Гордин терпеливо и неторопко сидел на лавочках, комфортабельно размещенных на новомодных импортного образца остановках и как-то особенно безмятежно наслаждался теплой погодой, ласковым июльским солнцем и отсутствием заскорузлой обязаловки. Безмятежность несколько отступила, когда Гордин заехал в редакцию молодежного еженедельника "Визави", куда он недавно отдал свои исторические миниатюры. Редактор отдела, крупнотелый с лысой головой человек с пышными усами Рауль Мир-Бекназаров перекинулся с ним обычной болтовней, помянул общих литературных знакомых и в заключение разговора протянул свою "визитку" с домашним телефоном, помимо служебного. Обнадеживающий, вроде, разговор, светский треп заняли неожиданно больше времени, нежели рассчитывал Гордин.
На встречу с гендиректором он, злясь на самого себя за вечное разгильдяйство, опоздал минут на десять-двенадцать. Борис Владимирович, молодой человек в хорошо сшитом костюме, обладатель пышной жгучей шевелюры и такой же роскошной бороды, неспешно посасывал импортный сок из аккуратного цветного пакетика и вполне благосклонно отнесся к извинениям Владимира Михайловича. Помимо общего друга их связывало полное взаимопонимание по внутрииздательским вопросам, а главное невмешательство Гордина, вообще-то настырного мужика, в скользкие денежные хитросплетения и почти полный отказ от не ахти каких финансовых благ.
- Да, ладно, ладно. Я тоже чуть припоздал. Но вот что, дорогой, надо сначала нам с тобой определиться, основательно поговорить о будущем, прежде чем идти в издательство. Там ведь и сидеть негде, ты сам увидишь (издательство переехало с престижного Старого Арбата, где аренда стала зашкаливать за любые мыслимые и немыслимые пределы, в Товарищеский переулок, где один из членов дирекции, вездесущий Вольдемар Ильич, по кличке "Карлос", выбил три комнатенки в полуподвале двухэтажной развалюхи бывшего НИИ, возглавляемого его свояком), и толком не объяснишься, кругом любопытствующие уши, нет, там не посидишь. Давай-ка перейдем через дорогу и постоим в тени знаменитого театра, не возражаешь?
Владимир Михайлович согласно кивнул и уже на ходу стал говорить, что он совершенно точно собирается уволиться, подыскивает себе новую нормальную по сегодняшним непростым временам работу, но окончательное решение вопроса займет около месяца.
- Это очень много, решать нужно сегодня, прямо сейчас. Мы должны на этой неделе подать сведения в пенсионный фонд и нужно заполнить специальные бумаги новому главному бухгалтеру. Она, кстати, тебя хорошо знает, училась вместе с твоей женой, может, и ты её помнишь: Соня Столовец?
- Нет, четко что-то не припоминаю. Значит, вот что, Борис Владимирович, дай мне неделю - дней десять, - просительно и в то же время напористо проговорил Гордин, заглядывая собеседнику в глаза и отметив попутно нездоровую желтизну его лица, видимо, не высыпается, бедняга, все-таки маленький ребенок, сын, не фунт изюму.
- Ладно, будет тебе неделя. Пошли. Если найдешь хорошую работу, уволишься. Не найдешь, будем думать, изобретать что-то в штатном расписании, но ты должен крутиться, понимаешь. Продашь книжки, получишь свой процент. Иначе никак, иных денег у нас нет, - сказал Безъязычный, поглядывая на часы, и поправил пальцем правой руки застегнутый туго воротничок рубашки с галстуком, несмотря на изрядную жару.
Гордин не бывал в этих местах лет десять, если не пятнадцать, когда у него была знакомая (нет-нет, не подружка, она претендовала на гораздо большее, чего он не мог ей дать), преподававшая в суриковском институте, готовившем живописных и иных гениев, но он сразу же признал по пути следования книжный магазин, где он два-три раза купил какие-то современные книжки. Они прошли дворами на параллельную улицу и, ещё раз свернув в переулок, вошли в тупик, где и стояло ободранное двухэтажное здание, кажется, в стадии перманентного ремонта.
Борис Владимирович вошел в здание и сразу же свернул налево в полуподвал к ажурной решетке, перегораживающей холл впритык к лестнице, ведущей на второй этаж. Он отпер ключом небольшую металлическую дверь, вмонтированную в решетку и, когда Гордин вошел за ним в холл, немедленно закрыл дверь снова на ключ.
Двери большинства кабинетиков вдоль по коридору были полуоткрыты, кое-где виднелись затрапезные обитатели обветшавших помещений. Безъязычный и Гордин вошли в один из кабинетиков, где нерегулярный сотрудник увидел непременного секретаря дирекции Наталью Павловну, энергично барабанящую всеми пальцами по клавиатуре новой электрической машинки, комильфотную даму почти бальзаковского на вид возраста, добродушно, но и с неприкрытой ехидцей взиравшую на всегдашний издательский бедлам, и очевидно Соню Столовец, нового главного бухгалтера, даму примерно тех же лет, но более молодящуюся и как бы завернутую в тусовочный прикид, что выражалось, например, в бесцеремонной фамильярности, с которой последняя обратилась к нему:
- Привет, Вова! Ты почти не изменился, только полысел, ну да мужика это только красит, значит, с гормонами нормалёк. А как Марианночка, все такая же стройная, юркая, как ящерка, вся цветет и пахнет, небось?
И не дожидаясь ответа, Соня, облаченная в темное платье в белый мелкий горошек, пододвинула Владимиру Михайловичу пачку импортного печенья:
- Не стесняйся, бери. Угощайтесь, пожалуйста. Борис Владимирович, а вы чего же не берете? Это очень вкусные сырные крекеры, я на всех принесла. Сейчас будем чай пить. Вот только оформим Владимиру Михайловичу кое-какие документы и передохнем.
Владимир Михайлович сел на обшарпанный стул около облупленного стола главбуха и передал Соне свой паспорт, который предусмотрительно всегда носил с собой, но сегодня захватил его с собой ещё и по указанию гендиректора. В стране готовилась новая пенсионная реформа, каждому работающему должны были присвоить особый личный номер и собирались вести особо строгий учет заработков, с которых следовало начислять пенсию, а допреж того и главное - платить взносы, и Гордин, конечно, не ждал от реформаторов и следовательно от готовящегося нововведения ничего хорошего. Скорее всего и пенсионный возраст отодвинут лет на пять, как за границей, с которой новая Россия раболепно как бы брала пример, но только в худшем, не видя очевидных добрых примеров жизненных благ, и что сможет получить человек... Так, какие-то копейки, на которые жить невозможно.
Через несколько минут Соня покончила с процедурой заполнения документа и дала его подписать Гордину.
- Борис Владимирович, а Волков так и не принес паспорт, хотя и обещал, и Пильштейн никак не объявляется, - доложила она директору.
- Да, знаю, знаю, я сам ему несколько раз звонил. Видимо, нет его в Москве, сидит, наверное, на даче в Рязанской губернии, яблоки караулит. Бог с ним, если не объявится ещё два дня, отдадим документы в пенсионный фонд без него. Пусть потом попрыгает или попляшет, вечный разиня, - устало констатировал Борис Владимирович и обратился к Гордину: - Ну, что, пошли, покурим.
Некурящий Гордин, оставив с сожалением "дипломат" в кабинете, вышел за Безъязычным на улицу, пронаблюдав тот же ответственный ритуал отпирания и запирания двери в ажурной решетке (предусмотрительность в отношении бомжей или бандитов, а может самоизоляция). Говорить им было не о чем, Гордин давно отошел от рутинных издательских дел, тем более не получая около года и так мизерную зарплату, перекинулись ничего не значащими фразами об экономической ситуации в стране, о новых, будоражащих многих, назначениях в администрации президента. Фразы были банальные, затертые, как медные деньги, равно как и чувства, их диктовавшие. Если раньше, при застое, каждый рядовой гражданин был для государства как бы винтиком, то сейчас он скорее всего мог уподобиться изогнутому от постоянного битья по голове гвоздю, выброшенному за ненадобностью на обочину жизни.
Вернувшись в кабинет, Безъязычный и Гордин выпили каждый свое, первый - чаю, второй - кофе, и похрустели крекерами на радость Соне. И стали собираться восвояси. Гендиректор, вспомнив об обязанностях, дал внятные указания подчиненным феминам, в частности сообщил в деталях свой завтрашний маршрут передвижений по городу и сам ознакомился с распорядком дня главбуха и секретарши.
- Слушай, а ты займись-ка новыми изданиями, у нас ещё энциклопедический словарь не распродан до конца, и потом Барканов и двухтомник Урлацкого осели на складе. Тиражи их практически не двигались, а вбитые в издание деньги надо отбивать, не так ли.
Гордин взял образцы, положил их в черную тканевую сумку, поскольку "дипломат" был уже переполнен купленными в "Ракурсе" книжками, среди которых выделялась "Энциклопедия российского мошенничества", (в автобусе и метро он освоил аж одиннадцатую главку "Недвижимость", остановившись на двенадцатой "Органы", и не предполагая актуальность для него именно последней), и издатели-други тронулись в путь.
- Ну, я сейчас дальше, а ты куда - в метро? Прямо домой намылился или ещё побегаешь по книжным? - вроде как пошутил Безъязычный.
- Да ещё нет, не домой. Постараюсь на Тверскую в "сотый" заехать с образцами. Да вот сейчас ещё на лоток гляну, что там из печатной продукции пулей улетает, - откликнулся Гордин, не сумев развить начальственную шутку своей.
Он развернулся, прошел назад несколько метров, совершенно не предполагая, что давно стал объектом слежки, объектом пристального внимания современных мошенников, вооруженных "Макаровым" и алыми служебными удостоверениями, добывающими им основной прокорм в отличие от скудного государева пайка, внимания того ока, от которого храни вас Господь.
В это мгновение к нему обратилась миловидная девушка, оказавшаяся рядом. Она спросила, не знает ли он какой-то магазин с мудреным названием, которое Гордин не понял и не запомнил. Он вежливо признался в незнании и в свою очередь спросил, что за чудо-товары продаются в этом чудо-магазине.
- А там всего понемножку: одежда, косметика, обувь, бижутерия и даже книги - ответила девушка, явно стараясь продлить разговор, во время которого она вместе с Гординым отошла с центра асфальтированной площадки возле метро и продолжала осматриваться.
- А какие вы любите книги? Дамские романы, детективы, наверное, Александру Маринину или Викторию Токареву, а может, поэзию? - привычно затронул любимую тему Гордин. О книгах он был готов говорить с кем угодно, где угодно и сколько угодно, в отличие от Марианны Петровны не считая это большим грехом.
Солнце по-прежнему безмятежно светило с высоты и гладило июльскими лучами лысеющую голову незадачливого издателя.
- Ой, как вы угадали? Я действительно люблю читать стихи, только они сейчас мне давно не попадались. Может, уже поэты перестали их сочинять, время-то отнюдь не поэтическое, - ответила девушка, смотря на Гордина вызывающим и в то же время покорным взглядом. Словно льдинка таяла в кипятке. "А глаза-то у неё чайного цвета и такие огромные, не глаза, а прямо-таки глазища в поллица", - подумал Владимир Михайлович. Впрочем, может, это все он тут же и присочинил, может, она вовсе и не смотрела на него, а по-прежнему искала взглядом остро необходимый магазин, где продается всякая всячина, так дорогая сердцу и кошельку прекрасной половины человечества.
- Это почему же не сочиняют, вот я, например, пишу. Хотите, прочитаю.
- Хочу. Только давайте, пойдем по дорожке, кажется, нужный магазин в том направлении. Вы не против? А как, кстати, ваша фамилия? Может быть, я читала вас? - ответила вопросом на вопрос девушка. Извечная современная привычка.
И Гордин, заведя глаза то ли небу, то ли долу, начал читать наизусть одно из своих "коронных" философических стихотворений: "Неумолим к мечтам возможностей предел. Не помню, кто сказал про пальцы брадобрея. Я прожил эту жизнь не так, как я хотел. Пусть к дочери судьба окажется добрее. Уходит день и час, и не остановить мгновенье, и нельзя надеяться на случай. Сердца соединить едва ли сможет нить взаимности простой, когда ты невезучий". При чтении он слегка шепелявил, потому что потерял верхний протез, и сейчас ещё старательно прикрывал верхней губой отсутствующие зубы, что сообщало серьезному стихотворению вообще-то несвойственный ему комический эффект. Во время чтения они переместились по асфальтовой дорожке, словно танцуя замысловатые па. Гордин держал в левой руке сумку с издательскими образцами, а в правой - излюбленный "атташе-кейс" с купленными в "Ракурсе" книгами. Ах, "Энциклопедия российского мошенничества"! Какая иллюстрация к ней меж тем разворачивалась на асфальтированной площадке возле метро!
Стихотворение закончилось неожиданно быстро.
- Ну, как вам стихи? - спросил Гордин, в общем-то предполагая ответ.
- Прекрасно. Великолепно. А как все-таки ваша фамилия? - продолжала настаивать девушка.
- Вы все равно не знаете, я последнее время мало печатаюсь, - ответил Гордин.
- Что ж так, не берут? Или у других лучше? - тон разговора сменился, видимо, девушку обидел отказ назвать свою фамилию.
Она энергично встряхнула головкой, так что белокурые волосы брызнули одуванчиковым оперением, и пошла по асфальтовой дорожке, даже не простившись. Гордин хотел было крикнуть вслед, но тут же перестроился с поэзии на прозу, мысленно махнул рукой на непонятливую Лику, благо, на самом деле обе руки были заняты поклажей и повернул к станции метро.
Буквально через два-три метра его остановили два молодых парня; один в белой рубашке и джинсах, выше его ростом, небритый, махнул какой-то красной книжечкой и потребовал предъявить документы. Рядом стоял, набычившись, низкорослый крепыш со среднеазиатским абрисом лица и довольно недружелюбно смотрел на Гордина.
Владимир Михайлович испытал прилив раздражения. Спесь и неудовольствие потревоженного небожителя, видимо, отчетливо отразились на его также небритой сегодня физиономии, и он машинально потребовал у парня в белой рубашке промелькнувшую красную книжечку.
Ему снова раскрыли чуть помедленнее удостоверение, из которого он запомнил только звание "лейтенант", поскольку заветная книжечка, блеснув белыми страничками, снова красной блесной нырнула в недра карманов оперативника.
Гордин достал из "дипломата" свое удостоверение журналиста с раздражающей надписью "Пресса", что, видимо, разозлило начинающего опера. Рыбалка могла сорваться, ведь судя по легкому подпитию милицейской пары им срочно требовался дополнительный допинг, хотя бы в образе законопослушной жертвы.
- Предъявите паспорт, - настоятельно потребовал парень, облизав при этом сухие потрескавшиеся губы.
Гордин снова непроизвольно покосился на угрюмого крепыша, держащего руки в карманах, и неясная тревога царапнула его быстровоспламеняющееся воображение.
- Давайте пройдем в отделение милиции в метро, там только я и покажу вам паспорт, - безапелляционно заявил он, уже отчетливо делая оперативников врагами. Из легкой добычи, незадачливого лоха с толстым бумажником, Гордин превращался в сопротивленца, которого надо было немедленно сломать и поставить на колени.
Втроем за минуту дошли до метро. Вошли в вестибюль станции. Гордина ввели в комнатку транспортной милиции. Люди в форме, поняв суть дела, послушно освободили место одетым в гражданское оперативникам. Началась новая страница оперы с подзаголовком "жизнь", увертюра явно закончилась. Гордин сел на предложенный стул и достал паспорт. Оперативник в белой рубашке, сидя за столом, напротив задержанного, цепко пролистал его, выписал основные данные на отдельный листок бумаги и вложил этот листок в документ.
- А о чем это вы беседовали с девушкой? - неожиданно спросил он Гордина.
- А это мое личное дело, - ответил Гордин.
- Что, не "дала" сразу, пришлось уговаривать или, может, вы ей стихи читали? - был следующий ехидный вопрос.
- Может, и стихи, - лаконично произнес Гордин.
- Значит, не хотите правду сказать? Не содействуете органам, - с угрозой спросил оперативник.
- Мне отвечать нечего. Я что-то нарушил? - спросил в свою очередь Гордин.
- Я же вижу, что вы врете, - безапелляционно продолжал опер. Показали бы вы мне сразу паспорт и сказали, что пытались познакомиться, но отлуп получили, я бы вас сразу отпустил. Но вы врете нагло, чего-то изворачиваетесь, меня за дурака держите, не уважаете. А ведь я могу легко показать вам Кузькину мать. Заметьте, легко и пяткой в лоб, - уже с нескрываемой озлобленностью давил на психику оперативник в белой рубашке. Финал такой оперы вполне мог быть плачевным. И все-таки Гордин нутром чувствовал, что нельзя соглашаться с опером и повторять за ним слова с явным наговором и может быть даже самообвинением. Черт его знает, может, у него диктофон включен. Что-то он чересчур активно прессует меня. Почему-то Гордину не пришло в голову, что пришла пора откупаться, что оперативник ждет денег в качестве платы за освобождение, поэтому они и были оставлены наедине и уже пять минут никто не заглядывал в комнатку, видимо, снаружи на стреме стоял крепыш.
Гордин с удивлением посмотрел на опера и сказал:
- Но я же сразу показал вам членский билет журналиста.
- А это ваш пропуск на работу, к тому же вполне может быть поддельным. Мне нужен паспорт.
- Но я же показал сейчас паспорт. Какие ещё проблемы?
- Проблемы не у меня, а у вас, интеллигентный вы наш. Почему не показал сразу? Почему не признаешься, что "клеил" подругу? Почему не отвечаешь правдиво на мои вопросы, сука?
- Не показал паспорт на улице, потому что у вас подозрительный вид, особенно у вашего спутника, в гражданке и потом ваши "корочки" тоже могли оказаться подделкой. В этот момент крепыш вошел в комнату и услышав отзыв о себе почти сразу же взбеленился и забегал по кабинетику. Через мгновение он заявил Гордину, что он вошь, которую ногтем можно пришлепнуть, мол, раньше так жиды не борзели, а уж оперов уважали куда как. Судя по тому, что крепыш годился Гордину явно в сыновья, их временные параметры восприятия не очень-то совпадали. Впрочем, побегав и повозмущавшись, крепыш опять вышел.