Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 1 - Вальтер Скотт 26 стр.


Разговор, естественно, перешел на барона, которого Фёргюс стал превозносить до небес как человека чести и безупречного воина. Еще более проницательную характеристику дала ему Флора, заметив, что он представляет собой чистейший образец шотландского рыцаря былых времен со всеми его достоинствами и особенностями.

— Такие характеры, капитан Уэверли, — сказала она, — становятся с каждым днем все реже. Отличительной чертой их было чувство собственного достоинства, которое свято соблюдалось вплоть до последнего времени. Но теперь джентльмены, взгляды которых не позволяют им прислуживаться новому правительству, попадают в немилость и опалу, и многие начинают вести себя по-иному. Вы сами видели в Тулли-Веолане людей, которые приобрели привычки и друзей, несовместимых с их воспитанием. Безжалостные и несправедливые политические гонения зачастую развращают своих жертв. Но будем надеяться, что скоро наступит такое время, когда шотландский помещик сможет быть ученым, не страдая педантизмом нашего друга барона; увлекаться охотой, не усваивая вульгарных привычек мистера Фолконера; и хорошим хозяином, не став грубым двуногим скотом, как Килланкьюрейт.

Так Флора предсказывала изменение порядков, действительно совершившееся впоследствии, но совсем по-иному, чем это ей представлялось.

Потом она перешла на милую Розу и с самой теплой похвалой отозвалась о ее наружности, манерах и способностях.

— Тот счастливец, которого она полюбит, найдет неоценимое сокровище в ее чувствах. Она всей душой предана семейной жизни и выполнению тех мирных обязанностей, которые сосредоточиваются вокруг домашнего очага. Муж станет для нее тем, кем сейчас является для нее отец, — предметом забот, попечения и нежной привязанности. Она на все будет смотреть его глазами, интересоваться лишь тем, что его занимает. Если он окажется человеком разумным и нравственным, она будет сочувствовать его печалям, подбадривать его в усталости и разделять его радости. Но если ею завладеет грубый и невнимательный муж, она также угодит ему, ибо недолго переживет его грубости. Увы! Сколько шансов на то, что именно такая судьба постигнет мою бедную подругу! О, если бы я могла стать сию же минуту королевой и приказать самому приятному и достойному юноше моего королевства принять свое счастье из рук Розы Брэдуордин!

— Хорошо было бы, бели бы en attendant[116] ты приказала ей принять это счастье из моих рук,— промолвил со смехом Фёргюс.

Не знаю почему, но это желание, хоть и высказанное в шутливой форме, покоробило Эдуарда, несмотря на то, что Флора вызывала в нем все более пламенное чувство, а к мисс Брэдуордин он был совершенно равнодушен. Это одна из необъяснимых сторон человеческой природы, и пытаться разгадывать ее мы не станем.

— Из твоих рук, брат? — ответила Флора, пристально посмотрев на него. — Никогда. У тебя другая суженая — Честь; опасности, которым ты должен подвергнуть себя, добиваясь ее благосклонности, разбили бы сердце бедной Розы.

Беседуя таким образом, они дошли до замка, и Уэверли быстро написал письма в Тулли-Веолан. Зная, насколько педантичен барон в таких делах, он собирался запечатать свою записку печатью с фамильным гербом, но не нашел ее на цепочке от часов и решил, что забыл ее в Тулли-Веолане. Он сказал об этом Фёргюсу и попросил его одолжить ему фамильную печать Мак-Иворов.

— Не может быть, чтобы Доналд Бин Лин... — сказала мисс Мак-Ивор.

— Ручаюсь жизнью, особенно при таких обстоятельствах,— ответил брат. — А кроме того, если бы он взял печать, он не побрезговал бы и часами.

— Знаешь, Фёргюс, — сказала Флора, — что там ни говори, а мне страшно, что ты покровительствуешь этому человеку.

— Я покровительствую ему? Моя любезная сестрица еще, чего доброго, убедит вас, что я получаю от него то, что люди в старину называли «стейкредом», — кусок мяса с добычи, или, проще говоря, часть добычи, захваченной разбойником, которую он выплачивает лэрду или вождю клана за то, что прогоняет захваченный скот через его земли. Нет сомнения, что если я не найду какого-нибудь магического средства, чтобы придержать язычок Флоры, в один прекрасный день генерал Блекни пришлет сюда из Стёрлинга отряд воителей (это слово он произнес с высокомерной иронией), чтобы захватить Вих Иан Вора, как они прозвали меня, в его собственном замке.

— Перестань, Фёргюс, неужели нашему гостю не ясно, что с твоей стороны все это сумасбродство и аффектация? У тебя хватает людей, и нет нужды вербовать бандитов, а твоя собственная честь выше всяких подозрений. Почему бы тебе сразу не выслать из своих земель этого Доналда Бин Лина, которого я прямо не выношу за его льстивость и двуличие еще больше, чем за его грабежи? Никакая высокая цель не заставила бы меня терпеть такую личность.

— Никакая, Флора? —спросил Фёргюс многозначительно.

— Никакая, Фёргюс! Даже та, которая ближе всего моему сердцу. Избавь это святое дело от таких зловещих пособников!

— Но, сестричка, — весело ответил Мак-Ивор,— ты забыла мое уважение к la belle passion.[117] Эван Дху Мак-Комбих влюблен в Доналдову дочку Алису, и ты ведь не хотела бы, чтобы я расстроил их любовные дела. Весь клан восстал бы против меня. Ты же знаешь их мудрое изречение, что для всякого человека родственник — часть его тела, а молочный брат — кусок его сердца.

— Тебя, Фёргюс, не переспоришь. Дай бог, чтобы все это благополучно кончилось!

—- Благочестивое пожелание, дорогая моя пророчица, и самый лучший способ закончить спор по сомнительному вопросу. Однако, капитан Уэверли, неужели вы не слышите волынок? Не испытываете ли вы желания поплясать в зале под их звуки? Это лучше, чем быть оглушенным ими, не принимая участия в упражнениях, к которым они нас призывают.

Уэверли подал руку Флоре. Песни, пляски и веселье продолжались допоздна, и ими на этот день закончилась программа развлечений в замке Вих Иан Вора. Наконец Эдуард удалился к себе, охваченный незнакомыми и противоречивыми чувствами, которые долго не давали ему уснуть. Он был в том не лишенном прелести состоянии, когда за руль берется фантазия, а душа скорее несется, увлекаемая потоком мыслей, чем старается определить, расположить в известном порядке и исследовать их. Заснул он поздно и видел во сне Флору Мак-Ивор.


Глава XXIV ОХОТА НА ОЛЕНЯ И ЕЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

Длинная это будет глава или короткая? Это такой вопрос, любезный читатель, в котором ты не имеешь права голоса, как бы тебя ни интересовал конечный результат. Дело тут обстоит совершенно так же, как при введении нового налога. До него тебе (также, как и мне) нет никакого дела, за исключением того пустячного обстоятельства, что его придется платить. В настоящем случае ты в более благоприятном положении, и хотя от моего произвола и зависит развить мой материал настолько, насколько я сочту это нужным, я не потяну тебя в казначейство, если ты почему-либо не пожелаешь читать мое повествование. Разберемся в этом вопросе. С одной стороны, следует признать, что летописи и документы, находящиеся в моем распоряжении, мало говорят об этой гайлэндской охоте; с другой — я могу восполнить этот пробел богатейшим материалом из других источников. У меня под рукой, например, старик Линдсей из Питскотти с его описанием охоты в Атоле и его «высокими палатами из зеленого леса»; и всеми напитками, которые можно было достать в городах и поместьях, как-то: элем, пивом, мускателем, мальвазией, медом и водкой; с хлебом белым, черным и имбирным; говядиной, бараниной, мясом ягнят, телятиной, олениной, гусями, каплунами, кроликами, журавлями, лебедями, куропатками (шотландскими и обыкновенными), ржанками, утками, селезнями, индюками, павлинами, тетеревами, болотной птицей и глухарями; «не забывая о дорогих постельных принадлежностях, посуде и столовом белье» и, в заключение, о «прекрасных слугах, искусных пекарях, отличных поварах и кондитерах, готовивших варенье и сласти на десерт». Кроме различных подробностей, которые можно там почерпнуть для описания этого гайлэндского пиршества (пышность которых побудила папского легата отказаться от мнения, которого он раньше придерживался, и прийти к выводу, что Шотландия не совсем... ну, как бы это сказать... на краю света, что ли?) — кроме этих подробностей, говорю я, разве не мог бы я расцветить свои страницы цитатами из Тэйлора — водяного поэта, живописующими его охоту по склонам Марских холмов, где

И вверх и вниз, по мхам, пескам, кустам,
По склонам, скалам, вереску, болотам
Стрелки за дичью скачут по следам,
И каждый час полсотни туш дает им.
Охота на низинах — сущий вздор,
Но в играх горцев — гордый дух их гор.

Однако, не донимая больше моих читателей и не выставляя напоказ своей начитанности, я удовлетворюсь заимствованием одного-единственного эпизода из достопамятной охоты в Люде, увековеченном в остроумном «Очерке о каледонской музе» мистера Ганна, и буду в дальнейшем своем повествовании настолько краток, насколько это позволяет свойственный мне стиль, отличающийся, по выражению ученых, склонностью к перифрастическому выражению мыслей, а по выражению неученых — ко всяким штучкам, фокусам и околичностям.

Однако, не донимая больше моих читателей и не выставляя напоказ своей начитанности, я удовлетворюсь заимствованием одного-единственного эпизода из достопамятной охоты в Люде, увековеченном в остроумном «Очерке о каледонской музе» мистера Ганна, и буду в дальнейшем своем повествовании настолько краток, насколько это позволяет свойственный мне стиль, отличающийся, по выражению ученых, склонностью к перифрастическому выражению мыслей, а по выражению неученых — ко всяким штучкам, фокусам и околичностям.

Торжественная охота по различным причинам была отложена на три недели. Это время Уэверли провел в Гленнакуойхе с превеликим удовольствием, так как впечатление, произведенное на него Флорой при первой встрече, становилось с каждым днем все сильнее. Она была как раз тем типом женщины, который может обворожить юношу с романтическим воображением. Ее манеры, речь, поэтическая и музыкальная одаренность — все это придавало дополнительную и притом разностороннюю прелесть ее привлекательной наружности. Его воображение подымало ее превыше всех дочерей Евы даже в те минуты, когда она была весела; ему казалось, что она лишь на мгновение снисходит до забав и кокетства, составляющих для некоторых женщин весь смысл жизни. Уэверли проводил каждое утро на охоте, а вечер — за музыкой и танцами в обществе своей волшебницы и с каждым днем находил все больше привлекательных черт в своем гостеприимном хозяине и все больше влюблялся в его обворожительную сестру.

Но вот время, назначенное для великой охоты, наконец наступило, и Фёргюс со своим гостем направились к месту сбора, расположенному к северу от Гленнакуойха, на расстоянии дневного перехода,— Мак-Ивора по этому случаю сопровождало триста человек из его клана в полном вооружении и в лучшем платье. Уэверли настолько подчинился местным обычаям, что надел узкие, в обтяжку, штаны горца (облачиться в юбочку он постеснялся), башмаки из сыромятной кожи и шапочку. Для подобного рода занятий эта одежда была наиболее подходящей, и в ней он меньше всего рисковал привлечь к себе внимание как к чужестранцу, когда все охотники будут в сборе. На условленном месте они нашли нескольких вождей могущественных кланов; Уэверли был каждому формально представлен и всеми сердечно обласкан. Вассалы их и члены кланов, в феодальные обязанности которых входило принимать участие в подобных увеселениях, прибыли в таких количествах, что из них получилась чуть ли не целая армия. Эти проворные помощники разошлись по всем окрестностям и, образовав огромный круг, стали стягивать его, сгоняя стада оленей к той лощине, где вожди и главные охотники ожидали их в засаде. Тем временем эти знатные особы, укутавшись в пледы, расположились бивуаком среди цветущей вереском пустоши. Такой способ провести летнюю ночь Эдуард нашел весьма приятным.

Уже много часов прошло после восхода солнца, а горные кряжи и долины продолжали хранить обычное безмолвие и безлюдность. Вожди кланов со своей свитой развлекались, как могли, причем «радости чаши», по выражению Оссиана, не были при этом забыты.

Иные же на холмах собрались

и, видимо, столь же глубоко погрузились в обсуждение политических вопросов и последних известий, как духи Мильтона — в метафизические изыскания. Наконец раздались сигналы, возвещавшие приближение зверя. Одна долина за другой оглашалась далекими криками, по мере того как отдельные партии горцев, карабкаясь по скалам, продираясь сквозь кустарник, переходя вброд ручьи и проламываясь сквозь чащобы, подходили все ближе друг к другу и заставляли изумленных оленей и других лесных зверей, бежавших перед ними, стягиваться во все более тесный круг. Поминутно раздавались выстрелы мушкетов, тысячу раз повторенные эхом. К этому хору прибавился еще лай собак, который становился все громче и громче.. Наконец стали появляться передние группы оленей, и, в то время как отбившиеся от стад одиночки по двое, по трое прыгали в лощину, вожди кланов соревновались в сноровке и меткости, мгновенно выбирая и укладывая из ружья самых жирных животных. Фёргюс оказался тут весьма ловким, и Эдуарду также посчастливилось обратить на себя внимание охотников и вызвать их одобрение.

Но вот основная масса оленей показалась в дальнем конце лощины. Их было так много и сбиты они были в такую тесную кучу, что рога их, показавшиеся над краем крутого перевала, выглядели рощей с опавшими листьями. Это было огромное стадо доведенных до отчаяния животных. По тому, как они вдруг остановились и перестроились в нечто напоминавшее боевой порядок, причем самые крупные благородные олени заняли место впереди, не сводя пристального взора с кучи людей, преграждавших им дорогу по лощине, наиболее опытные из охотников почуяли серьезную опасность. Между тем побоище уже начиналось со всех сторон. Охотники и собаки принялись за дело, и мушкеты и ружья палили отовсюду.

Доведенные до крайности, олени бросились, наконец в атаку прямо на то место, где стояли самые знатные охотники. Кто-то крикнул по-гэльски: «Ложись!» — но до английских ушей Уэверли это предостережение не дошло. Еще мгновение — и он поплатился бы жизнью за свое незнание древнего языка, на котором подали команду. Фёргюс, оценив опасность, мгновенно вскочил и быстрым движением повалил его на землю как раз в тот момент, когда все обезумевшее стадо налетело на них. Так как противиться этой лавине было абсолютно невозможно, а раны, нанесенные оленьими рогами, в высшей степени опасны,[118] можно считать, что вмешательство Мак-Ивора спасло жизнь его гостю. Он крепко прижал его к земле и не отпускал до тех пор, пока все олени не пронеслись над ними. Уэверли попытался встать, но почувствовал, что получил несколько очень сильных ушибов, а при дальнейшем осмотре выяснилось, что он растянул себе связки на ноге.

Все это омрачило общее веселье, хотя сами горцы, привыкшие к таким случаям и научившиеся к ним приспособляться, нисколько не пострадали. В мгновение ока соорудили вигвам, в который на подстилку из вереска и положили Эдуарда. Призванный лекарь, или то лицо, которое выполняло эту должность, по-видимому соединял в своей персоне врача и заклинателя. Это был старый, как будто высушенный на дыму седобородый горец, облаченный в длинную, ниже колен, клетчатую рубаху, служившую ему одновременно и камзолом и штанами.[119] К Эдуарду он приблизился с большими церемониями, и хотя наш герой извивался от боли, не стал облегчать страданий своего пациента, пока не обошел его три раза по солнцу с востока на запад. Этот ритуал, носящий название дэасил,[120] как лекарь, так и все присутствующие считали, по-видимому, исключительно важным для успешного лечения, и Уэверли, которого боль лишила даже способности протестовать (да он и не питал надежды, что его послушают), молча подчинился.

После того как эта церемония была должным образом завершена, древний эскулап очень ловко пустил Эдуарду кровь при помощи кровососной банки и приступил, все время бормоча себе что-то под нос по-гэльски, к варке каких-то трав, из которых он приготовил растирание. Затем он наложил на ушибленные места припарки, не переставая бормотать не то молитвы, не то заклинания — этого Эдуард разобрать не мог, так как его ухо уловило лишь слова: Гаспар-Мельхиор-Валтасар-Макс-пракс-факс и тому подобную ерунду. Припарки очень скоро уменьшили боль и опухлость, что наш герой приписал действию трав или растиранию, а окружающие единодушно признали результатом магических заклинаний, сопровождавших операцию. Эдуарду объяснили, что все без исключения составные части лекарств были собраны в полнолуние и что собиравший их все время произносил заговор, звучащий в переводе следующим образом:

Хвала тебе, трава святая,
Трава святой земли!
Тебя с вершины Елеонской
Впервые принесли.

Как много раз твои побеги
Болящим помогли!
Во имя господа и девы
Беру тебя с земли.

Эдуард с некоторым удивлением заметил, что даже Фёргюс, несмотря на свои знания и образованность, как будто соглашался со своими земляками, либо потому, что считал недипломатичным проявлять скептицизм в тех вопросах, где мнение других было единодушным, либо, вероятнее, потому, что, как большинство людей, не привыкших глубоко и тщательно продумывать эти вопросы, он хранил в себе запас суеверия, который уравновешивал свободу его высказываний и поступков в других случаях. Поэтому Уэверли не стал вдаваться с ним в обсуждение методов, применявшихся при его лечении, и вознаградил врачевателя с щедростью, намного превосходившей его самые ослепительные надежды. Старик произнес по этому случаю столько бессвязных благословений по-гэльски и по-английски, что Мак-Ивор, которому стало стыдно за то, что он так унижается, прекратил поток благодарности восклицанием: «Ceud mile mhalloich ort!» — «Будь ты проклят сто тысяч раз!» и вытолкал целителя человеков из шалаша.

Назад Дальше