Красная пасха - Нина Павлова 13 стр.

К великому несчастью для Астапово именно здесь умер Лев Толстой. В память своего учителя-ересиарха толстовцы устроили здесь коммуну, чтобы «развивать» народ, отвращая его от Церкви и внушая презрение к «попам». Правда, за толстовцами пошли лишь местные «гультяи» — народ пьющий, пропащий, но обретший в революцию большую власть. Вспомним, как после обращения в православие о. Василий вынес из дома все книги Льва Толстого, сказав: «Мама, да он же еретик!» А где ересь, там следом большая кровь.

Мария Никитична рассказывала: «Полежаев еще до революции перестал ходить в церковь и начал пить. А пришла революция — настал его час. Достал оружие и начал грабить с дружками. Подъедут пьяные к избе на телеге, все выгребут, самогона потребуют и начинают тут же гулять. У Васьки дружок был больной венерической болезнью, многих он заразил, а потом повесился. У нас все боялись их, как разбойников, а власти назвали их „комсомол“. „Мы власть на местах“, — объявил Васька, и с тех пор уже страха не знал. Своего родного дядю ограбил и выгнал без одежды с семьей на мороз. У них ребеночек был пятимесячный, и он от стужи насмерть замерз.

Я два класса всего окончила. Дальше Васька учиться не дал. Пришел в школу и потребовал исключить всех, кто не поет „интернационал“.»

Слово «интернационал» нашей рассказчице не выговорить, а уж эту страшную песню она, как многие дети, боялась петь. Ну, каково православному ребенку запеть: «Вставай, проклятьем заклейменный»? Ясно ведь, кто заклеймен проклятьем. И ее, как и других детей, страшившихся петь про «проклятого», исключили из школы.

Мария Никитична продолжает рассказ: «Уж как меня учительница защищала: „Оставьте ее. Она способная“. А Васька ни в какую: „Она просфорки с теткой печет“. Это правда. Я помогала тете печь просфоры для храма, но и храму пришел конец. Был у нас очень хороший батюшка, о. Александр Спешнев. Всю жизнь с нами прожил — крестил, венчал, отпевал. Полсела — его духовные дети, и мы, как родного, любили его. Васька сразу сказал батюшке: „Я убью тебя“. Сперва скирды и амбар сжег у батюшки, а потом ночами стал дом поджигать. Такую нам жизнь Полежаев устроил, что батюшка скрылся в Москву к детям и работал бухгалтером в Расторгуево. И мы побежали из села, кто куда. Много наших в Москву убежало. Глянь, и Васька прибыл сюда: „От меня не уйдешь! А попа разыщу и убью“.

Сперва он смурной был и жил в подвале. И вдруг стал начальником в Метрострое и даже министром потом. Наши астаповские передавали, что перед Москвой он многих ограбил и два пуда золота добыл грабежом. В Москве отдал золото кому надо и на золоте к власти взлетел. Квартиру трехкомнатную получил на Солянке и персональный автомобиль. Все имеет, а все лютует. И до того долютовался, что свои же рабочие убили его. Но сперва он убил нашего батюшку.

Искал он о. Александра долго, и через органы все же нашел. Приехал с комсомольцами к нему в Расторгуево и говорит: „Ты меня, поп, водою крестил. Теперь я тебя окрещу“. Морозы тогда стояли страшные, и придумал он для батюшки лютую казнь — поставили во дворе большую бочку с водою и стали батюшку туда окунать. А как наш старенький батюшка льдом покрылся, отнесли его в дом к горячей печке. А когда он очнулся и застонал от боли, снова в бочку его понесли. Три дня так пытали — то в бочку, то к печке, пока не замучили насмерть его. Упокой, Господи, нашего батюшку-мученика Александра!

А вы не знаете, бюст Полежаева в метро все еще стоит?»

После Пасхи 1990 года Мария Никитична возвращалась из Оптиной домой и, ожидая поезда на станции Козельск, обратила внимание на мужчину, пившего водку прямо из бутылки.

— Коли пьешь, хоть закусывай, — сказала сердобольная Мария Никитична, протягивая ему пакет с едой. — Вот, возьми еще, мне в Оптиной дали.

— Не положено, — ответил тот. — Я в такое место еду!.. А поехали, мать, со мной? Познакомлю с целительницей — чудеса творит. Мертвого на ноги поставит и в вере, как надо, наставит.

— А какой она веры?

— Нашей, — ответил незнакомец и заторопился на поезд, написав для Марии Никитичны два адреса — свой и целительницы, сказав, что здесь всегда помогут.

Мария Никитична тогда сильно переживала — у сына началась гангрена, и врачи велели срочно ампутировать ногу. Но прозорливая шамординская схимонахиня Серафима, к которой она ездила на Пасху, не благословила на ампутацию, предсказав, что ногу удастся излечить. Так и вышло — молитвами старицы Серафимы сын Марии Никитичны и поныне с ногой. Но тогда гангрена бушевала, сын готовился к ампутации. И мать решилась вдруг съездить к «чудотворице», попросив ее святых молитв.

Когда она сошла с поезда в Сухиничах и на автобусной остановке стала расспрашивать женщин, как доехать до известной «подвижницы», то они разом подняли крик: «Что ж ты, старая, к колдунье едешь? Она тебя до костей обдерет! Мошенница — вся в золоте, всех обдирает! Ни больных, ни убогих — никого не щадит. И куда милиция смотрит?!».

Мария Никитична обомлела — выходит, незнакомец ее обманул? Ведь знал, что она из Оптиной едет, а сказал «нашей веры», чтоб ее заманить. Она потом долго переживала, что так опростоволосилась, но больнее всего при ее совестливости был этот ловкий нарочитый обман.

После убийства на Пасху 1993 года Мария Никитична перебирала вещи, и вдруг откуда-то выпала записка с домашним адресом незнакомца с вокзала. На адресе была фамилия убийцы — Аверин. Нехорошо тогда было Марии Никитичне. И она долго не спала ночью от тяжелых мыслей — неужели все возвращается, и снова золото, водка, обман?!

Аверина арестовали в г. Козельске в доме его тетки на улице Победы. В ту пору в доме по соседству жила приехавшая из Петербурга православная семья Щ-вых. И месяца за три до убийства Аверин разыграл спектакль, постучавшись к ним в дом под видом заблудившегося прохожего, чтобы произнести монолог:

— М-да, бедно живете. Какие вы бедные, просто нищие. Хотите, куплю ваш дом и козу? Не продаете? Плачу наличными, — тут он швырнул на стол веером пачку денег и горсть дорогих шоколадных конфет. — Ладно, дарю. Берите на бедность!

Его старались выпроводить, вернув конфеты и деньги. А странный гость продолжал:

— Вы нищие, а мы богатые! Мы можем скупить весь ваш Козельск, все ваши фабрики и заводы. У нас деньги и сила, а вы кто?!

Наконец-то его выпроводили, недоумевая: а чего он пришел — похвастать богатством.

Из дневника о. Василия, 1988 год: «Об Антихристе».

«Число 666 дважды встречается в Библии. 1) В Откровении Иоанна Богослова как указание на Антихриста (13, 18). 2) 2 Паралипоменон (9, 13): „Весу в золоте, которое приходило к Соломону в один год, было 666 талантов“.

Сегодня золото творит чудеса и знамения. Самые фантастические проекты могут быть осуществлены, если есть деньги. От их количества зависит и фантастичность.

Начертание на правой руке или челе — рука, считающая деньги и производящая коммерческие операции. Чело — бизнесмен. Все занято помыслами о золоте. Что бы он ни делал, он должен извлечь из этого деньги, иначе нет удовольствия от жизни. То есть все помыслы (чело) и все дела (рука) заняты добычей денег.

(Многие писатели говорили о деньгах, как о страшилище — Э. Золя, Гете.)

Антихрист — финансовый гений (золото) и религиозный мудрец (Соломон), знающий и умеющий все, чтобы поразить всех. Еще Н. В. Гоголь писал: „Все, что нужно для этого мира — это приятность в оборотах и поступках и бойкость в деловых делах“. Поэтому Св. Отцы так всегда восставали против сребролюбия, как идолослужения, и беспочвенного умствования, как духовной болезни.

Всякое знание имеет сладость и этим привлекает, потому что дает право власти над чем-то, а значит, и гордости.

Христианское познание преподает скорбь: „Во многой мудрости много печали“. Но печаль есть двух родов, говорит Апостол Павел. Печаль о мире производит смерть, а печаль о Боге — дар покаяния.

Откровение (13, 17): „Не смогут покупать и продавать, кроме того, кто имеет это начертание (то есть талант бизнесмена) или имя зверя (то есть принадлежность к государственной власти) или число имени его (666 — золото, наследство, капитал)“.

Единая денежная единица во всем мире и единая (внешне) религия — дела Антихриста».

В одной из своих проповедей иеромонах Василий изъяснял притчу о гадаринском бесноватом, из которого Господь изгнал легион бесов: «Тут же на горе паслось большое стадо свиней; и бесы просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро, и потонуло» (Лк. 8, 32–33).

Стадо было огромное — по некоторым источникам, две тысячи. И из-за свиней гадаринские жители гонят Господа от себя: «И вот весь город вышел навстречу Иисусу и, увидев Его, просили, чтобы Он отошел от пределов их» (Мф. 8, 34).

Эта проповедь о. Василия запомнилась многим. Свинья, объяснял он, считалась у иудеев столь нечистым животным, что свинину не ели, брезгуя не только прикасаться к свиньям, но и произносить само слово «свинья». Говорили иносказательно: «этот зверь», «это животное». По закону Моисея в древней Иудее не разводили свиней. И если гадаринские жители преступили закон, разводя столь отвратительных для них животных, то потому, что таков был их бизнес — они разводили свиней на продажу.

«Они гнали Господа от себя не потому, что лишились пищи, но потому, что лишились наживы, — говорил о. Василий. — Как много людей пришло сегодня к Богу! Но и в наш век будут гнать Господа, встав перед выбором: Господь или нажива. И тем, кто отринет Господа ради наживы, вернуться потом к Богу будет невозможно».

Лето в год перед убийством выдалось такое засушливое, что картошка не росла, а пеклась в горячей, как зола, земле, и во многих местах поля были выжженными от зноя. Странное было лето — грозовое: небо часто сверкало молниями, синоптики постоянно сулили грозы с осадками, но с весны не было ни одного дождя.

Господь дал наказание, чтобы явить свою милость. И везде, где на полях служили молебны о ниспослании дождя, Господь давал даже не дождь, а ливень. В поселке Стекольный Завод вскоре после начала молебна хлынул такой дождь, что все вымокли до нитки, пока бежали в укрытие. А в Шамордино и на оптинских полях в Руднево вода после молебна долго стояла в борозде, и картошка там уродилась особо крупная. Все было наглядно, как в букваре: вот зеленая сочная ботва на полях, где шли молебны, а вот бок о бок, как ножом по меже отрезано, выжженные от засухи поля.

Кстати, одно оптинское поле-огород дождь обогнул стороной, и инок Трофим обошел его по меже с молитвой, сказав: «Вот наши грехи». Многие местные жители ходили в тот год по меже, удивляясь или негодуя: как так — одна земля и одно небо, но на монастырских полях все зеленеет после дождя, а рядом жухнет, погибая, сухая картофельная ботва. «Это золотые купола от нас тучи отталкивают!» — кричала, негодуя, учительница-пенсионерка. — «Жили мы до монахов и были с картошкой, — вторил крепкий хозяин, ее муж. — А теперь свиней чем кормить?»

В то засушливое лето даже из дальних селений присылали в Оптину машины за батюшками, чтобы отслужить на полях молебен, убедившись, как дивно помогает Господь. А вот козельчан собрать на молебен не получалось. Вроде, люди были не против, но отговаривались — некогда. И православные козельчане, страдающие со всеми от засухи, сговорились в итоге так — обошли соседей и знакомых, предупредив о часе молебна в храме и попросив людей помолиться в час общей молитвы хотя бы дома. И вот настал час молебна. Древние бабули, не способные по немощи добраться до храма, пали по избам ниц пред иконами, слезно вымаливая дождь у Ильи-пророка. А мужики с любопытством высыпали на улицу, поглядывая на небо и обсуждая, а будет ли от «богомолов» толк?

«Господь помогает быстрее скорости света», — любил говорить инок Трофим. И сразу после начала молебна на Козельск, как самолеты на посадку, пошли, снижаясь, черные грозовые тучи. Несколько женщин выскочили на огороды с иконами, уже в голос молясь о дожде. И зашлепал небывало крупный дождь. «Дождь, дождь!» — закричали женщины и дети. А мужики, радостно поблескивая глазами, все же противились чуду, рассуждая: а вдруг случайность? «Конечно, случайность, — громко сказал крепкий хозяин, муж учительницы, кричавшей про золотые купола. — Синоптики же обещали грозу с осадками. Вот попы и устроили фокус, разузнав про прогноз».

На этих словах дождь перестал, а тучи, будто гонимые бурей, стали стремительно уходить от Козельска. Это было так неожиданно, что мужики закричали. А крепкий хозяин запустил в небо такое адское богохульство, что засверкали молнии, громыхнул гром, и с неба дохнуло таким зноем, что высохла вмиг сырая земля.

Картошка в тот год не уродилась, и со свинками было неважно. Но крепкого хозяина это уже не интересовало — он истаял на глазах от скоротечного рака. Перед смертью он попросил позвать батюшку, чтобы исповедаться и причаститься, но смерть опередила священника. Потом его отпели, а вдова еще долго ходила в церковь ставить свечи за упокой.

В здешних краях редко встретишь избу или квартиру без иконы. К Богу трогательно прибегают в скорби по умершим, веруя, что есть загробный мир. Но на земле человек чувствует себя кузнецом своего счастья и хозяином земной жизни, горделиво полагаясь на свою силу и смекалку. И это явление повсеместное.

Из рассказа белорусской паломницы Галины С.: «У меня дядя-пасечник был верующий. А когда наводнением его ульи или улики, как он говорил, смыло в реку, он схватил топор и стал иконы рубить. „Дядя, — кричат ему, — не смей! Ты же сам нас учил, что Бог есть“. А он отвечает: „Бог есть, да моих уликов нет“».

Из дневника о. Василия: «Мир, похищая у Бога чин подателя земных благ, присваивает его горделиво себе и, наделяя нас ими как бы милостиво, присовокупляет и возлагает на нас заботу об их хранении и страх потери их.

Когда же дает Бог, то Он заботится о даре своем и потеря его не волнует сердец наших».

Когда мать о. Василия приехала в Оптину к гробу сына, она не плакала, но тихо спрашивала всех, заглядывая в глаза: «За что убили моего сыночка? Разве он обидел кого-то? Разве он мог обидеть кого?»

«Не за личные грехи ненавидят пастырей, — писал в 1925 году протоиерей Валентин (Свенцицкий), — а за тот дух Христов, который живет в Церкви». Время дало свои ответы на вопросы о причинах гонений. Но нет на земле ответа, способного унять боль матери, спрашивающей у гроба сына: «За что?»

Вернемся здесь снова в ту залитую кровью Оптину, где на Пасху умолкли колокола. Вот дневник тех дней, что вместили в себя убийство, отпевание и погребение. Это 18–20 апреля 1993 года.

Немые колокола

Пасху 1993 года мать о. Василия Анна Михайловна Рослякова встретила радостно — была в церкви, а потом разговлялась дома с ближними. Праздничный стол еще был накрыт, когда в дверь позвонили. Увидев стоящих в молчании у порога оптинских иеромонахов, мать все поняла и ничему не поверила. Это был ей первый посмертный дар от сына — явственное чувство, что сын живой.

Мать не отходила от гроба, а потом от могилки. «Анна Михайловна, пойдем чай пить», — уговаривали ее. Но, отойдя от могилки, она начинала тосковать и говорила: «Пойду к сыночку. С ним веселей». Так и провела она долгие дни и месяцы сперва у гроба, а потом у могилы сына, обретая лишь здесь покой.

— Анна Михайловна, веруешь ли, что о. Василий живой? — спросил ее отец наместник.

— А то как же? Живой.

— А в загробную жизнь веруешь?

— Нет.

— Как же так? Выходит, о. Василий живой, а загробной жизни нет?

— Да откуда мне, батюшка, знать про загробную жизнь? А что о. Василий живой, знаю.

Так начался ее путь к истинной вере, и мать все сидела у могилы сына, разговаривая с ним, как с живым.

Иконописец Павел Бусалаев вспоминает: «На Пасху 1993 года я был в Москве, а вечером, позвонили: „Отец Василий убит“. — „Слава Богу!“ — воскликнул я в потрясении и думая вот о чем: больше всего в жизни о. Василий хотел быть с Богом, и он дошел до Него, соединившись с Ним.

Мы познакомились с ним еще в Москве и обрадовались, встретившись в Оптиной. Отец Василий по послушанию расселял тогда паломников и заведовал раскладушечной. Я пожаловался ему, что из-за многолюдства в гостинице не могу работать. И он отвел мне укромный уголок в раскладушечной, сказав: „Вне уединения нет покаяния“. А по утрам он будил меня на полунощницу: „Вставайте, сэр. Вас ждут великие дела“.

Я не могу назвать себя другом о. Василия, хотя он всегда приглашал заходить к нему в келью. Но я старался ему не мешать, понимая разницу между нами. Я весь на поверхности, а он уходил вглубь — что я мог бы ему сказать? Он был на несколько порядков выше меня. А его жизнь была столь стремительным восхождением к Богу, что рядом жил в душе холодок: а вдруг сорвется на крутизне? К сожалению, многие на моих глазах хорошо начинали, а потом, сорвавшись, падали вниз. И тут было пережито столько личных трагедий, что я боялся за о. Василия. Когда я узнал об убийстве о. Василия, то в потрясении ходил по комнате, мысленно разговаривая с ним: „Отец, ты дошел. Ты победил, отец!“

Помню, о. Василий обратился ко мне с просьбой: „Напиши мне икону моих святых. У меня их трое — благоверный князь Игорь Черниговский, святитель Василий Великий и Василий Блаженный. Я чувствую, как все трое мне помогают, и чувствую связь с ними“.