— А, вот и наши любовнички! — И чмокнул губами, изображая поцелуй.
За столом рассмеялись, так как было опасно не смеяться шуткам Фальконетти. Дуайер покраснел, а Томас спокойно налил себе кофе, взял лежавшую на столе газету и принялся читать.
— Вот что, Дуайер, — продолжал Фальконетти, — хочешь, я буду твоим импресарио? Домой мы вернемся еще не скоро, и многие из наших парней могли бы воспользоваться твоими услугами в часы одиночества. Так ведь, ребята?
Томас как ни в чем не бывало читал и пил кофе. Он чувствовал на себе умоляющий взгляд Дуайера, но, пока дело не зашло слишком далеко, он не собирался лезть в Драку.
— Какой смысл ублажать кого-то задаром, когда на этом можно хорошо подзаработать и к тому же осчастливить многих, — не унимался Фальконетти.
— Я буду брать с тебя десять процентов, как обычный голливудский агент. Что ты на это скажешь, Дуайер?
Дуайер вскочил на ноги и выбежал из кают-компании. Матросы за столом снова рассмеялись. Томас продолжал читать, хотя у него дрожали руки. Он должен сдерживать себя. Если он изобьет такого верзилу, как Фальконетти, который в течение нескольких лет терроризировал всю команду, матросы могут заинтересоваться им и тем, откуда он научился так драться, и наверняка кто-нибудь вспомнит, что когда-то видел его на ринге. А в портах полно всякого сброда и прихлебателей, готовых броситься к гангстеру поважнее с такой новостью.
— Эй, любовничек, — Фальконетти снова влажно чмокнул губами, — неужто ты допустишь, чтоб твой приятель одиноко уснул в слезах?
Томас аккуратно свернул газету и положил ее на место. Затем, держа в руке чашку с кофе, медленно двинулся через кубрик, Фальконетти следил за ним из-за стола улыбаясь. Томас выплеснул кофе ему в лицо. Фальконетти даже не пошевельнулся. В кубрике повисла мертвая тишина.
— Если ты еще так же чмокнешь губами, — сказал Томас, — каждый раз, как я буду проходить мимо тебя, ты будешь получать по зубам. И так до самого Хобокена.
Фальконетти встал.
— С тобой хоть на край света, любимый, — сказал он и снова чмокнул.
— Я жду тебя на палубе, — сказал Томас. — Одного.
— А мне помощь не нужна, — ответил Фальконетти.
Томас повернулся и пошел на корму. Там хватит места для драки. Не стоит схватываться с таким здоровяком, как Фальконетти, в тесном кубрике.
Море было спокойное, воздух чистый, в небе ярко светили звезды. Мои чертовы кулаки, простонал про себя Томас, вечно все решают мои кулаки.
Фальконетти вышел на палубу. Он был один.
Может, обойдется, подумал Томас. Никто не увидит, как я с ним расправлюсь.
— Шевелись, жирная скотина, — крикнул он. — Я не собираюсь ждать всю ночь.
— Ладно, сам напросился, Джордах, — сказал Фальконетти и тут же бросился на него с кулаками, замахиваясь, как в уличной драке. Томас отступил в сторону и, вложив в кулак всю силу, нанес ему удар правой под ложечку. Фальконетти, судорожно охнув, точно его душили, отпрянул назад. Томас шагнул вперед и снова ударил его в живот. Фальконетти упал и забился в судорогах на палубе. В горле у него что-то клокотало. Он не потерял сознания, и его глаза с ненавистью смотрели на стоящего над ним Томаса, но он был не в силах произнести ни слова.
Сработано чисто и быстро, с удовлетворением подумал Томас. На верзиле не останется никаких следов, и, если он не проболтается, никто из команды никогда не узнает, что произошло на палубе. Сам Томас, естественно, будет молчать, а Фальконетти получил хороший урок, и не в его интересах трепать языком.
— Ладно, скотина, — сказал Томас. — Теперь ты знаешь, что к чему, и впредь держи свою помойку закрытой.
Фальконетти неожиданно рванулся вперед, и Томас почувствовал, как огромная ручища схватила его за щиколотку и потянула вниз. В другой руке Фальконетти что-то блеснуло. Томас увидел нож. Томас резко упал на колени, придавил лицо Фальконетти и начал выкручивать руку, державшую нож. Фальконетти все еще задыхался, и пальцы, сжимавшие рукоятку ножа, быстро ослабели. Томас, прижав коленями обе руки Фальконетти, выхватил у него нож и отбросил в сторону. Потом минуты две методично месил кулаками физиономию распластанного на палубе противника.
Наконец он выпрямился, Фальконетти лежал неподвижно. Вокруг его головы по залитой звездным светом палубе темным пятном растекалась кровь. Томас подобрал нож и выбросил за борт.
Он тяжело дышал, но не от усталости, а от возбуждения. Черт побери, подумал он, а я ведь получил истинное удовольствие.
Он вошел в кубрик. Игра в покер тут же прекратилась.
Томас взял кофейник и налил себе кофе.
— У меня полчашки пропало, — сказал он, сел и снова развернул газету.
С заработанными деньгами в кармане и с болтающейся через плечо сумкой покойного норвежца он спустился по трапу. Дуайер шел следом. Никто не попрощался с Томасом. С той ночи, когда во время шторма Фальконетти выбросился за борт, матросы перестали разговаривать с Томасом. Ну и черт с ними! Фальконетти сам виноват. Он обходил Томаса стороной, но, когда раны на лице зажили, начал срывать злость на Дуайере, если Томаса не было поблизости. Дуайер говорил, что Фальконетти при каждой встрече с ним непременно чмокает губами, а однажды, возвращаясь с вахты, Том услышал из каюты Дуайера крик. Дверь была не заперта, и, войдя, Томас увидел, что Дуайер лежит на полу, а Фальконетти стаскивает с него брюки. Томас двинул Фальконетти кулаком в нос, а затем пинком в зад вышвырнул из каюты.
— Я предупреждал тебя, — сказал он. — Теперь лучше не попадайся мне на глаза. Потому что всякий раз, как я увижу тебя, будешь получать еще порцию.
— Господи, Томми, — со слезами на глазах сказал Дур. — Я никогда не забуду, что ты для меня сделал! Тысячу лет буду помнить!
— Не распускай нюни! Больше он тебя не тронет, — ответил Томас.
Фальконетти больше не задевал никого. Он всячески старался избегать Томаса, но хотя бы раз в день им все равно приходилось где-нибудь сталкиваться. И каждый раз Томас говорил: «Подойди-ка сюда, скотина»; лицо у Фальконетти нервно дергалось, волоча ноги, он послушно подходил к Томасу, и тот с силой бил его под дых. Делал он это нарочито демонстративно на виду у матросов, но ни в коем случае не в присутствии офицеров. Скрывать что-то от команды не имело смысла: увидев, во что в тот вечер он превратил физиономию Фальконетти, матросы обо всем догадались. Более того, Спинелли, палубный матрос, как-то сказал Томасу: «А я все думал, где я тебя раньше видел?» — «А ты меня раньше и не видел», — возразил Томас, хотя знал, что отрицать уже бесполезно. «Говори, говори, — сказал Спинелли. — Лет пять-шесть назад я видел, как ты нокаутировал одного негритоса на ринге в Куинсе». — «Я ни разу в жизни не был в Куинсе». — «Это твое дело, — примирительно замахал руками Спинелли, — меня это не касается».
Томас не сомневался, что Спинелли расскажет команде о своем открытии, а в профессиональном боксерском журнале «Ринг мэгэзин» любой без труда отыщет сведения о его карьере, но в открытом море ему беспокоиться не о чем. А вот на берегу надо держать ухо востро. Пока же он с удовольствием продолжал морально уничтожать Фальконетти. Как ни парадоксально, матросы, которых еще недавно Фальконетти терроризировал и которые теперь презирали его, возненавидели Томаса за его обращение с итальянцем. Им было унизительно сознавать, что они долгое время терпеливо сносили выходки ничтожества, с которого за десять минут сумел сбить всю спесь человек, достававший многим из них лишь до плеча и за два рейса ни разу не повысивший голоса.
Фальконетти старался не заходить в кубрик, если знал, что Томас там. Однажды, когда он не сумел вовремя улизнуть, Томас не ударил его, но сказал:
— Сиди здесь, скотина. Я приведу тебе компанию.
Он спустился в каюту Ренвея. Негр был один.
— Идем со мной, — сказал Томас.
Напуганный Ренвей последовал за ним. Увидев Фальконетти, он попятился назад, но Томас втолкнул его в кубрик.
— Мы просто посидим как воспитанные джентльмены рядом с этим джентльменом и послушаем музыку, — сказал Томас. В кубрике играло радио.
Томас сел справа от Фальконетти, а Ренвей — слева. Фальконетти не шелохнулся. Тупо сидел, опустив глаза на неподвижно лежащие на столе здоровенные ручищи.
— Ну ладно, на сегодня хватит. Теперь можешь идти, скотина, — наконец сказал Томас.
Фальконетти встал, не глядя на наблюдавших за ним матросов, вышел на палубу и прыгнул за борт. Второй помощник капитана, который находился в ту минуту на палубе, видел это, но был слишком далеко и не мог помешать ему. Судно развернулось, и с полчаса они без особого усердия кружили на месте в поисках, но море было слишком бурным, а ночь слишком темной, и найти Фальконетти не удалось.
У пирса Томас и Дуайер взяли такси. «Угол Бродвея и Девяносто шестой», — сказал Томас шоферу. Он сказал первое, что ему пришло в голову, но, когда они уже подъезжали к тоннелю, он сообразил, что угол Бродвея и Девяносто шестой совсем рядом с домом, где он когда-то жил с Терезой и сыном. Его совершенно не волновало, что он, быть может, больше никогда в жизни не встретится с Терезой, но тоска по сыну подсознательно заставила его дать шоферу этот адрес — а вдруг он случайно увидит мальчика!
У пирса Томас и Дуайер взяли такси. «Угол Бродвея и Девяносто шестой», — сказал Томас шоферу. Он сказал первое, что ему пришло в голову, но, когда они уже подъезжали к тоннелю, он сообразил, что угол Бродвея и Девяносто шестой совсем рядом с домом, где он когда-то жил с Терезой и сыном. Его совершенно не волновало, что он, быть может, больше никогда в жизни не встретится с Терезой, но тоска по сыну подсознательно заставила его дать шоферу этот адрес — а вдруг он случайно увидит мальчика!
Пока они ехали по Бродвею, Томас вспомнил, что Дуайер собирается остановиться в общежитии Христианской ассоциации молодых людей на Шестьдесят шестой улице и будет там ждать от него вестей. Томас ничего не говорил Дуайеру про гостиницу «Эгейский моряк».
— Ты ведь скоро сообщишь о себе, Томми, да? — беспокойно спросил Дуайер, вылезая из такси.
— Не знаю, это не от меня зависит. — И Томас захлопнул дверцу машины. Ему сейчас было не до Дуайера с его слюнявыми благодарностями.
Выйдя на углу Парк-авеню и Девяносто шестой улицы, Томас подождал, пока машина скроется из виду, поймал другое такси и велел шоферу остановиться на перекрестке Восемнадцатой улицы и Четвертой авеню. Когда они туда прибыли, он прошел один квартал, повернул за угол, затем возвратился назад и только после этого зашагал к гостинице.
Пэппи стоял за конторкой. Увидев Томаса, он ничего не сказал, а просто дал ему ключ. Томас быстро поднялся на третий этаж в номер, указанный на ключе, бросил на пол сумку, лег на продавленную кровать, застланную горчичного цвета покрывалом, и уставился на трещины в потолке.
Через десять минут раздался стук в дверь. Так стучал только Пэппи. Томас встал и открыл ему.
— Есть какие новости? — спросил он.
Пэппи пожал плечами. За темными очками, которых он не снимал ни днем, ни вечером, трудно было определить выражение его глаз.
— Кому-то известно, что ты здесь, — сказал Пэппи. — Вернее, кто-то пронюхал, что ты останавливаешься здесь, когда бываешь в Нью-Йорке.
Кольцо замыкалось. У Томаса пересохло в горле.
— Ты это о чем, Пэппи? — хрипло спросил он.
— Дней семь-восемь назад сюда приходил какой-то тип. Спрашивал, не здесь ли ты.
— Что ты ему сказал.
— Сказал, что в первый раз о тебе слышу.
— А он?
— А он сказал, что знает, что ты останавливаешься здесь. И еще сказал, что он твой брат.
— Как он выглядит?
— Выше тебя, стройный, брюнет, коротко пострижен, глаза зеленоватые, кожа смуглая, загорелый, отличный костюм, разговаривает как образованный, маникюр…
— Точно, это мой чертов братец, — сказал Томас. — Наверняка адрес ему дала мать. Она поклялась никому не говорить. Ни единой душе. Хорошо еще, что-пока не весь город знает. Чего моему брату было надо?
— Хотел поговорить с тобой. Я сказал: что передать, если-сюда заглянет кто-нибудь с такой фамилией? Он оставил свой телефон. Живет в каком-то Уитби.
— Да, это он, — повторил Томас. — Ладно, позвоню, когда сочту нужным. У меня пока есть другие дела. А от него я еще ни разу не слышал хороших новостей. Я хочу тебя кое о чем попросить, Пэппи.
Пэппи молча кивнул. За те деньги, которые ему платили в таких случаях, он готов был всегда услужить.
— Первое — принеси мне бутылку виски, — сказал Томас. — Второе — раздобудь пистолет. Третье — свяжись с Шульцем и спроси от моего имени, держится ли накал. Заодно узнай, могу ли я, по его мнению, рискнуть повидаться с сыном. Четвертое — устрой мне девчонку. Сделай все именно в этой последовательности.
— Сто долларов, — лаконично сказал Пэппи.
Томас достал бумажник и дал Пэппи две ассигнации по пятьдесят долларов. Потом протянул ему бумажник.
— Положи в сейф. — Когда он напьется и незнакомая девка будет шарить по карманам, не надо, чтобы там лежали все деньги, заработанные им в море.
Пэппи взял бумажник и вышел. Он открывал рот только тогда, когда это действительно требовалось, и его молчаливость вполне себя окупала. На пальцах у него блестели два бриллиантовых кольца, а на ногах были туфли из крокодиловой кожи. Томас закрыл за ним дверь, снова лег и не вставал до тех пор, пока Пэппи не вернулся с бутылкой виски, тремя банками пива, тарелкой с бутербродами и английским армейским пистолетом «смит-вессон» со спиленным серийным номером.
— Случайно оказался у меня под рукой, — сказал он, передавая пистолет Томасу. У Пэппи немало чего «случайно» оказывалось под рукой. — Только не пускай его в ход в гостинице.
Виски не помогало, хотя он прикладывался к бутылке поминутно. Перед глазами неотступно стояли лица матросов, молча застывших у поручней палубы, наблюдая, как они с Дуайером спускались по трапу. Глаза их горели ненавистью. Может, они и правы? Поставить на место распущенного крикуна и бывшего уголовника — это одно, а довести его до самоубийства — совсем другое. В глубине души Томас понимал, что человек, если он считает себя человеком, обязан знать, когда надо остановиться и оставить другому место под солнцем. Конечно, Фальконетти был настоящей свиньей и заслуживал, чтобы его проучили, но этот урок должен был кончиться где угодно, только не на дне Атлантического океана.
Он снова глотнул виски, чтобы забыть, какое было лицо у Фальконетти, когда Томас сказал ему: «Теперь можешь идти, скотина», забыть, как Фальконетти, поднявшись из-за стола, вышел из кубрика, провожаемый взглядами матросов.
Виски не помогало.
В детстве ему было горько и обидно, когда брат называл его зверюгой, а сейчас, назови его кто-нибудь так, имеет ли он право обидеться? Он действительно верил, что, если бы люди оставили его в покое, он бы тоже их не трогал. Его душа жаждала покоя. Ему казалось, что море освободило его от бремени жестокости; будущее, о котором мечтали они с Дуайером, должно было быть спокойным и безупречным: мягкое море, мягкие люди… А вместо этого у него на совести смерть человека и он прячется с пистолетом в убогом гостиничном номере — изгнанник в собственной стране. Господи, почему он не умеет плакать?
Когда Пэппи снова постучал в дверь, бутылка была пуста уже наполовину.
— Я говорил с Шульцем, — сказал Пэппи. — Накал еще держится, и тебе лучше поскорее убраться отсюда.
— А он не сказал, могу я хоть издали взглянуть на своего сына?
— Он не советует, — ответил Пэппи. — В этот раз не стоит.
— Он не советует, — повторил Томас. — Эх, старина Шульц. Конечно, это ведь не его ребенок. Обо мне ходят какие-нибудь разговоры?
— В гостиницу только что въехал один грек с «Эльги Андерсон». Много болтает. Рассказывает, как ты убил какого-то Фальконетти. Ему известно, что ты бывший бор. Пока я не устрою-тебя на какой-нибудь пароход, лучше не высовывай носа из комнаты.
— А я никуда и не собираюсь. Где девчонка, о которой я просил?
— Будет через час.
Томас никуда не выходил из номера всю наделю. За это время Пэппи принес ему шесть бутылок виски. Девок Томас больше ему не заказывал. Он потерял вкус к шлюхам. Для тренировки заряжал и разряжал пистолет. Старался не вспоминать лицо Фальконетти. Целыми днями ходил из угла в угол, как заключенный по камере. У него был с собой учебник по навигации, который ему одолжил Дуайер, и он заставлял себя часа по два в день читать. Сам стелил кровать и сам прибирал в комнате, чтобы его не видела горничная. Он платил Пэппи десять долларов в день — в эту сумму входило все, кроме, конечно, спиртного, — и его ресурсы приближались к концу. Орал на Пэппи, ругал его за то, что тот до сих пор не устроил его ни на какое судно, но Пэппи лишь пожимал плечами и говорил, что сейчас не сезон и надо набраться терпения. Пэппи хорошо говорить про терпение — сам-то свободный человек, ходит куда хочет.
Пэппи постучал к нему в три часа. Это было неурочное время для его визитов. Обычно он заходил всего три раза в день: приносил завтрак, обед и ужин.
— Сейчас здесь был твой брат, — сообщил Пэппи.
— Что ты ему сказал?
— Сказал, что, кажется, знаю, где тебя найти. Он вернется через полчаса. Ты хочешь его видеть?
Томас немного подумал, потом сказал:
— А почему бы и нет? Если это доставит сукину сыну удовольствие, то пожалуй.
Пэппи кивнул:
— Я приведу его к тебе, когда он придет.
Полчаса тянулись долго.
В дверь постучали, но стучал явно не Пэппи.
— Кто там? — прошептал Томас.
— Это я, Руди.
Томас отпер дверь. В комнату вошел Рудольф, и Томас, прежде чем пожать брату руку, снова закрыл дверь на ключ. Он не предложил брату сесть. На Рудольфе был хорошо отутюженный костюм из легкой полосатой ткани — в эти дни потеплело. Наверное, ему из прачечной каждый раз присылают счет длиной в целый ярд, подумал Томас.
Рудольф натянуто улыбнулся.
— Этот человек внизу, когда я спрашивал о тебе, вел себя весьма загадочно.