В общем, Шайены постепенно начали подумывать о том, что, может быть, придётся им покончить с белыми – со всеми бледнолицыми на этих равнинах. Думаете, небось, – бредовая идея? Если б вы увидели то гигантское стойбище, вам бы так не показалось. Я, помню, всерьёз прикидывал: мы сами, к примеру, можем выставить тысячи полторы воинов, да ещё Кайовы и Команчи в союзе с нами – они к югу от нас жили, да старые друзья Арапахи помогут, да ещё Лакоты – с севера… Индеец из меня получился неплохой, а на свою родную расу мне было наплевать: не слишком-то много радости я от неё видел, благодарить не за что. А кроме того, захватывать Сент-Луис, Чикаго или Эвансвиль ведь никто и не собирался. Там жили бледнолицые – там им и место.
А потом как-то раз, помню, довелось мне послушать наших шаманов. Двое их было: одного звали Лед, другого – Мрак. Сила у них была громадная. Стоило им взмахнуть руками в сторону солдат – и те не смогут стрелять: пуля просто выкатывалась из ствола винтовки и падала тут же, не причинив никому вреда…
* * *
Помню, как я прятался у тропинки, на которой Ничто ходила по воду – дождусь, когда она пойдёт мимо, схвачу её за подол юбки, дёрну слегка – и отпущу. Правда, награды никакой мне за это не было. Если не считать, что к Койоту она относилась не лучше, чем ко мне, он ведь тоже за ней приударял. Мыс ним по очереди её обхаживали: если, к примеру, я поджидал её на тропинке, что вела к реке, то он мне не мешал, а пытался застать её, когда она пойдет в прерию собирать бизоньи лепешки. Поскольку особого успеха ни один из нас пока что не имел, мыс Койотом и не ревновали друг к другу, и отношения у нас были нормальные, то есть, никакие. Знаете ведь, как оно бывает; у тебя есть друзья, и есть враги, и ещё есть целая куча знакомых, на которых тебе, в общем-то, наплевать. Точно так же и у индейцев.
К тому же и время я постепенно стал ощущать по-индейски. Когда мы стояли на Соломоновой речке, и я пытался приударить за Ничто – мне тогда было уже лет, наверное, пятнадцать, ноя не очень-то спешил добиться толку -как и она не слишком торопилась: вообще, Шайены своих женщин обхаживаю лет пять, не меньше; а мне, к тому же, ещё и рано было начинать. Бьюсь об заклад, вам и в голову не приходило, что краснокожие так медленно проворачивают свои дела по этой части! Но Шайены – они ведь воины, и потому предпочитают давление почём зря не сбрасывать. Вот вы сами попробуйте когда-нибудь обслужить женщину как следует, а потом пойти и подраться – и сразу всё поймете; вам просто захочется спать… Да, сэр, вы и представить себе не можете, как все это было интересно: громадное стойбище, шум, гам, суета. А потом пляска Солнца началась и длилась восемь дней кряду.
Сложнейшее действие, в котором непосвященному ничего не понять, но Шайенам оно было необходимо, потому что укрепляло в них уверенность, что равных им нету, хотя куда уж дальше – они и так цены себе сложить не могли. В самоистязании всех превзошёл, конечно, Младший Медведь. Он попротыкал свою кожу толстыми пиками акации, как и положено на пляске Солнца; потом, минут через пятнадцать, повырывал их чуть ли не с мясом, и вонзил в других местах. К пикам были привязаны длинные жилы, на которых за ним волочились черепа животных. Так и красовался всю ночь, а на следующий день у него все тело выше пояса было одной сплошной кровавой раной, но они не думал залечивать её – смолой или глиной – а наоборот, хвастливо расхаживал вокруг, весь в запёкшейся крови.
Ну, а когда торжества закончились, начались типично шайенские дела. Кланы стали собираться и по одному покидать стойбище – отчаливать подальше от греха. И это после всех речей и клятв покончить с бледнолицыми, после грандиозных плясок и прочих ритуалов, в которых они черпали силу для такого подвига! Как говорится, война – ерунда, главное – маневры! Ехать куда-то и воевать уже никому не хотелось. Да и вообще индейцы хоть между собою и дерутся постоянно, связываться с белыми не очень-то стремились, потому как: дело это гиблое: если даже и победишь – всё равно добра. не жди.
Я сказал, что кланы собирались и отчаливали по одному, но поначалу все двигались по двум направлениям – одни на север, другие на юг – потому как племя делилось, в общем-то, надвое. Большая часть кланов кочевали – поодиночке – по берегам Платта, а остальные околачивались вокруг форта Уильяма Бэрна по берегам рек Канзас и Пурчатори, что в южной части штата Колорадо.
Мы – люди Старой Шкуры Типи – относились, конечно, к северным Шайенам, и теперь вместе со всем кланом Выжженной Тропы двинулись на север. Ну, теперь, пока не забыл, должен вам сообщить, что за время пляски Солнца семейство Старой Шкуры провело огромную работу, и результаты были налицо: нам удалось пристроить – т.е. выпихнуть замуж – почти всех наших вакантных невест, и их мужья теперь влились в наши ряды. Это, а также то, что нас приняли назад в родной клан, привело Старую Шкуру в такое приподнятое состояние, что он, как пить дать, снова влип бы в какую-нибудь историю в чужой постели, но, к счастью, не успел – мы снялись с места и ушли. А иначе, ей-Богу, не миновать бы нам беды: я заметил, что он уже постреливает по сторонам своими блудливыми глазками, и две-три толстухи уже наметил себе в жертву. Ну, а сам я думал про Ничто, и помыслы мои были чисты, я мечтал только о том, чтобы услышать её тихий нежный голос и если повезёт, поймать быстрый взгляд её горящих, словно угольки, чёрных глаз.
В общем, прошли мы совсем немного, и тут – возвращаются наши разведчики, которых выслали вперёд, и сообщают, что впереди – колонна солдат движется нам навстречу, и до неё – один день пути. Надобно вам сказать, что во время пляски Солнца нам удалось купить несколько мушкетов – человека три из наших получили в руки это грозное оружие. Теперь Горб, например, рвался в бой, потому что уже много лет ждал такого случая. Но Старую Шкуру и главных вождей клана Выжженной Тропы беспокоила участь женщин и детей и потому мы развернулись и двинулись назад, на юг, чтобы попытаться отыскать кого-нибудь из соплеменников. Потом повернули на восток и вскоре догнали своих – это были южные Шайены, и мы снова слились с ними неподалёку от Соломоновой речки. Конечно, той силищи, что раньше, здесь уже не было, но Шайен сотни три воинов и десятка полтора мушкетов мы могли выставить.
Все были ужасно возбуждены, и я – тоже. Я даже не успел обдумать как следует свою новую позицию: как я уже сказал, теоретически я ничего не имел против того, чтобы полностью уничтожить всех бледнолицых в западной прерии, чтобы и духу их тут не было. Наплевать мне на них. К тому же, к западу от Сент-Джо я ни разули одного белого не встречал, и остатки моего белого семейства, наверное, давным-давно добрались до Солт-Лейк. Но размышляя обо всем об этом, я как-то не допускал мысли, что мне самому своими руками придётся убивать белых, это в мои планы совсем не входило. И вот теперь нам предстояло драться с кавалерией Соединенных Штатов, а я был на стороне Шайенов и, к тому же, воином не из последних. Вот и получается, что выбор у меня был невелик: либо отлынивай – и будешь трус, либо иди и воюй – и будешь предатель. Да, как ни крути, а Шайен – предатель. Помню, я тогда подумал, что лучше бы мы, как обычно, воевали с Воронами…
Да, сэр, тут было над чем поломать голову. Только» я тем временем без дела не сидел. Я сбросил всю одежду и принялся наносить боевую раскраску – размалевывать себя жёлтым и красным. Потом стал затачивать на оселке наконечники стрел. Знаете, есть люди, которые в минуту нерешительности станут столбом, руки опустят и стоят, думают – дают волю воображению. Так вот – я не из таких я сразу даю дело рукам, а мозги – пускай поспевают за руками. Ну, а не получается – что ж, значит не судьба; а будешь сидеть сложа руки – всё равно ничего не высидишь.
Короче говоря, женщин и детей на всякий случай отослали мы подальше на юг – за реку Арканзас, хотя, надо вам сказать, Шайены к этому моменту настолько осмелели, что уже успели и на новом месте поставить свои типи и разбирать их не стали. Ну, потом наш шаман Лёд отвёл нас, воинов, к небольшому озерцу неподалёку и заставил опустить в воду ладони, отчего мы сразу сделались неуязвимым для вражеских пуль. Якобы. Теперь им стрелять в нас бесполезно: стоит нам поднять над головой наши заколдованные руки – и предназначенные нам пули просто шлёпнутся на землю, едва вырвавшись из дула винтовки…
Да-а, вот тут до меня и дошло, к чему идет дело: меня просто убьют…
Можешь хоть пуд соли съесть с индейцами, но всё равно потом выяснится, что ты сделан из другого теста. Оно конечно – Леворукий Волк – помните? – своим шаманским колдовством поставил меня на ноги. Но я-то тогда почти все время был не в себе – то есть, без сознания. А когда человек не в себе, для него ничего невозможного нет. К примеру, пьяный в стельку сорвется с крыши – и ему хоть бы хны, а был бы трезвый – расшибся бы в лепёшку. Вы только не думайте, что я ханжа какой; я вовсе не хочу сказать, что никому и никогда не удавалось уйти от пули с помощью шаманских заклинаний. Кому-то, наверное, удается, тому, кто сам в это верит. К примеру, Горбу, Горящему Багрянцем удается. И Младшему Медведю. Но только не мне…
Была у меня ещё проблема. Помните, я рассказывал, как убил своего первого врага? Тот Ворона даже ночью разглядел, что я белый, а днём-то, небось, и подавно видно было, кто я такой. Я, конечно, размалевывал все тело и лицо краской, но волосы – с волосами-то как быть? Мне это долго не давало покоя. После моего триумфа мне, конечно, не хотелось вдаваться в подробности и рассказывать Шайенам, что этот Ворона распознал во мне белого, что вел себя вполне дружелюбно и все такое. Обо всём этом я им не сказал – зачем зря смущать людей? Но потом, когда настал момент идти на войну, я со своей проблемой пришёл к Старой Шкуре и изложил её таким вот образом:
– Дедушка, – сказал я, ибо к человеку его возраста положено было обращаться именно так. – Я не знаю, как мне поступить. Я не хочу, чтобы Вороны видели цвет моих волос. Но я не хочу обрезать волосы – а то враги, подумают, что я трус и сделал это для того, чтобы меня нельзя было скальпировать. А надеть полное боевое оперение я тоже не могу, потому что ещё молод и совершил ещё слишком мало подвигов.
Тут вождь призадумался на минуту, а потом взял свой цилиндр без дна и нахлобучил его мне на голову. Цилиндр правда, был мне великоват и налез на самые уши, но я решил, что для маскировки так оно ещё и лучше выходит.
– Выходя на тропу войны – надевай его, – сказал старик, – но в перерывах возвращай мне, потому что его вместе с этой медалью прислал мне Отец белых людей из их главной деревни.
С тех пор я так и делал – уходя на войну, надевал цилиндр, подложив немного тряпок в тулью, чтобы крепче сидел, и завязывал под подбородком жильную завязку. А волосы на макушке слегка смазывал краской, чтобы не бросались в глаза сквозь дырявое дно шляпы. Косичек у меня, конечно, всё ещё не было, и Вороны наверняка видели, что я не стопроцентный Шайен, потому как краснокожие народ востроглазый – ничего не упустят, даже в бою – хотя, конечно, я мог быть и полукровкой…
Мы были готовы со дня на день выступить против армии, и я отправился в вигвам, где Старая Шкура и другие вожди разрабатывали план операции – все чин-чинром, как в настоящей профессиональной армии. Я дождался, пока он меня заметит, потом подошёл и попросил шляпу – он как раз в ней красовался.
Но старик отвел меня в сторону и сказал, чтобы я ждал: Потом мы сели в сёдла и поскакали вдвоём холмистым берегом реки. У старика был чудесный пинто, который сам выбирал дорогу и все понимал без слов. На вершине самого высокого холма мы остановились, вождь взглянул вдаль и сказал, что там в пяти милях отсюда – двести пятьдесят человек верховых, а за ними милях в двух-трех ещё пехота. Но я, сколько не старался, ни черта не мог разглядеть: холмистая прерия и больше ничего.
Тут он посмотрел на меня своими проницательными стариковскими глазами и говорит:
– Сын мой, там – белые люди, и мы намерены их уничтожить. Я никогда раньше не воевал с бледнолицыми. Я всегда думал, что у них есть причины поступать так, как они поступают, и делать то, что они делают. Я и сейчас так думаю. Они не такие, как мы; мне кажется, что они не знают, где находится центр мира. Поэтому я никогда не любил их – хотя ненависти к ним тоже не испытывал. Однако в последнее время они ведут себя нечестно по отношению к нам, Шайенам. И потому мы должны их уничтожить…
Тут он как-то замялся и задумчиво поскреб свой громадный нос
– Я не знаю, помнишь ли ты, что было с тобой до того, как ты стал Шайеном и моим сыном – столь же дорогим мне, как и те, которых родила Бизонья Лощина и другие жены, отчего сердце мое исполнилось гордости, а мой типи окружён почетом и уважением… Я не буду говорить о тех давних временах – время, наверное, уже стерло их из твоей памяти. Я хочу только сказать, что если ты ещё помнишь те дни и если ты считаешь, что духам не понравится, если ты станешь воевать против этих белесых людей – тогда ты можешь не участвовать в этой битве, и никто из нас не подумает о тебе плохо. Ты уже много раз доказывал, что ты воин, а воин должен поступать так, как подсказывает ему сердце, и никто не в праве его упрекнуть.
Видите, он так и не сказал вслух, что я белый, он просто давал мне возможность при желании выйти из игры. С обычной своей самонадеянностью он, конечно, ни на секунду не усомнился, что быть Шайеном – это предел мечтаний для всякого смертного; и для меня, конечно, тоже. Но со столь же присущей ему рассудительностью он счел необходимым предоставить выбор мне самому,
– Дедушка,- сказал я – Я думаю, что сегодня хороший день, чтобы умереть.
Знаете, когда говоришь такое индейцу, он – в отличие от белого – не бросается тебя утешать да успокаивать, убеждать, что ты не прав, что не все ещё потеряно, что все будет хорошо, и т.д. и т.п. Потому как для индейца это не пустые слова – чем он отличается от белого. Опять-таки, если индеец такое говорит, это вовсе не значит, что ему жизнь опротивела, что он махнул на все рукой и только и мечтает скорее бы помереть. Ничего подобного! Если индеец такое говорит, значит, он будет драться до конца – до последнего вздоха. И жизнь вовсе не опротивела – как раз наоборот: жизнь так прекрасна, что остаток её ты готов прожить на всю катушку и отдать ей все свои силы до последней капли… Однажды – это было ещё до того, как я оказался у Шайенов – они подцепили у каких-то переселенцев холеру. Так вот, те кто ещё мог двигаться, облачились в боевой убор, сели на боевых коней и принялись осыпать невидимую болезнь бранью; вызывая её на бой – чтобы она вышла и сразилась с ними, как подобает воину.
Честно говори, я не у верен, что вкладывал в эти слова тот смысл, который привыкли видеть в них индейцы. Но Старая Шкура понял мой ответ именно так и вручил мне свой цилиндр. В этот момент на пригорке неподалёку появился дикий кролик. Он стоял совсем рядом и наморщив нос, глядел на нас. Во взгляде вождя вдруг мелькнула какая-то тревога, он круто развернул коня и рванул с места в галоп – вниз, в долину. И прошло много лет, прежде чем я встретился с ним вновь…
***
Войска появились милях в двух к западу и двинулись берегом реки вниз по течению в нашу сторону. Они чуяли, конечно, что мы где-то рядом. Но всё равно для них было полнейшей неожиданностью, когда, обогнув излучину Соломоновой речки, они вдруг увидели, как три сотни конных Шайенов во всей красе, готовые к бою стоят и ждут их в боевом порядке – наш левый фланг упирался в реку, а правый – в холмы.
Стоят в боевом облачении; и люди, и кони раскрашены, перья трепещут на ветру, многие воины в полном боевом оперении, роскошные уборы переливаются на солнце всеми цветами радуги, поблескивают наконечники стрел и дула мушкетов. Некоторые из Шайенов разговаривают со своими лошадьми, а те прядают ушами и храпят, раздувая ноздри; словно уже несутся на врага. Они почуяли огромных кавалерийских коней и свирепо ржут теперь, потому как Шайены-кони относятся к ним точно так же, как Шайены-люди к своим бледнолицым сородичам.
Мой жеребец был из тех, что мы взяли в тот раз у Ворон. Отличный зверь, но, правда, не повезло ему: разговорами я его не баловал, разве что здоровался да прощался, как полажено приличному человеку, вот и все. Так что общения ему, наверное, не хватало. А тут вдруг я с ним философическую беседу завел. Дело в том, что мне было не по себе, потому как мучило меня одно подозрение, что нескольким из братьев моих по оружию не нравится, что стою я здесь – в первом ряду, прямо по центру; и считают они – в отличие от Старой Шкуры; что здесь мне не место. Особенно Младшего Медведя это задело – он-то сам был далеко на правом фланге, но увидев меня, подъехал и втиснулся на своём коне в строй рядом со мною. Он был весь до пояса выкрашен в иссиня-чёрный цвет, на голове – алая полоска, глаза обведены белым, и на щеках – поперечные белые полоски.
Я не разобрал – усмехнулся он, или просто скалит на меня зубы; он уже давно меня не замечал. Я ему ничем не ответил. Настроение было поганое, и я, помню, подумал; как здорово, что я в боевой раскраске. Эта раскраска – великое дело: на душе у тебя, может, кошки скребут, а вид всё равно – жуть, чтобы враги боялись.
Вдоль нашего фронта разъезжали Горб и другие военные вожди, и шаман Лед тоже был там – бубнил свою белиберду, размахивал своими погремушками, бизоньими хвостами, и другими штуковинами – махал в сторону кавалеристов, которые остановились в долине, в полумиле от нас, и, вроде бы, просто глазели. Я, помню, подумал – вот здорово было бы, если б напал на них хохот. Истерический хохот, чтобы хохотали до смерти. Чтобы напал на солдат, потому как сам я уже готов был захохотать. Перед боем такое бывает – от перевозбуждения. И чем дольше ждать атаки – тем сильней тебя хохот разбирает. И когда, наконец, рванешь в атаку – ты просто счастлив, что этой пытке пришёл конец.
Ко всему прочему я ведь был голый, на голове – дырявый цилиндр, а впереди – три или четыре сотни самых настоящих белых солдат, вооруженных винтовками. Шёл уже пятый год, как я притворялся Шайеном. Так что сами понимаете – хохотал я так, что все кишки готов был надорвать – не иначе как чувствовал, что скоро мне их нашпигуют горячим свинцом.