Я мечтала, чтобы они приняли в компанию и меня. И стала всюду увязываться за ними. Куда они, туда и я, и так день за днем. Да еще я постоянно встревала в их беседы. Видела, конечно, что они никогда не отвечают на мои вопросы, но довольствовалась тем, что имела – правом быть рядом, для меня и это уже немало.
Так прошло полгода, и вот однажды в веселую минуту Шанталь, отсмеявшись, произнесла убийственную фразу:
– До чего мы втроем здорово спелись!
А ведь я тоже была тут, с ними, как всегда. Мне словно всадили нож в самое сердце. Я поняла страшную истину: я никто. Меня нет и никогда не было.
Я перестала к ним липнуть. А они и не заметили, что я исчезла, как не замечали моего присутствия. Как будто я невидимка. Вот оно в чем дело!
Не важно, чего во мне не хватало: яркости или просто жизни. Факт оставался фактом: меня для них не существовало.
Вспоминать об этом было больно и противно. Но еще противнее осознавать, что с тех пор ничего не изменилось. Хотя нет – появилась Христа. Она-то меня увидела? Нет, это было бы слишком хорошо. Она увидела не меня, а мое больное место. И сыграла на нем.
Увидела девушку, которая дико мучается из-за того, что ее не существует. И поняла, как с толком использовать эту болячку, которая нарывает уже шестнадцать лет.
Она успела завладеть моими родителями, их квартирой. И наверняка не остановится на столь удачно начавшемся пути.
Снова наступил понедельник. Но Христа не пришла на занятия, и я вернулась домой одна.
Увидев, что Христы нет, мама засыпала меня вопросами:
– Она заболела?
– Не знаю.
– Как это ты не знаешь?
– Очень просто. Она мне ничего не говорила.
– И ты ей даже не позвонила?
– Я не знаю ее телефона.
– Почему же ты не спросила?
– Она не любит, когда я суюсь в ее домашние дела.
– Но телефон-то можно было спросить!
Вот уже получалось, что виновата я.
– Она сама могла позвонить, – сказала я. – Ведь у нее-то есть наш номер.
– Наверно, для ее родителей это слишком дорого. – У мамы всегда находился довод в оправдание моей, как она считала, подруги. – Адреса у тебя тоже нет? И как называется ее деревня, не знаешь? Умница, нечего сказать!
Не желая отступаться, мама попробовала прибегнуть к справочной службе:
– Семейство Билдунг в районе Мальмеди… Нет таких? Благодарю вас.
Когда пришел с работы отец, мама поведала ему о своих поисках и моей тупости.
– Чего от тебя ждать! – сказал мне родитель.
Вечер был безнадежно испорчен.
– Надеюсь, вы не поссорились? – инквизиторским тоном спросила мама.
– Нет.
– В кой-то веки у тебя появилась подруга! Чудесная девушка! – продолжала она все так же осуждающе.
– Мама, я же сказала: мы не ссорились.
Про себя я подумала: «Значит, если когда-нибудь мы с Христой действительно поссоримся, родители мне этого не простят, – придется учесть».
Папе кусок в рот не лез – ведь угощения были приготовлены для Христы.
– Может, она попала в аварию? – предположил он после долгого молчания. – Или ее похитили?
– Ты думаешь? – ужаснулась мама.
Это было выше моих сил – я ушла к себе. Родители этого не заметили.
На следующее утро Христа как ни в чем не бывало верховодила своей оравой.
– Где ты была? – напустилась я на нее.
– В каком смысле?
– Вчера вечером. Это был понедельник, мы тебя ждали.
– Ах, да! Мы с Детлефом слишком поздно пришли домой, и я проспала.
– Почему же ты нас не предупредила?
– Ох! Это что, так важно? – вздохнула она.
– Родители беспокоились.
– Как мило! Извинись за меня, ладно? – бросила она и отвернулась, оказывая, что не намерена больше терять время на разговоры со мной.
Вечером я как могла объяснила все любящим родителям. Они проявили безграничную снисходительность и сочли, что Христа поступила вполне естественно. А главное, осведомились, придет ли она в следующий понедельник.
– Наверное, – ответила я. Родители облегченно вздохнули.
– Вот видишь, – сказала мама папе, – она жива и здорова.
Через неделю Христа действительно явилась вместе со мной. Родители встретили ее с особым радушием.
«Ловко она все рассчитала», – подумала я и оказалась права.
Но насколько права, выяснилось только за ужином. Слово взял отец.
– Христа, мы с Мишель подумали и решили предложить тебе перебраться к нам на всю неделю. Будешь жить вдвоем с Бланш, у нее в комнате. А на выходные возвращаться домой, в Мальмеди.
– Франсуа, не распоряжайся, Христа решит все сама! – перебила мама.
– Да, правда, я увлекся. Ты, конечно, можешь отказаться, Христа. Но мы все трое были бы очень рады.
Я не верила своим ушам.
А наша Христа, как хорошая актриса, скромно опустила глазки и прошептала:
– Я не могу принять ваше предложение…
Я затаила дыхание.
– Почему? – огорченно спросил отец.
Она выдержала долгую паузу, а потом, будто бы с трудом преодолевая смущение, выговорила:
– Я… я не сумела бы платить за жилье…
– Ни о какой плате не может быть и речи! – возразила мама.
– Нет… я не могу. Это слишком большое одолжение…
Я была с ней согласна.
– Да что ты! – сказал отец. – Это ты сделаешь нам одолжение, если огласишься! Мы так рады, когда ты здесь. Бланш прямо не узнать! Ты для нее как сестра!
Ого! Тут уж я еле сдержалась, чтобы не расхохотаться.
Христа робко посмотрела на меня.
– Но я буду стеснять тебя, Бланш, ты же лишишься собственной комнаты.
Ответить я не успела – меня опередила мама:
– Ты бы видела, как Бланш расстроилась, когда в прошлый раз ты не пришла. Она не очень общительная, и до сих пор у нее не было друзей. Так что, если ты согласиться, для нее это будет невероятным счастьем.
– Ты осчастливишь нас всех! – увещевал отец.
– Ну, тогда я не могу отказаться, – сдалась Христа.
Ей надо было дождаться, чтобы ее еще и стали благодарить. Мама обняла благодетельницу, а та морщила нос от удовольствия. Отец сиял.
Ну а я осиротела.
Да, осиротела и получила лишнее подтверждение этому, когда после ужина мыла на кухне посуду на пару с родителем. Христа не могла нас там услышать, и я сказала:
– Почему ты не спросил моего согласия?
Я ждала, что он ответит мне просто-напросто: «Я здесь хозяин, кого хочу, того и приглашаю».
Но он выразился иначе:
– Это ведь не только твоя подруга, но и наша тоже.
Я едва не сказала: «только ваша, а не моя», но тут вприпрыжку, как резвое дитя, вошла сама Христа.
– Я так счастлива! – воскликнула она.
И бросилась на шею папе, а потом расцеловала в обе щеки меня.
– Франсуа, Бланш, теперь вы моя семья!
Вошла мама, чтобы сполна насладиться прелестной сценой. Хорошенькая, как картинка, девушка радостно смеялась, скакала на месте и обнимала обоих моих родителей, они же любовались ее девической свежестью. Только мне все это казалось дешевой комедией и было больно, что я опять осталась в одиночестве.
– А как же Детлеф? – сухо спросила я.
– Мы будем видеться по выходным.
– И тебе этого достаточно?
– Конечно.
– И он тоже будет не против?
– По-твоему, я должна у него спрашиваться?
– Браво, Христа! – одобрила мама.
– У тебя устарелые понятия! – бросил отец.
Они ничего не поняли. Я говорила не о свободе или разрешении. Просто я представляла себе, что, будь у меня страстная любовь, для меня мысль о разлуке, даже самой недолгой, была бы нестерпима. Только меч может разделить влюбленных. Но высказывать эти соображения вслух я поостереглась – засмеют.
И отчужденно смотрела, как новые родители Христы радовались моему несчастью.
Во вторник интриганка должна была съездить к себе за вещами.
А в ночь со вторника на среду я лежала в своей комнате и, упиваясь горечью предстоящей потери, в последний раз наслаждалась уединением. Увы, даже тем малым, что нам принадлежит, мы на самом деле не владеем, или, вернее, владение это столь эфемерно, что мы неизбежно всего лишаемся. Вот и у меня отнимали последнее сокровище одинокой души – свой уголок, где можно спокойно мечтать.
Спать я не могла. Все думала о том, как дорого мне то, что у меня отнимали. Эта комната была для меня заветным убежищем с самого младенчества, храмом детских игр, сценой отроческих трагедий.
Христа говорила, что моя комната ни на что не похожа. Так оно и было, и именно поэтому она была похожа на меня. В ней не висело ни портретов знаменитых певцов, ни постеров с прозрачными воздушными красавицами, пустые стены – интерьер моего внутреннего мира. Это не нарочитая строгость, не признак того, что я старше своих лет; я вовсе не старше. О моей сущности говорили не стены, а лежащие повсюду.
И этим крошечным, но драгоценным для меня убежищем я должна была пожертвовать якобы во имя дружбы – никакой дружбы не было в помине, но признаться в этом я не могла, если не хотела потерять последние крохи родительской любви.
«Какой у тебя узкий мирок, какие ничтожные беды – стыдись! Подумай о тех, у кого нет и не было своей комнаты! И потом, Христа научит тебя жизни, а это многого стоит!» – ругала я себя.
Бесполезно: разумные доводы не приносили утешения.
В среду вечером захватчица вторглась в мои владения с огромным пакетом, не предвещавшим ничего хорошего. Так и оказалось: сначала оттуда было извлечено дикое количество тряпок, потом – гетто-бластер с набором компакт-дисков, от одних названий которых мне стало плохо – это, значит, ее любимые вещи! – и, в довершение кошмара, постеры.
– Вот теперь у тебя будет комната, как у нормальной девчонки! – сказала Христа с довольным видом.
Для начала она украсила стены попсовыми физиономиями, которых о той поры я имела счастье не знать. Теперь я буду лицезреть их каждый день. На будущее я дала себе слово при первой же возможности выбросить из головы их имена.
Потом пространство моей комнаты огласили тошнотворные завывания с мещански-пошленькими словами. А для полноты картины Христа и сама стала подпевать.
Начало было многообещающим.
Христа имела обыкновение, не дослушав один альбом, ставить другой. Это усугубляло муку: когда она выключала диск, обычно на середине песни, я каждый раз начинала робко надеяться, что ей, возможно, наконец надоел этот грохот, – увы, она тут же запускала новый вокальный перл, и после первых же тактов я сожалела о предыдущем, но силилась найти в нем достоинства, представляя себе, каков будет следующий.
– Нравится? – спросила Христа после получаса непрерывной пытки.
Вопрос показался мне издевательским. С каких это пор палачи интересовались мнением жертв?
Неужели я смогу так чудовищно солгать? Смогла.
– Очень! Особенно немецкий рок, – с ужасом услышала я собственный голос. Из всего того, чем Христа терзала мой слух, хуже всего, бесспорно, был немецкий рок. Выходит, я такая мазохистка, что нарочно выбираю мое для себя омерзительное? Нет, тут, скорее, было другое. Во-первых, если уж слушать пакость, так самую отборную – лучше сразу нырнуть на дно, чем постыдно барахтаться на поверхности. А во-вторых, при всем безобразии немецкого рока у него было огромное преимущество перед шедеврами французских менестрелей: тут я, по крайней мере, не понимала слов.
– Ага! Немецкий рок – это супер! – загорелась Христа. – Мы с Детлефом тоже от него балдеем!
И она врубила на всю катушку шлягер с миленьким названием «Soschrecklich» [3]. «Лучше не скажешь», – подумала я. Что могло стрястись с немецкой культурой, давшей миру гениальнейших композиторов, чтобы тевтонская муза докатилась до такого убожества? А любовь Христы и Детлефа, если она протекает под аккомпанемент этих убийственно идиотических песнопений, уж наверное имеет мало общего с высотами Лоэнгрина.
В дверь робко постучали. Это папа.
– Привет, Франсуа! – Христа расплылась до ушей. – Как дела? Я никак не могла привыкнуть к тому, что она звала моих родителей по именам и на «ты».
– Спасибо, нормально. Извини, нельзя ли сделать немножко потише?
– Конечно, – сказала Христа и убавила громкость. – Это я специально для Бланш, она ужасно любит эту музыку.
– А-а! – протянул папа, посмотрел на меня с сожалением и ушел.
Выходит, мало того, что я должна была насиловать свой слух, но я же оказывалась главным изувером в глазах окружающих.
В университете Христа активней прежнего сводила меня со своими приятелями. И мне уж было не отвертеться.
– Я теперь живу у Бланш. Ей тоже шестнадцать лет, как и мне.
– А тебе шестнадцать, Христа? – спросил один студент.
– Ну да.
– На вид больше.
– Зато Бланш на вид ровно столько, сколько есть, верно?
– Угу, – кивнул парень, которому явно было плевать на мой вид. – А как это ты ухитрилась в шестнадцать лет поступить в университет, а, Христа?
– Ну, мне в жизни пришлось несладко. Так что все время хотелось поскорее вырасти, встать на ноги и вырваться, понимаешь?
Меня ужасно злила ее манера вставлять свои «понимаешь?» в самые простые фразы, как будто глубокий смысл ее слов мог ускользнуть от собеседника.
– Ага, – отозвался ее приятель.
– Ты молодчина, – сказал другой, длинноволосый.
– А с Бланш – другой коленкор, – не унималась Христа. – У нее отец с матерью учителя, и она всегда прилежно занималась. А потом, у нее до меня никогда не было подружек. Вот она от скуки и стала отличницей.
Балбесы жалостливо усмехнулись.
Я постаралась не показать виду, что меня объяснения Христы больно задели. С какой стати она бралась судить о моей жизни? Какое имела право выставлять меня на посмешище? И зачем ей самой это нужно?
Впрочем, я уже поняла, что больше всего Христа была занята самоутверждением. Наверное, она решила, что на моем блеклом фоне, по контрасту, будет эффектнее выделяться.
Я была для нее настоящей находкой: благодаря мне ей было где жить, что есть, а вдобавок она легко могла блистать за мой счет: унижать меня при, всем честном народе, да еще якобы для моей же пользы.
При этом она выглядела такой замечательной, самостоятельной, умной-разумной, а я рядом с ней – полной дурой и размазней, балованной дочкой «обеспеченных» родителей, – каким-то непостижимым образом и удавалось всем внушить, будто учителя купаются в роскоши.
Вечером после того милого разговора обо мне с приятелями она торжественно мне объявила:
– Ну вот, благодаря мне ты вписалась в компанию.
Она, наверное, рассчитывала на благодарность. Но у меня отнялся язык.
Раньше, до пришествия Христы, одним из моих любимейших занятий было чтение: я укладывалась на диван с книжкой и погружалась в нее с головой. Если она была хорошая, я в ней растворялась. Если так себе, все равно, приятно было отмечать изъяны и скептически усмехаться в неудачных местах.
Чтение – удовольствие полноценное, а не возмещающее отсутствие других. Возможно, внешне моя жизнь представлялась довольно скудной? Если же посмотреть изнутри, то она напоминала квартиру без мебели, но с роскошной библиотекой: кто умеет сполна наслаждаться излишествами и не очень дорожит необходимым, обозревает ее с восхищением и завистью.
Никто не видел меня изнутри и не подозревал, какая я счастливая, – никто, кроме меня, ну и отлично. Незаметность была мне только на руку – никто зато и не мешал читать сколько влезет.
Единственными свидетелями моего запойного чтения были родители и постоянно меня за это пилили. Мама как биолог возмущалась тем, о я нисколько не забочусь о своей физической форме, папа обстреливал меня латинскими и греческими цитатами – mens sana in corpore sano и все такое прочее, – рассказывал мне про Спарту и, наверно, воображал, что есть такой гимнасий, куда я могу ходить на тренировки по дискоболу. И вообще его бы больше устроило иметь своим отпрыском какого-нибудь там Алкивиада, а не витающую в облаках книгожору-отшельницу вроде меня.
Возражать я и не пыталась. Как объяснишь, что ты невидимка? Родители считали, что я корчу из себя взрослую и презираю нормальные влечения своих ровесников, а я и рада была бы развлекаться наравне с другими, но как это сделать, если на меня никто не смотрит? Родители и сами меня давно в упор не видели, раз навсегда постановив и припечатав, что я тихоня, мямля и т. д. Смотреть по-настоящему значит смотреть непредвзято. Непредвзятый взгляд увидел бы во мне атомный реактор, туго натянутый лук, который томится без стрелы и цели.
И однако, хотя все, чего мне мучительно хотелось, оставалось недоступным, я не чувствовала никакой ущербности в том, что жила в книгах, просто я дожидалась своего часа, а пока распускала лепестки, впитывая Стендаля и Радиге – не худшее, что есть на этом свете. И на гроши не разменивалась.
С вторжением Христы чтение стало похоже на прерванный половой акт: если она заставала меня с книгой в руках, то сначала устраивала мне выволочку («Опять носом в книжку!»), а потом принималась болтать как заведенная о каких-то нескончаемых и никчемнейших пустячках, повторяя каждый по четыре раза – под этим градом мне ничего не оставалось делать, как только считать эти повторы и дивиться неизменному четверичному циклу.
– Нет, представляешь, Мари-Роз мне говорит… а я и говорю ей, Мари-Роз… А она, Мари-Роз-то, говорит… А я, значит, ей говорю, Мари-Роз то есть…
Иногда, из чистой вежливости, я заставляла себя изображать интерес, спрашивала, например:
– Кто такая Мари-Роз?
Получалось некстати.
– Да я уж тебе тысячу раз говорила! – возмущалась Христа.
Я ей верила: наверняка она уже упоминала это имя, да не одну, а четыре тысячи раз, я же четыре тысячи раз пропускала его мимо ушей и четыре тысячи раз забывала.
В общем, гораздо лучше было пережидать словоизвержение молча и только изредка мычать и кивать головой. Я часто думала, что заставляло Христу так себя вести. Она была не так примитивна, чтобы бесконечное переливание из пустого в порожнее могло доставлять ей удовольствие. И пришла к выводу, что причиной всему – патологическая зависть. Ей было нестерпимо видеть, как мне хорошо с книгой, а раз забрать себе это счастье она не могла, то всеми силами старалась его разрушить. Отняв моих родителей и мой дом, она желала отнять и мои радости. Но я была готова поделиться: