- Я читал во "Власти труда", - произносит с испугом и интересом молодой Игорек.
- Во, во! И в "Известиях" было, и в "Комсомолке"... а разве тогда мы могли об этом подумать? Мы ж о таком светлом мечтали...
Из-за двери, за которой сцена и зрительный зал, как взрыв - резко и оглушительно - аплодисменты. Долго-долго, не ослабевая, не находя единого ритма, а вразнобой, торопливо ладонь о ладонь. Искренне. Затем топот актеров, спешащих в гримерки на отдых и перекур перед вторым актом. Мы же идем на сцену - теперь наша очередь поработать.
Оглядываюсь. Директор с отвращением закуривает десятую за полчаса сигарету, трет, словно бы хочет выдавить, свои красные, измученные глаза...
Поселили нас в единственной, но классной гостинице - узкой двенадцатиэтажной башне из стекла и бетона, - совсем как где-нибудь в Сочах. Комнаты отвели по просьбе актеров на третьем этаже, так как многие боялись, что давно не обитаемое, непривычно высокое здание рухнет; лучше уж в таком случае быть поближе к земле.
Вадим, Андрюня и я заняли трехместный номер, а бедному Игорьку досталось жить с Лялиным и Храпченко.
- Ты извини, - не свойственно для себя робко сказал ему бригадир во время расселения, - четырехместных нету... Там с этими особо не это... построже будь. Особенно с Лялиным.
Конечно, в первый вечер, после спектакля, начало гастролей отметили. В гостиничном ресторане организовали банкетик. Был глава администрации Саяногорска, люди из отдела культуры, несколько видных горожан, краснорожий директор Дворца. Говорили речи, поэт-стрежневец читал стихи; наш Дубравин старался достойно отвечать, обещал бывать в "славном городе энергетиков и романтиков" чуть ли не ежеквартально... Еды на столах было немного, водку заменяли бутылки с девятиградусным красным вином, поэтому мы вскоре ушли к себе в номер, чтоб посидеть там как надо. А на улице разгулялась вьюга, стекла в огромных окнах постанывали от ударов ветра. О походе на бережок Енисея, о костерчике думать не приходилось.
- Но, правильно, - говорил Андрюня, наблюдая, как мы с Вадимом расставляем на столе купленные в ближайшем магазине "24 часа" бутылки и закусь, - а то там, блин, сидишь, как неродной, только и ждешь, когда они набрешутся и созреют для заглота виноградного морсика.
А бригадир порадовал нас сообщением:
- Лорка Волкова обещалась прийти. Я для нее вот спецом пузырь "Изабеллы" стянул.
- Нормалек! С девчонками всегда как-то уютней.
Пьем без азарта, каждый, не признаваясь вслух, занят ожиданием прихода симпатичной актрисочки Ларисы Волковой... Когда Петраченко заводит свой знаменитый монолог о лживости актерского искусства, мне представляется именно она. Лариса играет свои роли до того искренне, что у меня, да и у многих, чувствую, возникает желание зарыдать, тоска начинает душу царапать; и я поскорей ухожу подальше от сцены, чтоб не видеть ее, не слышать придуманных чужим, давно умершим автором слов, которые она с чувством озвучивает, в двадцатый, в пятидесятый раз искренне переживает... Она, говорят, очень талантливая и за три сезона, что работает в театре после окончания училища культуры, стала почти незаменимой - занята чуть не во всех постановках.
По ковровой дорожке шелест многих шагов. Голоса.
- Отбанкетились, - угадывает Андрюня. - Договорились, ха-ха, открыть здесь наш филиал!
- Вот ты и останешься в славном Саяногорске, - тут же подкалывает его бригадир. - Будешь начальником здешних монтиров.
Андрюня собирается сказануть что-то в ответ, но в это время стук в дверь. Вадим вскакивает.
- Я на пять минут, мальчики, - не успев войти, предупредила Лариса и с порога заценила комнату: - Ух, какие вам апартаменты достались! Люкс! А у нас с Татьяной хоть и двухместный, но вообще... На стенах такие вот пятна, обои вздутые...
Можно подумать, она в Минусинске живет в белоснежном дворце с бассейнами и балдахинами... Вадим суетится перед ней, как лакей.
- Вот сюда, Лор, присаживайся. Специально для тебя винцо бережем... Как там банкет?
- Да какой это банкет! Фу! - Актриса сморщила симпатичное личико. - Мне много не надо, - остановила текущую в ее пластиковый стаканчик струйку "Изабеллы", - завтра сказка тяжелая. Кувыркаться, бегать... Сказки больше энергии забирают, чем серьезные.
Вадим явно клеится к ней. В меру своих способностей, конечно, говорит неуклюжие комплименты. Андрюня конкурирует с бригадиром. Меня это почему-то начинает злить, тянет ляпнуть какую-нибудь неожиданную, хамскую фразочку... Смотрю на подвижное, привлекательное и молодое, но уже подпорченное гримом лицо Ларисы, слушаю ее мелодичный и в то же время искусственный, раздражающий голосок. Этим голоском она делится своими творческими планами:
- Собираюсь летом поступать в ГИТИС. Дубравин согласен, он уверен, что у меня есть талант.
- Не талант, талантище! - поправляет Вадим.
- Давай, Лора, это дело серьезное! - тут же подключается и Андрюня.
- Если зацеплюсь в Москве, буду стараться там место найти. Зачем возвращаться? Но, - Лариса встряхнулась, - не будем загадывать...
- Вот именно, - говорю, наливая парням водку в посудинки. - Давайте просто - за грандиозность желаний!
- Мне не... не могу, - подает голос незаметно спекшийся Игорек; встает и, чуть не потеряв равновесие, хватается за спинку стула.
- Погоди, Игореня, последнюю. Давай, за желания! Это святое!
- Нет, не могу... Спать... - Шатаясь, икая, Игорек покидает номер.
Вскоре и актрисочка засобиралась:
- Пора отдохнуть. Завтра тяжелая сказка...
- Ну что это! Сколько еще вина, сколько закуски! - Вадим протягивает ей блюдце с нарезанным желтокожим яблоком. - Ларисик, еще чуть-чуть! Пообщаемся.
Но она уходит. Мы в молчании допиваем водку, затем "Изабеллу", гасим свет и ложимся в кровати. Бригадир начинает задорным от злости голосом фантазировать, как бы, в каких позах он оттрахал Ларису Волкову. Постепенно подключаемся и мы с Андрюней. И получается жутко возбуждающе, почти как наяву. Кажется, что девушка сейчас на соседней постели, занимается с Андрюней или Вадимом и вот-вот окажется подо мной или - лучше - сверху. Обнаженная амазонка на молодом скакуне... Стараясь не шубуршать, я потираю зажатый в кулаке, налитый кровью и силой член и быстро кончаю в край простыни. Засыпаю, чувствуя рядом с собой горячее, гладкое, упругое тело прекрасной девушки.
Поздно вечером в воскресенье вернулись в Минусинск. Разгрузку "ЗИЛа" с декорациями отложили до вторника.
Из последних сил я притащился в общагу, а там, естественно, Леха. Бланш с его рожи почти что сошел, зато у него новая неприятность.
- И чего теперь? Как я им помогу? - сразу, не спросив даже, как гастроли прошли, заныл. - Горшки таскать? Ох, твою-то... бля-а!..
- Что опять?
Он читает мне телеграмму:
- "Приезжай попрощаться, очень плохи, деньги дорогу выслали адрес театра. Мама". Ну и как?..
Я помалкиваю. Я ошарашен и в то же время рад, что Леха может уехать, пусть ненадолго, на неделю-другую. Пожить без него... Чтоб как-то отреагировать, говорю:
- Да, приятного мало.
И сосед тут же засыпает меня словами:
- Может, забить, слышишь, Ромка? Получу деньги и отправлю обратно. А? Дам телеграмму, что, мол, работаю, не могу никак. А? Ведь я там сгину, Ромка, я чувствую!.. Что мне там делать, сам посуди. Совсем никаких вариантов. Что, в шахту лезть, что ли? Ну, есть у меня права, могу на грузовике ездить, но... но разве смогу? Спецом где-нибудь перевернусь с тоски... Не хочу я отсюда... Ну и что, что родители? Они свою жизненку просрали, а теперь меня зовут, чтоб я им доживать помогал. Блин, да я сам жить хочу!.. С бухгалтершей если выгорит, хоть разок по-настоящему куражнуть. Не ехать, а? К чертям этот сыновий долг! Они-то, когда меня зачинали, думали? Я не просился сюда, но если родился уж... Почему я-то тоже мучиться должен?
- Погоди, - пытаюсь перевести разговор. - Про Ксюху слышал что-нибудь?
- Да на хрена мне все эти Ксюхи?! У меня своих геморроев хватает!
Но, как часто это бывает с ним, наоравшись, Леха стал увлеченно рассказывать про заморочки других. Сегодня вот про Ксюху и Павлика:
- Короче, дочитался этот дебил. Теперь лет пяток точно читать не сможет. Ха-ха, кроме своего дела!.. Что случилось-то? Да грабанули они одного коммерка. Мне в театре и в общаге тут порассказали, но не верится - слишком смешно. По на'туре, как в фильме дешевом... У Павлика, в общем, какой-то дружок с машиной был. Они втроем приехали вечером к коммеру на дом - Павлик, Ксюха и этот дружок, - натянули чулки на бошки, вытащили детские пистолеты. Ну, эти, китайские, они ж с виду один в один настоящие... Короче говоря, к коммеру ворвались, положили его с женой на пол, связали, обшарили хату, денег тысяч пять, что ли, нашли, вещи какие-то... Ну, и свалили. И получилось бы, может, если бы гаишники их не тормознули. Ну, случайно чисто, документы проверить, а они - по газам. Менты за ними. Повязали, короче. Мне билетерша рассказала, у нее сын в прокуратуре, оказывается. Имей в виду, подонок!.. Ксюхе-то, наверно, условняк влепят, а Павлик по полной загремел. Тем более наркоту нашли у него в комнате... Нравится?
- Н-да, - вздыхаю, - редкостные идиоты.
- Нет, не все так просто. Так тоже нельзя... Я вот три дня здесь валяюсь, думаю. По-умному надо все делать. По-умному! И с бухгалтершей тоже. Чтоб знали только мы четверо, и чтоб никаких нервозов, осечек... Видишь, если б у них получилось - и при пяти штуках, но в последний момент все сами испортили...
Радуясь, что Леха отвлекся от мыслей о грядущей поездке к больным родителям, я раздеваюсь и заваливаюсь на кровать. Сосед же мечтает:
- На дело настроиться необходимо. Риск убрать до нуля... Пять тыщ они отхватили. Это каждому, значит, по тыща семьсот. Нравится, а? Вдобавок золото там, еще что-нибудь ценное... С бухгалтершей если получится, то по тыще хотя бы получим. И это тоже неплохо. Где их взять, даже сто рублей, например? Десятки просто так никто не подарит, а жить-то надо.
12
Без четверти полночь. Ледянистый ветер дует разом со всех сторон. Зачем-то я пошел с работы пешком - хе-хе, решил прогуляться - и теперь зло ругаю себя, втягивая голову в воротник куртки, сжимая и разжимая окоченевшие пальцы.
А улицы пусты и темны. Окна в избах плотно закрыты ставнями, ставни закреплены стальными крючьями, а те, в свою очередь, намертво привинчены болтами к стенам внутри жилищ; в оградах ворчат готовые к драке цепные псы; поверх высоких глухих заборов натянута проволока с колючками. Надежные крепости, в них не проникнешь...
В общагу идти не могу. Надоела она до предела, до тошноты. И ноющий Леха, и потрескавшийся потолок, и запах в уборной, и мигание перегорающих ламп, пустой подоконник на кухне... Но куда еще? Зачем поперся пешком?.. Нет, зачем-то поперся. Куда-то мне надо совсем не в общагу, в другое какое-то место. Бросить привычное, надоевшее, старое. Стать новым, никому не знакомым. Даже себе. Себе в первую очередь.
Останавливаюсь на углу Трудовой и Мичурина. Впереди светится Торговый комплекс всеми своими фонарями, маняще подмигивает разноцветными елочными гирляндами в витринах ларьков. Но мне не туда. Что там? - там все не для меня. И девочки той, с золотисто-каштановыми волосами, там нет. Или я ее не встречаю, потому что она тоже не для меня. Она для каких-то других... Ну и черт с ней...
Поднимаю рожу. Надо мной небо, бесцветное небо, оно не черное и не светлое, не высокое и не низкое. Непонятное. И что-то оттуда изредка падает. То ли дождь, то ли снег...
Вытянул из кармана пачку "Примы", собираюсь уже закурить, но в последний момент понимаю, что курить совсем не хочу. Хочу чего-то другого. Сую сигареты обратно. Заболел, что ли...
Войти в ближайший подъезд, постучать в первую попавшую на глаза дверь. "Здравствуйте! А я - к вам". - "О, проходите, пожалуйста! Оставайтесь. Мы вас так ждали. Будем друзьями!.."
- Здорово, - Шура Решетов криво, но искренне улыбается. - Давай, давай, как раз вовремя.
- Можно?
- Заходи, ясен перец.
Шурино "как раз вовремя" немного пугает - опять, значит, получил гонорар за вывеску или картинку и готовится выпить. Но мне сейчас нужно совсем не это - в кои веки захотелось не спеша и полушепотом, при свете настольной лампы или лучше свечи, поговорить. Нести всякую детскую чепуху, слушать такое же. Всю ночь, до утра. И потом смотреть на рассвет, удивляться, обмирать от восторга... Такие ночи остались далеко позади, когда не знал еще выпивки, не особенно думалось о девчонках, зато, до нервной дрожи, до боли в мозгу - о смысле жизни, о том, как устроены телефон, телевизор, магнитофон; о том, есть ли у Вселенной предел, и какой он, и что за ним... Вот о такой чепухе сейчас хочется поразмышлять.
И Шура словно бы слышит меня, он по-доброму, как-то по-родному улыбается и кивает:
- Посидим спокойненько, отдохнем. Последний день такой. Завтра - снег.
- Снег? - я с готовностью удивляюсь. - Откуда ты знаешь?
- Погода такая, по всем признакам выпадет. - И, ведя меня в свою комнату, объясняет: - Я же, Ромыч, не один год в общей сложности под открытым небом прожил. Художником в четырех стенах не станешь, воздух нужен, свобода.
Он совершенно трезв и такой вдруг помолодевший, несмотря на бороду и морщины, крепкий, хоть и худой. Какой-то он близкий сейчас, именно тот человек, о котором я думал четверть часа назад, стоя на углу Трудовой и Мичурина...
- Садись, - говорит Шура, - сейчас чаек принесу. Из травок!
- Из каких травок? - пугаюсь.
- Из таежных, лечебных. Самый полезный чай. Каждый глоток силы прибавляет немеряно, голова варить начинает... Погоди, попробуешь, вот только запарю...
Удерживаю его, усмехаюсь, сам не зная из-за чего, начинаю раздражаться:
- Да-а, удивительно просто. Ты вот какой благостный, Петраченко несколько дней не пьет ни капли, во мне что-то бродит... как будто вот-вот со всех дыр дерьмо потечет... Зато потом стану младенчиком...
- Зима завтра, вот и хочется чистоты. Как тут суету не притормозить, не подумать? Природа требует. Вот чаек заварганю, поговорим.
Шура уходит. Я достаю сигареты, ищу пепельницу. Нет нигде. Хм, неужели Решетов до того углубился в свой отдых, что и не курит сегодня? Да ну их всех... То мычат и под столом валяются, то каких-то святых изображают. Чиркаю спичкой, вгоняю в глотку теплый, едкий дымок канской "Примы".
Ложусь поперек дивана, смотрю на громоздкий, во всю стену, стеллаж для картин. Среди холстов, золоченых рам и старых, исколотых гвоздями подрамников видна зеленая брезентовая папка. В ней у Шуры хранятся гуаши, там маленький, пестрый мирок, почти сказочный, нереальный...
Сбиваю пепел в сигаретную пачку, где осталось не больше трех сигарет. Две пачки есть дома, то есть в общажной комнате, - это радует.
На стуле, опертая о спинку, начатая картина. Сине-белые, облепленные снегом скалы, длинные, тощие лиственницы с темно-зелеными, почти синими лапами на редких, растущих лишь с одной стороны ствола ветках. Красновато-грязное небо висит низко-низко к земле, вершины деревьев прокалывают его. А нижняя часть полотна еще не тронута кистью, там обнаженный, блестящий от грунта холст.
- Вот и чаек, - ласково произносит Шура, внося две большие, прикрытые блюдцами кружки.- Я им уж третьи сутки отпаиваюсь. Великая штука, все вещества есть. Даже к еде не очень тянет...
Из-под блюдец подымливает парок. Воздух быстро наполнился ароматом травяного чая. Вспоминается чулан в бабушкином доме, где висели под потолком на леске пучки разных травок. В носу щекотало от их резкого, но приятного запаха, голова начинала слегка кружиться, и представлялось нечто тайное, замшелое, живые какие-то существа в темных углах. Нестрашные, теплые существа... И еще - тайга осенью, до холодов. Тоже таинственная, тихая и добрая, неспешно готовящаяся к долгому, спокойному сну...
- Давно я не был в тайге, - говорю. - В детстве родители часто по грибы брали, по ягоды, просто так ездили... Тут в Саяногорске на гастролях были, останавливались в горах. Хорошо там, но и тоскливо так...
- Тянет тайга, зовет, - кивает Решетов. - Она нас всех и спасает. - Снял блюдце со своей кружки, шумно губами втянул кипяток, смачно крякнул, продолжил: - Из тайги основной кислород, энергетика к нам приходят. Вот бор вокруг Минусинска, он ведь песчинка всего лишь, он - как озерцо. А тайга океан. По ней можно месяц идти, и словно сделал десять шагов. Это насчет масштаба, а по содержанию месяц в тайге может всю квартирную жизнь перевесить. Вот мудрецы, они все в тайгу уходили...
Отпиваю сладко-горьковатую, терпкую и невкусную, в общем-то, жидкость, ставлю кружку обратно на стол. О тайге беседа мне не особо приятна - слышится искусственность, слащавость, однобокость какая-то; так и подмывает спросить: "Забрось тебя, Шура, сейчас за двести кэмэ от жилья, в кайф тебе будет?". Перевожу разговор на более жизненную проблему:
- Значит, начал трезвое существование?
- Да нет, зачем... - Решетов, кажется, уловил в моем тоне насмешку. Просто, м-м, передышка, небольшой выхлоп. Вывожу шлаки из организма, из мозгов. - И снова пускается в рассуждения: - Дело, Ромка, не в том, в принципе, пьешь или не пьешь, на траве сидишь или никогда ее даже не пробовал. Не в этом дело. Главное - себя контролировать, не отпускать вожжи. Вот Петрачена, говоришь, пить бросил... Ну, слава богу, слава богу... А зачем? Ради чего бросил?
- Красить собирается, - отвечаю. - У него идеи творческие, мысли... Видно, достали его декорации.
- М-да-а, работка у него неблагодарная. Но, понимаешь, дело не в том пить или нет, а в свободе. Серега ее потерял и вряд ли снова найдет. Если даже уволится из декораторов, все прежнее бросит - вряд ли. - Решетов отхлебнул чаю, помычал, выискивая подходящие слова.- Гм-м... я вот, я хоть и бухаю, и траву, бывает, курю до одури, а все равно в итоге получается, что в основном крашу. Вроде бы, жутчайший запой, провал в два-три месяца, а очухаешься, начнешь хозяйство осматривать - бах, бах, - несколько картинок новых обнаружится. Даже и не помню совсем, когда и как их накрасил. Как-то, понимаешь ли, само собой происходит, как у... ну, как у лунатика, что ли...