Лица гостей действительно немыслимы: отекшие старики, их женщины в букле, пот на котором забит литрами духов. Нико глубоко заглатывал воздух, наслаждаясь последними мгновениями затишья перед скандалом. Напряжение не позволяло ему даже смотреть по сторонам – цвета расплывались, отдельные фигуры заслоняли собой все остальные, как, например, высокий брюнет в бежевом костюме, с кровожадной ухмылкой марширующий возле женщины с теннисными мячиками грудей и икр. Нико проклинал собравшихся, каждую пуговицу на их одежде, каждую пряжку их обуви, нервничал, никак не мог до конца выдохнуть и сглотнуть. Он напряженно ожидал, что с минуты на минуту музыка затихнет и в шуршащей, чавкающей тишине придется сбивчиво признаться, что вместо предполагаемой группы из двадцати проектировщиков работал он один и еще немного помог дед.
Задумчивая Нина стояла рядом. Тихонько напевая, она витала так далеко от земли, что ее внимание не могли привлечь ни надушенные старики, ни молодые бизнесмены со взглядами-кошельками, ни женщины-муляжи, делящие ночь на три, ни громкое приветствие банкира, ошпарившего рукопожатием заснеженные руки Нико.
Непроницаемый, но сладкий, как кусок рафинада, банкир ласково похлопал Нико по пояснице. Сияя, выплюнул с немецким акцентом приглашение веселиться, кивнул в сторону распухшего салатами стола, узкими рысьими глазенками, с мужским акцентом, метнулся в сторону голых бедер в бордовых шортах. Между делом вклеил пресный, как облатка, комплимент Нине. И как бы между делом небрежно бросил: «В полночь милости прошу зайти ко мне, ведь заслужил, не так ли?»
Нико похолодел, ожидая рокового вопроса о работе, но банкир скрылся, оставив отходить от мелкой дрожи, пробивавшейся то там, то тут, то по всему телу одновременно.
Нина билась, как бабочка на нитке, – Нико крепко держал ее за руку. Казалось, все эти люди, улыбающиеся размазанной пудрой лиц, прятали за спинами сачки, нетерпеливо выжидая, когда нить порвется, чтобы можно было приступить ко второй части вечера – большой охоте. Тогда пожилые дамы, стриженные ежиком охранники, официантки, секретарша в боа из собачьего меха, девицы с треугольниками кружевных трусиков под коротенькими юбочками, пихая друг друга, бросятся ловить освободившуюся бабочку. Забудутся, протягивая руки с сачками – поймать бабочку, голубой лоскутик конфетти, устав прикидываться, сольются в громадный разноцветный тефтель жадные личики блондинок, ненасытные отбивные физиономий инвесторов и директоров, меховые микрофоны костлявых журналистов, лоскутки шелка, шерсти и крепа дорогих костюмов. Нина грызла печенье и пряталась в воротник платья от взгляда, кусающего поцелуем в кровь. Правда, холеный спонсор проекта смотрел не на нее, а на медную шевелюру своей бывшей жены – за плечом Нины. А еще Нина раздумывала, как хорошо было бы высвободиться и летать под потолком, обливая собрание горчицей и ярко-лиловой краской хрена со свеклой. За раздумьями над направлением мазков и техникой их наложения она не заметила, что в центре зала, вокруг пустого стола, сомкнулось плотное кольцо массивных темных фигур, словно они, догадавшись о провале молодого выскочки, переоценившего свои возможности, теперь слетелись, как слепни на пятнышко крови, и совещались, чем бы его построже, пожестче наказать.
Нико засуетился. Нерешительно продвигаясь туда, перебирал в уме, что они могут с ним такое страшное сотворить – отдать частному зоопарку на прокормление хищникам, продать рабом в Афганистан, связать и морить голодом в камере. Вдруг его взгляд выхватил румянец на Нининой щечке, ее задумчивую фигурку, кудряшку, выбившуюся из прически. Нико еще сильнее сжал ее ладонь. «Ну нет», – почти проревел он про себя. И, распихивая потные тела локтями, решительно двинулся в гущу собравшихся.
Здесь тоскующему Нико предстал на черном офисном столе сияющий крошечными зеркалами макет башни. Откуда она взялась? Он выпустил Нинину руку, потерял ее и перестал ощущать даже собственное присутствие. Пододвинулся поближе, пересчитал прямоугольники окон на сорока шести этажах башни. Разделил на сто крупных зеркал отделки, умножил на периметр квадратного четырехэтажного основания башни, вычел мраморные треугольники и разбросанные симметричные статуи на верхних этажах под прозрачным куполом, но так и не успел получить давно искомую единицу, башню размыли слезы, она расплылась. Нико заметил аккуратную подпись деда в уголке ватмана с чертежом, на котором стоял и вызывающе тянулся к потолку макет, словно выжидая время, когда начнет расти, пробьет потолок, вонзится в голубое небо и выше – в черное чрево межзвездной пустоты.
Банкир с кривой самодовольной улыбкой издалека рассматривал семейку молодых архитекторов. То, что и он, и она все еще девственники, не смогло укрыться от взгляда, маслянистого и густого, как нефть. «Бедняги, так напряженно чертили, что им было не до того», – хохотнул про себя банкир, серебристая недобрая нитка блеснула в его глазах, но затонула в трясине насмешки – он остался доволен. Со вчерашнего вечера по его команде строительные бригады уже двигались на своих грузовиках из Турции, Молдовы и Китая.
Потягивая крепкий коктейль, банкир с улыбкой вспоминал о своих колебаниях год назад, когда он просчитывал вероятность успешного исхода – спроектировать и выстроить башню в столице этой странной страны, раскинувшейся равнинами и плоскогорьями, деревнями, полями и лесами между Западом и Востоком, на приступах вечной мерзлоты.
Хоть банк и гарантировал сохранение капиталов на все последующие жизни, его хозяин не особенно верил в эту красивую сказку. Банкир не ожидал, что хотя бы один человек, давным-давно совершивший вложение, отколет странную шутку – родится снова. Такого не происходило и не должно было произойти никогда. После смерти вкладчиков все их сбережения отходили банку. Старик Гарькович впервые потребовал свои деньги назад. Но банкир не запаниковал и не испугался, поняв, что вкладчик разыскал его, разыскал по тому же чудному стечению обстоятельств, которые однажды столкнули на улицах города и этих двух влюбленных, вместе похожих на медальон с барочного дворца. Загадочный вкладчик жил тускнеющей год от года надеждой, ждал случайной встречи, невероятности, которая сведет его с хранителем своего прошлого. Упрямый старик не желал уйти в сырую землю, оборвав нить, связывающую с прошлым, которое всегда более истинно, ведь с каждым годом, а тем более с каждой новой жизнью душа изнашивается и тускнеет.
Сейчас банкир снисходительно окидывал Нико взглядом сытой, разморенной на солнце змеи. Как-никак дед этого чудака успешно справился, выполнив макет и чертежи. К тому же старик пожертвовал банку большую долю своих сбережений, считая честью вложить душу в еще одно, последнее здание.
Легкими неслышными шагами банкир приблизился, смахнул прядку с Нининой щечки, с нежностью игрового аппарата потрепал ее за подбородок, протянул бокал с коктейлем. И полушепотом сообщил Нине, что она самая красивая женщина, которую ему когда-либо приходилось встречать.
Нико стоял у окна и рассеянно тянул через трубочку абрикосовый сок. Фиолетовое вечернее небо было холодным и трепещущим после дождя. Стриженные шариками кусты и черная зебра чугунной изгороди позади особняка дарили Нико давно забытое ощущение покоя. Впервые за последние три месяца он никуда не спешил, не надо было, наскоро проглотив овсянку, бросаться к чертежному столу или к зеленому экрану компьютера. Он выдохнул, едва сдержал слезы, глотнул еще сока, почувствовав правым плечом легкий холодок прикосновения, как будто дед прощался с ним. Нико опустил голову, разбавил сок слезинкой. У него перед глазами, словно застряв в турникете памяти, все еще стоял тот вечер. Худенькая фигурка Гарьковича, сведенная судорогой боли, затихла на диване. Уставившись в одну точку, дед неподвижно лежал, наискось укрытый стареньким пледом. А Нинин пальчик преследовал по стене давнего знакомого – паука, который взволнованно удирал, упустив от волнения мелкую фруктовую мушку. Ладонь Нины, упрямо устремленная вдогонку, играла в салки с хромым потерявшим кров пауком. Нико, расстроенный происходящим, подошел к стене, оттеснил Нину и со всего размаха прихлопнул паука свернутой в трубочку газетой «Московский градостроитель». От удара комната, Нина, диван, стена исчезли в клубах пыли. А когда пыль немного осела на полу, вместо грубой кирпичной кладки перед ними возникли две прозрачные створки стеклянных дверей, сквозь которые виднелись зеленые растения в кадках вдоль коридора со множеством окон, в которых светило солнце, играя стальными прутиками птичьих клеток. Растерянные Нина и Нико стояли бы так еще долго, если бы за их спинами не раздался скрип пружин дивана, бормотание и тихое, легкое шарканье. Дед обнял и поцеловал синими губами щечку Нины и поросшие мягкими золотистыми волосками губы Нико. Дед скинул старый пиджак, оставшись в матросских залатанных брюках и в синей рубашке. Неизвестно откуда на его голове появился белый, аккуратно уложенный парик с черной ленточкой, надушенный цветочной водой. Дед уверенно распахнул стеклянные двери, по-хозяйски отодвинул в сторону кадку с апельсиновым деревом, зажмурился от яркого солнца и маленькими, шаркающими шажочками направился в глубь стекленной галереи зимнего сада. Он пару раз обернулся, помахал внуку рукой, смахнул слезинку. И стал медленно удаляться, осматривая растения, неспешно поливая из маленькой лейки фиалки и вьюнки.
Потом стало казаться, что туда, вдаль нескончаемой, озолоченной солнцем галереи направляется вовсе не сгорбленный иссохший старик, а мужчина с твердой, степенной походкой и горделивой осанкой. А Нина и вовсе была уверена, что Гарькович с самого начала был в расшитом золотом зеленом сюртуке, в напудренном и надушенном парике. А еще она шептала, что заметила на его правой руке перстень с огромным изумрудом. Нине показалось, что, галантно поцеловав ей ручку, он смахнул слезу и быстро пошел прочь по проходу оранжереи, меж кадок с фикусами и пальмами, под серебряными клетками птиц. И его удаляющаяся фигура, а потом лишь точка на кирпичной стене никак не исчезала, а, становясь все менее различимой, маячила в настоящем, наполняя душу Нико благодарностью.
Зашипела пустота – вместо сока соломинка тянула из стакана воздух. Нико обернулся и тут же заметил, как растекается и закипает разогретый банкир-рафинад перед Ниной, а она робко допивает что-то из бокала, слушает, улыбается, раскачивается в такт музыке. Пока банкир разыскивал официантку, Нико подошел, поймал Нинину руку, увлек ее за собой. Ему хотелось срочно скрыться от всех этих людей, которые словно на крошечных колесиках ездят по заранее проложенным рельсам – от одного знакомого к другому, от стола с напитками к столу с угощениями, выполняя по пути привычные ритуалы приветствий. Надо было спасаться и от назойливых журналистов, добрый десяток которых растворился в толпе гостей и теперь, пробираясь вдоль стен за очередной порцией салата, подслушивает, приглядывается, что-то записывая в блокноты, тыча в мясистые лица черными диктофонами и муфтами микрофонов.
Но куда же спрятаться, как не в ярко освещенную курилку уборной. Здесь они задвинули щеколду входной двери, упали на пуфик из розовой кожи и увидели в зеркале напротив парочку угловатых, испуганных, усталых подростков, тоже не решающихся обняться.
Застывшие в зеркале напротив них вздохнули, робко прижались друг к другу и, нет да нет, подозрительно разглядывали объявившихся, молча ожидая, когда же их наконец-то оставят одних, сидеть, обнявшись, слушать сквозь ветровое оконце, как на башни и шпили города наконец ложится их первая ночь. Чувствовать, как на тротуары и мосты, на свинцовую гладь реки сыплются монетки Луны, накрапывает дождь, шумит ветер. И на некоторое время наступает покой.
Юрий Буйда
Аталия
Обнаженная, верхом на страшно оскалившемся белом коне, гордо вскинутая голова с развевающимися на ветру густыми волосами, полные плечи, высокая грудь, прекрасные пышные бедра, с окровавленной саблей в правой руке, а в левой – знамя, выкроенное из белоснежной простыни с несмываемыми отпечатками двух тел, – мчалась она то ли в бездну рая, то ли в бездну ада, пленяющая почти нечеловеческой красотой, каковая иногда воспламеняет даже чудовищ, – такой запечатлел ее на гравюре анонимный голландский художник.
Ее звали Аталия Осорьина-Роща.
Семнадцати лет она стала женой престарелого князя Осорьина-Рощи, который на другой же день после свадьбы увез свою Аталию в осорьинское подгородное имение, кишмя кишевшее наглыми лакеями, развратными наложницами и их незаконнорожденными детьми, мрачными гайдуками, ряболицыми палачами, медведями и охотничьими псами. В первый же вечер супруг подвел Аталию Алексеевну к большому, в рост, зеркалу, занимавшему угол спальни, и тоном, не терпящим возражений, велел раздеться донага, что юная супруга, не без трепета и смущения, и исполнила. Князь извлек из шкатулки кованый стальной пояс, состоявший из двух полос, расположенных под прямым углом друг к дружке, надел его на чресла супруги и запер на ключ, который повесил себе на шею. После чего велел спальным девушкам проводить княгиню в ее опочивальню и строго ее блюсти.
Так началась затворническая жизнь княгини Аталии.
Раз в месяц, в присутствии мужа, ее осматривал домашний лекарь, свидетельствовавший неубывающую девственность. Еженедельно, в сопровождении и под наблюдением супруга, она мылась в бане, оберегаемая его присутствием от нескромных шуток и алчных губ развратных женщин. И ежедневно, опять же под присмотром мужа, ее с бережением освобождали от стального пояса, чтобы, прокипятив его в трех водах и тщательно обтерев едким желтым спиртом, вернуть на место, то есть на княгинины чресла. Удовлетворенный супруг вешал ключ себе на шею и, пожелав жене покойной ночи, отправлялся в свои апартаменты.
Дни свои кроткая княгиня проводила за пяльцами, в благочестивых размышлениях, под монотонное бормотанье мальчиков, нарочно присылаемых князем читать ей Библию. Все это были его бастарды. Машинально проборматывая строки Писания, они буквально пожирали глазами юную матушку, чьи созревающие формы не могла скрыть никакая одежда. Аталия Алексеевна, однако, не обращала на молодых людей ровно никакого внимания, чем смущала острый ум и отравленное неверием сердце своего супруга, который проводил целые дни у секретных смотровых и слуховых отверстий для наблюдения за женою.
Князь Осорьин-Роща не верил юной супруге, ибо, как он утверждал, слишком знал женскую натуру, весьма подверженную зверю, потаенному в человеках. Князь боялся лишать ее девственности, ибо это означало бы открыть врата райские для других и адовы – для себя: ключарь был стар. И потому во что бы то ни стало положил он сохранить супругу девственной.
Мечта эта овладела старцем, проведшим юные годы и зрелость в блуде необычайнейшем и проводившим вечер своей жизни окруженным развращенными и погубленными им женщинами и мужчинами. Бескрайнее ложе в его опочивальне каждую ночь делили с ним пятнадцатилетние девочки-рабыни, мочившиеся под себя из страха пред его руками, и пятнадцатилетние мальчики, под утро таки добиравшиеся, на потеху барину, до жидкой девичьей плоти. Иногда в этих игрищах участвовали и мрачноватые гайдуки, что придавало пасторальному действу привкус жестокости и крови. Тех же, кто не выдерживал этого испытания, заключали в высокие стеклянные сосуды, наполненные едким желтым спиртом, и выставляли за китайские ширмы тут же, в спальне. И если князь вдруг оказывался во власти черной меланхолии, он приказывал засветить в «кунсткамере» разноцветные фонарики и часами бродил между стеклянными сосудами, напоминавшими храмовые колонны, бродил, молча взирая на эти фигуры с чуть приподнятыми, как бы оттопыренными задницами, безвольно висящими ногами и искусно раздвинутыми в улыбке губами, взирая на мертвецов, плывших в жгучей влаге вечности под мерный бой часов, доносившийся из темной глубины дома…
Ничего этого Аталия Алексеевна, разумеется, знать не могла. Со временем она все глубже погружалась в пьянительные библейские воды, все чаще воображала себя Христовой невестой, чьи губы и плечи, все более мешающие груди и вызревающие в чистоте бедра, чьи сновидения, страхи и надежды превращались в роскошный букет на ночном алтаре Жениха.
Чаще всего князь-супруг присылал к ней самого нелюдимого из своих незаконных сыновей, с императрицына соизволенья получившего имя Сорьин. Этот юноша чурался утех отцовского дома, со страстью предавался лишь наукам и не скрывал неудовольствия, когда отец в очередной раз приказывал «почитать матушке». Но именно в его присутствии изящный итальянский табурет под юной княгиней превращался в раскаленную сковородку, в то время как Сорьин, думая о чем-то своем, равнодушно бормотал сквозь зубы: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями твоими, волоса твои, как стадо коз, сходящее с горы Галаадской…»
Месяцами длилась эта пытка, усугублявшаяся сновидениями.
Вот таким же равнодушным тоном и поведал он ей однажды о замысле, созревшем в угрюмом мозгу ее супруга. Перебрав все возможности сбережения княгининого целомудрия, князь решил обратиться к помощи искусного английского хирурга Джошуа Морлея, который письмом сообщил о готовности осуществить уникальную операцию, преследующую цель вывести мочепроводящую жилу в задний проход и сделать женское место навсегда неприступным, как бы несуществующим.
– Как у лягушки, – уточнил Сорьин голосом человека, у которого болят зубы.
Княгиня посмотрела на него в упор – так, что у него и впрямь заболели зубы, и невинным голосом осведомилась, ткнув пальчиком в лежавшую перед Сорьиным книгу:
– Что же дальше?
Юноша воззрился на нее с изумлением и едва нашелся прошептать: «Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами».
Она кивнула и, глядя все так же в упор, задумчиво проговорила: «Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других… я вам верю».