренную предвечными пряхами жизнь (Клото, Лахесида и Атропа недаром благословили меня, именно имя я посвятил свою книгу стихов "Веретено судьбы", после которой даже враги мои отступили и не смогли помешать моему посвящению в профессионалы), то все равно каждое новое подаренное Аполлоном мгновение целительно и бесценно.
Жаль только, что я не могу пересказать адекватно вспышки того внутреннего огня, который пылает во мне и побуждает к самым непредсказуемым деяниям! Многое открыто моими предшественниками и учителями, но даже самый отчаянный эпигон не решится воспроизводить уже существующее слово в слово, склонить к этому невозможно даже под страхом казни, исключая разве что настоящих (а где они?), а не самоназвавшихся постмодернистов. Только неумолимо наступающее клонирование может привести к всобщему клоунированию и последней мировой клоунаде, и тогда Ха-Ха век закончится не взвизгом, а всхлипом последнего человека, изнемогшего от хохота, постпенно переходящего в бесконечный плач.
Но всей мировой немоте назло я - не мот словес и не пот телес все-таки мечтаю самовыразиться, пусть и при помощи чужих костылей и подпорок, чужих текстов, ставших родными. Я не унижусь до грызни черепа соперника, хотя не поручусь, что не взалкаю вгрызаться в графит сокарандашника. Ведь тоже по милости чудовищной ошибки я попал не только в темницу, а вообще в этот чудовищно несправедливый мир. Мне надо было родиться в другое время, в другом месте, возможно, у других родителей, учиться у других учителей (хотя и среди сегодняшних наставников насчитываю несметное множество гениев, явно превышающее мои скромные возможности восприятия) и наверное все равно я совершил бы все те же проступки.
Собственно, весь я уже написан 66 лет назад (если быть точным - 66 лет и 6 месяцев), усыплен заклинаниями высокочтимого чародея, приглашен на казнь неотвратимого пробуждения и дождавшись на шестом десятке лет другой жизни внезапно прорезавшегося третьего глаза мудрости, я с ужасом жду своего участия в новой калидонской охоте на самовитое слово. Нельзя после высокочтимого аттического образца копировать ужимки и прыжки первородства, не будучи уличенным в грехе эпигонства. Я предчувствовал это, сочиняя свой первый и пока лучший роман "Точка", имея в виду эпигонство совсем другого рода, но слово-гермафродит, оно не хочет быть на потеху публики трансвеститом, оно и не должно им быть, незаконнорожденное дитя Гармонии, увы, не от витязя Кадма, а от змея, завороженного золотом. Поэтому-то другой мой учитель признался: "Пишу для себя, печатаю для денег". Счастливы повелители не слов, а печатных станков, они сразу печатают деньги, зато и безмолвны, как статуи или камни.