- Это несколько странно слышать! Признавая единство интересов...
- Дело в том, видите ли, - возражал Фома, - что ежели один луч - тут, другой - там, то не будет тепла... необходимо слияние всех лучей воедино, так?
- Ну да, но что же вы называете лучом?..
- Душа моя и ваша, вот - лучи солнца, фигурно говоря...
Когда Фома уходил, ему показалось, что Лиза смотрела на него подозрительно, стараясь держаться в стороне, и когда он, прощаясь, сжал её руку, она сильно потянула её к себе.
И снова он почти всю ночь ходил по пустынным улицам сонного города, будя дремавших у ворот сторожей и возбуждая внимание городовых.
Вспоминал свои речи и недовольно морщился, видя, что говорил запутанно, не о том, что хотел сказать, и не так, как хотелось.
"Вот история! - думалось ему. - Когда я шёл к ней - всё так складно лежало в голове. В следующий раз - уж и я подготовлюсь..."
И остановился, вспомнив, что Лиза не сказала ему, когда ещё можно придти к ней.
"Забыла! Очень я говорил много!"
А потом он опять провожал её по ночам до дома и всю дорогу осыпал её своими восторженными речами, рассказывал, незаметно для себя, секреты проснувшейся души, не замечая, что она слушает его молча, отвечает на его вопросы односложно и - уже не приглашает его к себе, в маленькую тёплую комнатку.
- А ведь вы - романтик! - воскликнула она как-то раз с чувством, подобным сожалению, и, глядя в лицо ему, неодобрительно покачала головой.
Фому сконфузило слово, напоминавшее о романах и любви, он тихонько засмеялся, а Лиза продолжала:
- Как это странно! Вообще - я, конечно, понимаю романтизм, но...
Она говорила долго и поучительно, а Фома не понял её слов.
И постепенно для него стало необходимостью видеть Лизу - её глаза возбуждали в нём приятное опьянение и, подсказывая новые слова, зажигали какие-то пылкие, особенные мысли. Видя её, окружённую тесным кольцом рабочих, внимательно и вдумчиво слушающих негромкий, убеждающий голос, видя, как в полутьме комнаты мелькают, точно маленькие голуби, её белые руки, двигаются тёмные брови над голубыми глазами и непрерывно дрожат цветут - розовые губы, Фома думал:
"Идея! Всем скорбящим радость..."
И ему представлялся ручей свежей воды, говорливо сбегающий с горы в долину, измученную засухой, - в долину, где стоят деревья, окутанные пылью, уныло опустив тяжёлые, завядшие листья, - а живой ручей пробивается к их корням.
Вспоминалась славная сказка о девочке, заплутавшейся в лесу, - вот она забрела в пещеру карликов и доверчиво сидит среди них, полная желания добра всему живому.
Иногда Лиза, возбуждённая тем, о чём говорила, волнуясь, заикалась, не находя слов, и глаза её тревожно бегали по лицам людей, - в эти минуты Фома напрягался, сдерживая дыхание, ему хотелось подкинуть, подсказать недостающие слова, и - это было почти мучительно для него - он даже потел от напряжения.
- Алёша! - говорил он Сомову, размахивая руками. - Какая это замечательная вещь, когда вот так приходит к людям чистый человек - почти дитя ведь, а? - и говорит: "Позвольте, всё это не так, всё неверно, от вас скрыто главное - идея объединения мира скрыта!" Чудесно! Положительно сказка, а?
Алексей искоса смотрел па него и говорил насмешливо и едко:
- Смотри - растаешь, грязь будет!
- Ты полно, чудак! Ведь ты же и сам, ведь ты веришь, чувствуешь...
Сомов кривил губы и, словно отталкивая товарища, сердито поучал его:
- Ты бы слушал - больше, а болтал - меньше. Да не пускался бы объяснять людям то, чего не понимаешь. Гляди - на тебя не очень ласково смотрят: мешаешь ты разговором своим...
- Мешаю? - удивлялся Фома Вараксин.
Однажды у него заболел зуб, он усердно старался остановить боль, засовывая в дупло вату, смоченную спиртовым лаком, купил даже креозота, который считал вредным, но боль не поддалась, и он не мог пойти на чтение.
Поздно вечером Сомов, хмурый, недовольный, пришёл в мастерскую, отозвал Фому в угол и строго спросил:
- Ты о чём третьего дня говорил с Лизой?
- Я? Так, обо всём, а что?
Алексей, искривив губы, искоса посмотрел на него и, затянувшись дымом папиросы, опять спросил:
- На одиночество жаловался, что ли?
- Жаловался? Нисколько! Это просто вообще, к слову...
- Ты бы считал слова-то!
- Ты провожал её?
- Ну да!
- Что же она про меня говорила? - спросил Фома, поглаживая опухшую щёку.
- То же, что и я говорю: башка у тебя путаная...
- Нет, в самом деле?
Рассматривая дымящийся конец папиросы, Сомов насмешливо сказал:
- Уж поверь! Так и сказала.
- Это ничего! - воскликнул Фома, и ему показалось, что даже зуб меньше болит. - Я ей докажу...
- Вот что, - сказал Алексей, усмехаясь и расшвыривая ногой стружки на полу, - дам я тебе совет, - а то просто расскажу случай, со мной было. Увидал я в тюрьме на прогулке девицу-интеллигентку и тоже вот так, сразу втюрился...
- Что ты? - удивлённо воскликнул Фома. Но Алексей, морщась тоже, точно и у него зуб заболел, продолжал, не глядя на товарища:
- Перестукивался с ней ночами и всё такое... тоже об одиночестве говорил, и вышло, брат, очень нехорошо!
- Что ты, Алёша! - размахнув руками, тихонько прошептал Фома. - Почему ты это, разве я влюбился? Откуда ты это?
- Ну, не верти хвостом! Брось лучше всё это загодя...
- Это - чепуха, Алёша! - сказал Фома, прижимая руки к сердцу и чувствуя, что оно бьётся удивительно часто, точно испугалось чего-то и обрадовалось. - Господи боже мой, ну куда к чёрту? Замечательно, право! И не думал даже, что такое? Ничего же не выйдет? Хотя, конечно, если взять, что она решилась идти с нашим братом, то - ну что ж? Очень просто, собственно говоря! Скажем так: пусть человек, подобно щепотке соли, растворится в среде пресной нашей и насытит...
Докурив папиросу, Сомов тщательно растёр окурок пальцами, оглянулся, засвистал сквозь зубы. Фома, заметив, что товарищ не хочет слушать его, вздохнул и заявил:
- Зуб, чёрт его, сильно мешает, болит...
- Не заболело бы ещё что, смотри! - предупредил Алексей, спрятав глаза под ресницы, и вдруг заговорил новым для Фомы голосом:
- Вот что, уж коли до конца беседовать... хоть и не мастер я к этому. Говорят про тебя, что ты - путаный человек, и сам я это говорю... оно и верно, - иногда ты такое несёшь - уши ломит! Ну а всё-таки... я, брат, тебя всегда слышу... то есть слушаю...
Он сидел на верстаке согнув спину, его плечи, локти и колени торчали во все стороны острыми углами, и казалось, что он наскоро сделан из неровных кусков дерева. Поглаживая рукою прямые, тёмные волосы, он не торопясь и тихо продолжал:
- Нравится мне, что ты такой, вроде ребёнка: что знаешь, в то и веришь...
- Алёша - это очень правильно! - вскричал Фома, наваливаясь на него. Помнишь, я тебе говорил, Фёдор-то Григорьич? Он так и утверждает: отец ему - вера! А он - и под ней, говорит, заложено некоторое знание, без него невозможны никакие толкования жизни...
- Ну, ты, брат, брось это! - посоветовал Сомов. - Не понимаю я этого...
- Нет, ты пойми, очень же просто! Впереди всего - знание, а потом вера! Оно - мать веры, оно её рождает, ты подумай - как верить, не зная?.. Товарищ Марк и Василий - они просто не верят в силу знания, по-моему, оттого и выражаются против веры вообще...
Сомов посмотрел на него скорбящим и насмешливым взглядом и проговорил, покачивая головой:
- Трудно с тобой! Нахватался ты какой-то чепухи, и никогда тебе, видно, не выбраться из неё... Я вот что хочу сказать - жалко мне тебя! Понял? И советую я тебе: Лизу оставь!
Фома Вараксин неохотно засмеялся, прищурив глаза, точно обласканный кот.
- Нет, я уж до конца дойду, до полного, если так! Я её спрошу, - это, брат, замечательно! Главное - что она скажет, а?
- Это ты о чём спросишь? - сухо осведомился Алексей.
- Вообще спрошу о полном единении! Слово и дело - одно ли?
Сомов вынул папироску дрожащей рукой, сунул её в рот, но не тем концом. Откусив зубами смоченное место, он выплюнул его и бросил папиросу на пол, спросив:
- Ты её любишь? Говори уж!
Тогда Фома, не задумываясь, ответил:
- Да, конечно, очень... То есть, если бы ты не сказал - я бы ещё не догадался, может быть, ну, а теперь - ясно! Когда я говорю с ней - мне так хорошо и легко, как будто я действительно ребёнок, ей-богу!
- Прощай! - сказал Алексей, сунув ему руку, и пошёл к двери. Но остановясь в глубине мастерской, тёмный и маленький, он спросил негромко:
- Ты, чёрт, может, сейчас выдумал это?
- Что?
- Да вот любовь эту твою?
- Чудак! - воскликнул Фома. - Ты же сам сказал, вот какой чудак! Я не выдумал, а просто не умел ещё понять... ты же...
- И я дурак! - сказал Сомов, исчезая.
От возбуждения и томительно тревожных мечтаний о будущей встрече с Лизой Фома забыл о зубной боли, начал шагать по мастерской, шумя стружками. На стене коптила лампа, едва освещая жёлтые полосы досок над головой и у стен, кудри стружек в углу, маленькое тело мальчика, разбросанное на них, тёмные верстаки, кривые ножки стульев, дерево, зажатое в тисках.
"Чудесно!" - думал Вараксин, крепко потирая руки.
Ему рисовалась простая, милая жизнь с маленькой, умной и сердечной женой, которая всё понимает, может ответить на все вопросы. Вокруг неё всё свои люди, товарищи, и она - своя, кровный свой человек.
- Хорош-шо!
Потом - ссылка, это уж наверное будет, ссылка! Где-то далеко, в маленькой деревеньке, занесённой снегом до крыш, заплутавшейся в тёмных и высоких, до неба, лесах, он сидит вдвоём с нею - учится. По стенам, на полках, толстые, солидные книги - в них сказано обо всём, и оба они переходят мысленно от одной к другой по светлым путям человеческой мысли. За окном оледенела тишина, белый снег одел землю пуховой шубой, и земля покрыта низким куполом северного неба - в комнате тепло, чисто, уютно, играет огонь в печи ярко-жёлтыми, жгучими языками, тихо прыгают по стенам тени, и в маленькой кроватке у одной из них - ещё один славный человечек, рождённый для борьбы за соединение всех людей мира в одну семью друзей, работников, творцов. В зимнем небе холодной страны играют красные закаты, напоминая о давних временах, когда родились первые детские мысли людей, когда возникла к жизни объединяющая всё человечество непобедимая идея торжества света.
Фома Вараксин не любил ждать долго: в воскресенье он надел свой лучший пиджак, у которого одна пола вытянулась отчего-то длиннее другой, а воротник всегда влезал на затылок, надел рубаху с накрахмаленной грудью и обшлагами, с которых надо было остричь махры, привязал синий, с красными горошинами, галстук, приподнял плечи как мог выше и - пошёл к Лизе.
Ясный зимний день весь блестел в уборах инея, в бархатном одеянии снега, укрепляя в груди Фомы радостное решение, подсказывая ему яркие, чистые слова. Белые мохнатые проволоки телеграфа вытянулись на воздухе так красиво, прямо к той улице, где жила девушка, которую Фома не однажды уже и без тени сомнения мысленно называл своей невестой и женой. Хороший был день, радостный, полный света, полный блеском серебряных искр.
- Ах, - это вы? - сказала Лиза, открыв ему двери своей комнаты.
- Пришли или уходите? - спросил Фома, улыбаясь и крепко стиснув её руку.
- Ухожу, - сказала она, сморщившись, и подула на пальцы, махая ими перед лицом. На голове у неё была надета котиковая шапочка, на левой руке перчатка.
- Ну, я долго не задержу вас! - пообещал Фома, усаживаясь на стул в пальто и хлопая шапкой по колену.
- Что это вы сияющий какой? - спросила Лиза, скользя голубыми глазами по его фигуре.
Он ответил не сразу, любовно и пристально осматривая её, маленькую, круглую и румяную, точно яблоко.
"Куколка!" - мелькнуло у него в голове.
Она ходила по комнате от двери к окну, постукивая о пол каблуками: взглянет в окно, потом на гостя, брови её вздрогнут, и она, покачиваясь, тихонько двигается к двери. Ему показалось, что сегодня лицо у неё более строго и озабоченно, чем всегда.
"Может быть, чувствует?" - подумал он.
- Сейчас я вам объясню, почему я сияющий, - сказал Фома вслух и предложил ей:
- Садитесь, пожалуйста!
Она повела плечами и неохотно или нерешительно села против него.
- Ну-с?
Фома наклонился к ней, протянул руку с жёлтыми ногтями, окрашенными политурой, и заговорил тихим голосом, мягко и ласково:
- Знаете, товарищ Лиза, я хочу сказать вам одно слово! - Он привстал, взмахнул рукой, указывая вперёд, и внушительно воскликнул: - До полного!
- Что такое? - спросила Лиза, улыбаясь.
- Я объясню: идёт пароход по реке тихо - тихим ходом, не зная фарватера, но вот дело выясняется. "Средний ход!" - кричит капитан в машину, а дальше, когда нет сомнений, что путь хорош, капитан командует: "До полного!"
Лиза недоуменно раскрыла глаза и молчала, покусывая губы мелкими белыми зубами.
- Не поняли? - спросил Фома, подвигаясь к ней.
- Н-нет! Кто это - капитан?
- Капитан? Вы! И я - мы оба капитаны своей жизни - вы и я! Нам принадлежит право командовать судьбой - так?
- Ну да, но - в чём же дело? - воскликнула девушка, смеясь.
Фома протянул к ней руки и повторил сорвавшимся голосом:
- До полного, товарищ! Вы знаете нас, меня и всех, - идите к нам, с нами до полного единения!
Лиза встала, ему показалось, что по лицу её прошла тень и стёрла румянец со щёк, погасила ясный блеск глаз.
- Не понимаю! - приподняв плечи, говорила она. - Это же само собою разумеется, - конечно, я с вами... если уж... Почему вы говорите это? В чём дело?
Фома схватил её руки жёсткими ладонями и, потрясая их, почти кричал:
- Само собой разумеется! Чудесно, товарищ! Я так и знал... Конечно, вы - вы пойдёте!
- Куда? - тревожно спросила она, выдёргивая свои пальцы. - Вы не кричите, я же не одна живу... Куда идти?
Её голос звучал сердито и немного возмущённо, - Фома услыхал это и торопливо объяснил:
- Замуж за меня, я предлагаю! До полного уж! Знаете, что это будет, наша жизнь, товарищ? Какой будет праздник...
Стоя перед нею, чертя и рассекая воздух руками, он стал рисовать давно одуманные картины совместной жизни, работы, картины жизни в ссылке, говорил и всё понижал голос, ибо ему казалось, что Лиза словно тает, становится тоньше, ниже и отодвигается от него.
- Господи, какая глупость! - услыхал он подавленный, обиженный возглас. - Какая пошлость!
Фоме показалось, что кто-то незаметно подскочил к нему и закрыл ему рот так крепко, что в груди сразу остановилось сердце и стало невозможно дышать.
- Как вам не стыдно, Фома! - слышал он возмущённый, тихий голос. - Это же - ужасно, слушайте! Это - глупо, - неужели вы не понимаете? Ой, как нехорошо, как нехорошо!
Ему казалось, что девушка уходит в стену, прячется в портретах - и лицо её становится такое же серое, мёртвое, как на фотографиях, около её головы и над нею. Она дёргала себя за косу одною рукою, а другой отталкивала воздух перед собой и, всё сокращаясь, говорила тихо, но резко:
- Неужели не стыдно вам видеть во мне только женщину?
Фома забормотал, разводя руками:
- Почему же? Я - не женщину, а вообще... как люди, мы с вами...
- Какое же это товарищество? - спрашивала она. - Как же я теперь должна буду смотреть на вас? За что вы меня оскорбили, за что?
Фома не помнил, как он ушёл из маленькой комнаты со множеством фотографий на стенах, и не помнил, как он простился с Лизой, каковы были её последние слова, - она окончательно слилась, растаяла в серых пятнах, среди суровых учительских лиц, стала подобной им и такой же, как они, внушающей холодное, строгое почтение.
Он ходил по улицам, ничего не видя, кроме каких-то туманных кружков перед глазами, натягивал шапку на голову и думал сосредоточенно, упрямо и тоскливо:
"Почему - глупости? И стыдно - почему? Пошлость? Женщина? Что ж такое женщина? Разве это важно, это? Если когда две души в одной идее, - что ж такое, что женщина?"
И снова туго натягивал шапку на уши: голова его зябла, точно набитая льдом, и это ощущение холода было так остро, что сердце от него ныло, словно после угара.
Хоронили солдата, четверо бравых ребят в мундирах, мерно и широко шагая, несли гроб, и он хорошо, правильно так, покачивался на холодном воздухе. Впереди шёл барабанщик, ловко стукал палочками по холодной коже и рассыпал в воздухе дробную внушительную трель. Сзади шагал целый взвод с ружьями на плечах, головы солдат были повязаны чёрными наушниками, и все они, казалось, ранены глубокими ранами.
А сбоку гроба бежала, поджав хвост, маленькая серая собачка, и когда барабанщик переставал бить похоронную дробь, она подскакивала к нему, а когда палочки его снова трещали - собака, отпрыгнув в сторону, робко и печально взвизгивала.
Фома Вараксин с большим усилием снял шапку, прислонился спиной к забору, смотрел на странных солдат, вздрагивал от холода, наполнявшего грудь, и думал, словно спрашивая кого-то:
"Почему - стыдно?"
1910 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатано в газете "Утро России", 1910, номер 126 от 18 апреля, и одновременно в "Новом журнале для всех", 1910, номер 18, апрель, под заглавием "До полного!" В этом же году рассказ был напечатан за границей в издательстве И.П.Ладыжникова под заглавием "Романтик", с подзаголовком ".Рассказ".
М.Горький писал В.А.Десницкому, что "Романтик" является одним из набросков к повести "Сын" (см. примечания к повести "Лето" в томе 8 настоящего издания).
Рассказ включался во все собрания сочинений.
Печатается по тексту, подготовленному М.Горьким для собрания сочинений в издании "Жизнь и знание", Петроград 1915.