— Об этом не беспокойся, — сказал Рудольф. — Я уже говорил твоей матери, что это я беру на себя.
Билли взглянул на него со злостью, словно Рудольф признался, что готовит против него заговор.
— Вы мне недостаточно нравитесь, дядя Рудольф, чтобы я мог принять от вас такой подарок.
Рудольф был потрясен, но постарался не показать виду: как бы там ни было, а Билли еще совсем ребенок, ему лишь четырнадцать лет.
— А почему я тебе недостаточно нравлюсь? — спокойно спросил он.
— Потому что эта школа для таких, как вы. Можете посылать сюда своего собственного сына.
— На это я, пожалуй, отвечать не буду.
— Извините, что я так сказал, но я действительно так думаю. — Окаймленная длинными ресницами голубизна влажно заблестела. Глаза Эббота.
— Я уважаю тебя за прямоту, — сказал Рудольф. — В твои годы ребята обычно уже умеют скрывать свои истинные чувства от богатых дядюшек.
— Как я могу здесь оставаться, когда на другом конце страны моя мать сидит совершенно одна в пустом доме и каждую ночь плачет? — Билли говорил торопливо, захлебываясь. — Погиб такой человек, как Колин, а я, значит, должен орать во всю глотку на идиотских футбольных матчах или слушать, как какой-то бойскаут в черном костюме сообщает, что спасение в Иисусе Христе? Так, что ли? — По его щекам текли слезы, и он вытирал их платком, не прекращая свой гневный монолог. — Я вот что вам скажу. Если вы не заберете меня отсюда, я сбегу и уж как-нибудь сумею добраться домой к матери и постараюсь помочь ей, чем смогу.
— Хорошо, — сказал Рудольф. — Хватит об этом. Я пока не знаю, что мне удастся сделать, но обещаю что-нибудь предпринять. Это тебя устраивает?
Билли с несчастным видом кивнул, еще раз вытер слезы и положил платок в карман.
— А сейчас давай разделаемся с обедом, — сказал Рудольф. Сам он почти не ел, просто смотрел, как Билли подчистил свою тарелку, заказал себе яблочный пирог и так же успешно с ним расправился. Четырнадцать лет — всеядный возраст. Слезы, смерть, жалость, яблочный пирог и мороженое перемешиваются без угрызений совести.
После обеда, когда они ехали в школу, Рудольф сказал:
— Иди к себе в комнату. Собери вещи и жди меня внизу в машине.
Он позвонил в квартиру Фервезеров. Дверь открыл высокий сутуловатый мужчина. На лоб его падал завиток волос, чистое розовое лицо светилось приветливой улыбкой. Какие же нервы должен иметь человек, чтобы жить среди мальчишек?!
— Мистер Фервезер, простите, что я вас беспокою, но это всего на несколько минут. Я дядя Билли Эббота и…
— А, да-да. — Фервезер протянул ему руку. — Жена мне говорила, что вы к нам заходили перед обедом. Проходите, пожалуйста. — Он провел Рудольфа в гостиную. — Прошу вас, садитесь. Хотите кофе?
— Нет, спасибо. Кофе я только что пил, и я всего на минутку, — сказал Рудольф, чувствуя себя неловко оттого, что он не отец, а лишь дядя Билли.
— Я поговорил с ним, мистер Фервр. Не знаю, насколько этот разговор мне удался. Но я хочу забрать Билли отсюда. По крайней мере на несколько дней. На мой взгляд, это совершенно необходимо.
— Неужели действительно все так плохо?
— Да, плохо.
— Мы пытались сделать все, что в наших силах, — сказал Фервр. По его тону чувствовалось, что он не собирается оправдываться.
— Я в этом не сомневаюсь. Просто Билли не совсем обычный мальчик, и за последнее время, притом очень короткое, в его жизни произошло много не совсем обычных событий… Сейчас нет смысла говорить об этом.
— Значит, вы хотите его забрать? И надолго?
— Трудно сказать. Может, на несколько дней, может, на месяц, а может, и насовсем.
— Казалось бы, спокойная у нас, учителей, профессия, а сколько бывает поражений, — вздохнул Фервр. — Скажите Билли, что мы всегда готовы принять его обратно. Он способный мальчик и легко нагонит пропущенное. Надеюсь, через день-два вы сообщите нам о своем решении?
— Обязательно, — ответил Рудольф. — Спасибо вам за все.
Когда они выехали за ворота школы. Билли, сидевший рядом с Рудольфом на переднем сиденье, сказал:
— Я больше никогда сюда не вернусь. — Он даже не спросил, куда они едут.
В Уитби они приехали в половине шестого. Уличные фонари уже горели в ранних зимних сумерках. Добрую часть пути Билли спал. Рудольф со страхом думал о той минуте, когда ему придется представить матери ее внука. С присущей ей изысканностью слога мать вполне могла сказать что-нибудь вроде: «Отродье блудницы!».
На секунду ему в голову пришла мысль отвезти Билли в гостиницу, но он тотчас отказался от этой идеи: было бы слишком жестоко после такого дня оставить мальчика одного. К тому же это было бы еще и трусостью. Нет, придется наконец поставить старуху на место.
И все же Рудольф, проведя Билли за собой в дом, почувствовал облегчение, когда увидел, что в гостиной матери нет. Он скользнул взглядом по коридору — дверь в ее комнату была закрыта. Вероятно, она поскандалила с Мартой и сейчас дуется. Так лучше, теперь он сможет поговорить с ней наедине и подготовить к первой встрече с внуком.
Они с Билли прошли на кухню. Из духовки пахло чем-то вкусным. Марта сидела за столом и читала газету. Она вовсе не была толстой, как злословила о ней мать; Угловатая, худая пятидесятилетняя старая дева, она знала, что в этой жизни добра ждать не от кого, и всегда была готова платить за свои обиды той же монетой.
— Марта, — сказал он, — это мой племянник Билли. Он поживет с нами несколько дней. Он устал с дороги, ему надо приготовить ванну и покормить чем-нибудь горячим. Вы могли бы это сделать? Спать он будет в комнате рядом с моей.
— Она ничего не говорила мне ни о каком племяннике, — сказала Марта, свирепо кивнув в ту сторону, где была комната матери.
— Она еще сама о нем не знает, — ответил Рудольф, стараясь говорить бодро, чтобы Билли ничего не понял.
— Сегодня ей только не хватает выяснить, что у нее есть внучек, — заметила Марта.
Билли молча стоял в стороне. Он не понимал, в чем дело, но все это ему уже не нравилось. Марта встала из-за стола. На лице у нее было неодобрение, но такое лицо у нее было всегда. Правда, откуда об этом знать Билли?
— Идем, молодой человек, — сказала она. — Думаю, у нас хватит места для такого тощенького, как ты.
Рудольф был поражен: на языке Марты это означало почти любезное приглашение.
Он налил себе виски, бросил в стакан побольше льда и уселся в мягкое кресло.
Пил он не спеша — его не прельщала сцена, ожидавшая его впереди. Наконец допив, заставил себя вылезти из кресла, прошел по коридору и постучал в дверь. Комната матери была на первом этаже, чтобы старухе не приходилось подниматься по лестнице. Впрочем, сейчас, после двух операций — первая избавила ее от флебита, а вторая от катаракты, — она передвигалась вполне свободно.
— Кто там? — резко спросила она из-за двери.
— Это я, мам, ты не спишь?
— Теперь уже не сплю.
Он открыл дверь.
— Разве тут уснешь, когда по дому словно стадо слонов топает, — сказала она с кровати. Мэри сидела, откинувшись на подушки в кружевных наволочках. На ней была розовая ночная кофта, отделанная чем-то вроде розоватого меха, на глазах — очки с толстыми стеклами, прописанные врачом после операции. Она могла теперь читать, смотреть телевизор и ходить в кино, но очки придавали ее увеличенным до огромных размеров глазам ненормальное, тупое и бездушное выражение.
За время, прошедшее с их переезда в новый дом, врачи сумели сделать с ней чудеса. Еще когда они жили над магазином, Рудольф уговаривал ее согласиться на операции — он видел, что ей это необходимо, — но она категорически отказывалась. «Не хочу лежать в палате для бедных, чтобы на мне экспериментировали медики-недоучки, которых нельзя подпускать с ножом и к собаке», — говорила она, пропуская все доводы Рудольфа мимо ушей. Пока они жили в убогой квартире, ее невозможно было убедить, что она не бедна и ей не грозит судьба бедняков, доверившихся бездушной заботе благотворительных больниц. И, только переехав в новый дом, только после того, как Марта прочитала ей вслух, что пишут газеты об успехах Руди, только прокатившись на купленной сыном новой машине, она наконец позволила себя уговорить и, предварительно удостоверившись, что ее будут оперировать самые лучшие и самые дорогие хирурги, смело вошла в операционную.
Вера в деньги буквально возродила ее, вернула с края могилы. Рудольф рассчитывал, что заботы опытных врачей помогут матери сносно дожить ее последние годы. А она, можно сказать, обрела вторую молодость. Теперь, когда машина бывала ему не нужна, за руль мрачно садилась Марта и возила мать, куда той вздумается. Она часто ездила в парикмахерскую и салоны красоты (волосы у нее теперь были завиты и выкрашены в почти голубой цвет); стала завсегдатаем городских кинотеатров; не думая о расходах, вызывала такси; посещала службу в церкви; два раза в неделю играла в бридж со своими новыми знакомыми из церковного прихода; когда Рудольфа не было дома, приглашала на ужин священников; купила себе новое издание «Унесенных ветром».
Ее шкаф ломился от платьев, костюмов и шляпок на все случаи жизни, а заставленная мебелью комната походила на антикварный магазин: позолоченные столики, шезлонг, трельяж с десятком флаконов разных французских духов. Впервые в жизни она стала ярко красить губы. Рудольфу казалось, что с намалеванным лицом, в кричаще безвкусных туалетах мать похожа на страшное привидение, хотя, бесспорно, жизни в ней было куда больше, чем раньше. Но если таким образом она восполняла лишения своего беспросветного детства и долгие мучения замужества, он был не вправе лишать мать ее игрушек.
Одно время он подумывал снять ей квартиру в городе и перевезти ее туда вместе с Мартой, но отказался от этой мысли, представив себе, какое будет у матери лицо, когда он в последний раз выведет ее за порог дома; как она будет потрясена неблагодарностью сына, которого любила больше всего на свете, которому по ночам, отстояв на ногах двенадцать часов в булочной, гладила рубашки, ради которого пожертвовала своей молодостью, мужем, друзьями и двумя другими детьми.
И потому она оставалась здесь. Рудольф был не из тех, кто забывает платить долги.
— Кто там наверху? Ты привел в дом женщину? — осуждающе спросила она.
— Ты знаешь, я никогда не приводил, как ты говоришь, в дом женщину, хотя не понимаю, почему, если бы мне захотелось, я не мог бы это себе позволить, — ответил Рудольф.
— В тебе течет кровь твоего отца, — сказала мать. Ужасное обвинение.
— Там твой внук. Я привез его из школы.
— Шестилетние дети так не топают, — сказала она. — Я еще не глухая.
— Это ребенок не Томаса. Это сын Гретхен.
— Слышать не хочу этого имени, — мать заткнула уши пальцами: сидение у телевизора обогатило ее жестикуляцию.
Рудольф сел на край кровати. Осторожно взял мать: за руки и опустил их вниз. «Я был слишком слабохарактерным, — подумал он, продолжая держать ее руки в своих. — Этот разговор должен был состояться еще много лет назад».
— А теперь послушай меня, мам, — начал он. — Билли хороший мальчик. Сейчас у него неприятности и…
— Я не потерплю в своем доме ублюдка этой шлюхи, — заявила мать.
— Гретхен не шлюха, и ее сын не ублюдок, — сказал Рудольф. — А этот дом не твой.
— О, я знала, что придет день и ты все-таки скажешь мне эти слова.
Рудольф оставил без внимания эту прелюдию к мелодраме.
— Мальчик поживет у нас всего несколько дней. Он сейчас нуждается в заботе и душевной теплоте. Я, Марта и ты дадим ему это.
— Не желаю терпеть его присутствия рядом с собой, — сказала она, цитируя какую-то из своих любимых книг. — Я запру эту дверь, и пусть Марта приносит мне еду сюда на подносе.
— Поступай как знаешь, мама, — спокойно сказал Рудольф, — но если ты так сделаешь — все, конец. Не будет тебе больше ни машины, ни вечеров за бриджем, ни кредита в магазинах, ни салонов красоты, ни ужинов с отцом Макдоннеллом. Подумай об этом. — Он встал. — А сейчас мне пора идти. Марта собирается кормить Билли ужином. Советую тебе пойти к ним.
Когда он выходил из комнаты, по щекам матери текли слезы. «Дешевый это трюк — пугать старуху, — подумал он. — Ну почему бы ей просто не умереть? Достойно. Незавитой, ненадушенной, ненарумяненной».
Когда Рудольф позвонил, дверь открыл сам Колдервуд. Он провел его в мрачную комнату, отделанную дубовыми панелями, которую называл кабинетом. Здесь стояли письменный стол красного дерева и несколько кожаных кресел с потрескавшимися дубовыми ручками. Застекленные книжные шкафы были битком набиты папками с оплаченными счетами и протоколами деловых операций.
— Садись, Руди, — пригласил он, указав на одно из кресел, и скорбно заметил: — Я вижу, ты уже успел выпить. Мои зятья, к сожалению, тоже пьют.
— Две старшие дочери Колдервуда уже вышли замуж, и одна жила теперь в Чикаго, а другая — в штате Аризона. Рудольф подозревал, что обеих девушек побудила к замужеству не столько любовь, сколько география: лишь бы уехать подальше от отца. — Но я пригласил тебя не за тем, чтобы беседовать на эту тему, — продолжал Колдервуд. — Мне хочется поговорить с тобой как мужчина с мужчиной… Миссис Колдервуд и Вирджинии нет дома. Они пошли в кино, так что мы можем говорить свободно. — Такие долгие предисловия были не в характере старика. Держался он несколько смущенно, что тоже было на него не похоже. — Рудольф, — он зловеще откашлялся, — признаться, меня удивляет твое поведение.
— Мое поведение? — на секунду у Рудольфа мелькнула нелепая мысль, что Колдервуд каким-то образом пронюхал о нем и Джин.
— Да, твое поведение, — повторил Колдервуд и огорченно продолжал: — Это на тебя совсем не похоже. Ты для меня был все равно что сын. Больше чем сын. Я всегда считал тебя честным, открытым и полностью доверял тебе. И вдруг на тебя как будто что-то нашло. Ты начал действовать за моей спиной, притом без всяких на то оснований. Ты ведь знаешь, что мог просто позвонить в дверь моего дома, и я бы с радостью тебя принял.
— Простите, мистер Колдервуд, но я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал Рудольф. Старость есть старость. Значит, и Колдервуд не исключение.
— Я говорю о чувствах моей дочери Вирджинии, Руди. И не отрицай!
— Но, мистер Колдервуд…
— Ты играешь ее чувствами. Неизвестно зачем. Ты украл там, где имел право требовать, — гневно закончил Колдервуд.
— Уверяю вас, мистер Колдервуд, я…
— Не в твоем характере лгать, Руди.
— Я не лгу. Я просто не знаю…
— Хорошо, в таком случае я должен сообщить тебе, что она во всем призналась! — прогремел Колдервуд.
— Да ведь ей не в чем признаваться! — Рудольф чувствовал свою беспомощность, но в то же время его разбирал смех.
— А моя дочь говорит совсем другое. Она объявила матери, что любит тебя и собирается ехать в Нью-Йорк учиться на секретаршу, чтобы вы могли свободно встречаться.
— Господи помилуй!
— В этом доме не упоминают имя господне всуе, Руди.
— Мистер Колдервуд, мои отношения с Вирджинией исчерпываются тем, что я приглашал ее перекусить или угощал лимонадом и мороженым, когда случайно сталкивался с ней в магазине.
— Ты ее околдовал, — сказал Колдервуд. — Она из-за тебя плачет пять раз в неделю. Невинная молодая девушка не станет так себя вести, если она не попала в силки, искусно расставленные мужчиной. Так вот, молодой человек, я хочу знать, что ты намерен теперь делать?
Когда Колдервуд произносил «молодой человек», это было уже опасно. Рудольф лихорадочно соображал, чем ему это грозит. У него твердое положение в компании, и все же основная власть в руках Колдервуда. Можно бороться, но в конечном счете тот, вероятно, победит. Ну и дура же эта Вирджиния!
— А что, по-вашему, я должен сделать, сэр? — спросил Рудольф, пытаясь выиграть время.
— Все очень просто, — сказал Колдервуд. Было очевидно, что он обдумывал эту проблему с того самого момента, как миссис Колдервуд сообщила ему «счастливую» новость о позоре их дочери. — Женись на Вирджинии. Я сделаю тебя своим полноправным партнером. А в завещании, после того как должным образом позабочусь о миссис Колдервуд и дочерях, оставлю тебе основную часть моих акций, корпорация будет у тебя в руках. Об этом разговоре мы забудем, и я никогда не буду тебя упрекать. Руди, для меня большое счастье, что такой парень, как ты, станет членом моей семьи. Я мечтал об этом много лет, и мы с миссис Колдервуд были разочарованы тем, что, бывая в нашем гостеприимном доме, ты внешне не проявлял никакого интереса к моим дочерям, хотя они по-своему миловидны, хорошо воспитаны и, позволю себе заметить, вполне обеспечены. И мне совершенно непонятно, почему, сделав выбор, ты не мог прямо сказать мне обо всем.
— Никакого выбора я не сделал! — в смятении воскликнул Рудольф. — Вирджиния очаровательная девушка, и я уверен, она будет кому-нибудь прекрасной женой. Но я и понятия не имел, что нравлюсь ей.
— Руди, — сурово сказал Колдервуд, — я знаю тебя много лет. Ты один из самых умных людей, с которыми мне довелось встречаться. И сейчас у тебя хватает наглости сидеть здесь и утверждать…
— Да, хватает! — К черту бизнес, — подумал он. — Я скажу вам, что я сейчас сделаю. Я буду сидеть здесь с вами, пока не вернутся миссис Колдервуд и Вирджиния, и тогда при вас и вашей жене спрошу Вирджинию в лоб, ухаживал ли я за ней когда-нибудь и пытался ли хотя бы поцеловать. Если она скажет «да», она солжет, но мне на это наплевать. Я тут же встану и уйду, и вы можете делать что хотите с вашей чертовой корпорацией, вашими чертовыми акциями и вашей чертовой дочерью!
— Руди! — Колдервуд был явно шокирован, но Рудольф заметил, что уверенность старика в прочности своих позиций поколебалась.
— Если бы она догадалась раньше признаться мне в своей любви, — продолжал Рудольф, искусно используя возникшее преимущество и уже не думая о последствиях, — из этого, возможно, что-нибудь и получилось бы. Мне она действительно нравится. Но сейчас слишком поздно. Вчера я сделал предложение другой девушке.