Пикулин сморщился, махнул рукой:
- А, началась Ирландия.
Я наблюдал за притихшей, растерянной, но тем более симпатичной Наташей. И мне захотелось геройства, я начал призывать мафию, представил, как мы бьемся с огромными, шкафообразными детинами, как я спасаю девушку, спуская ее на улицу по простыням. Нет, лучше выбиваю наведенный на нее пистолет, принимаю на себя предназначенный ей удар цепью...
- Пусть лезут, мы отобьем любые атаки! - вырвался у меня воинственный вопль.
- Молодец, Ромыч! Так, сколько нас?.. - Анархист заметался по комнате. Раз, два... пять человек! Наташа, ты назначаешься медсестрой. В ванной наволочка на полу, из нее нужно сделать бинты. Сэн, Юра, Шолинберг...
- Мне все равно. Я - устал...
- Кончай ныть! Дело идет о жизни и смерти. О твоей независимости, по крайней мере!
- Будем швырять бутылки, - показал я под большой обеденный стол. - Их здесь штук тридцать.
- А я умею кидать ножи! - в конце концов загорелся и Пикулин азартом предстоящего боя. - С любой позиции - девяносто процентов попадания.
- Отлично, Юр, гениально! Мы отобьемся! Сколько можно терпеть, в самом деле?! Свобода или смерть!.. - выкрикивал Анархист, продолжая метаться из угла в угол, подскочил к серванту: - Эй, товарищи, помогите его сюда передвинуть. Хорошее укрытие выйдет.
Я с готовностью взялся за сервант с другой стороны. Напрягся, толкнул. Случайно поймал взглядом Наташу и Шолина. Девушка, нахмурясь, следит за суетой, а Олег вяло вынимает бутылки из-под стола... Заскрипели по паркету ножки серванта, жалобно зазвенел хрусталь...
- Хватит, идиоты! - Наташа не выдержала, сорвалась с места. - Придурки!
Отпихнула Серегу так, что сервант угрожающе покачнулся, и какие-то рюмки упали на стеклянную полочку.
- Вот же придурки, а! Ничего не трогать! Сидеть! - длинной очередью режут нас Наташины крики. - Си-д-деть, я сказала!
Пикулин шлепнулся на стул, выпучив от удивления глаза. Я отпустил сервант и выпрямился.
- Сидеть, ничего не трогать! Я скоро приду.
Шолин хмыкнул:
- Куда ты? К мафии?
- Пойду денег найду, вам, дуракам, выпить. Совсем одурели! Лучше напейтесь тихонько, уснете...
- Честно принесешь, Наталия? - слабым, словно после обморока, голосом уточнил Пикулин.
- Только не идиотничать. И ты сними эту фигню с себя.
- Сниму, сниму! - Серега испуганно и торопливо сорвал с головы берет, стал развязывать пояс халата.
- Все, я пошла. Буквально десять минут.
- Может быть, вместе? - двинулся было за ней Пикулин. - Ну, чтоб в ларек сразу же...
- Я сама, мне продают. Ваше дело - сидеть спокойно.
- Хорошо, Наталия, какой разговор... Но, это, подешевле или... чтоб две... или одну и читушку...
Дверь хлопнула. Столяр подошел к столу, стал расчищать место. Анархист, повесив халат и берет в прихожей, остался в майке с надписью "BOSS". Сел на диван, тяжко вздохнул:
- Сдались, значит...
- Зато все-таки выпьем.
Я стал скручивать цигарку. В груди начало знакомо теплеть и посасывать. Если Наташа принесет бутылку, то на каждого выпадает по сто с лишним граммов. Мало, конечно. Но если вдруг две...
- Давайте сервант хоть на место поставим, - делает несмелое предложение Анархист, но его тут же заглушает вскрик Пикулина:
- Нельзя! Ничего, ради бога, не трогай!
- Вот выпьем, и уйду к толкинистам, - ворчит Серега. - Они дураки, конечно, зато у них жизнь. Сражаются, мечи всякие делают. В них энергия есть, их можно заразить идеей свободы. Пойдем, Шолинберг? У них ведь и свой подвал, под кинотеатром "Победа". Я там бывал, смотрел, где удобней взрывчатку закладывать. Хм, собирался взорвать их к чертям... Вполне терпимое место для жизни... Ну, ты как, Шолинберг?
Шолин в ответ усмехается.
14
Наша избенка по окна засыпана снегом. И повсюду непроходимые, чуть не по пояс, сугробы, наносы; кажется, земля хочет понадежней укрыться от морозов, ветра, вообще от этого неласкового ноябрьского мира.
Еще с дамбы вижу: отец сгребает снег во дворе фанерной лопатой, ворочает здоровенные кучи. Работает размеренно и не спеша, зная, что быстро, с наскока, не справиться... Из трубы плотным прямым столбом поднимается дым. Что-то рано сегодня стали топить, обычно прогревают избу незадолго до сна, часов в восемь. А сейчас нет и пяти.
Пасмурно, сосновый бор за деревней похож на шероховатую, окрашенную густой масляной краской темно-синюю стену. Над бором, заслоненное тучами, расплывчатое пятно старого, остывшего солнца.
По узкой, протоптанной среди наметенных в низину сугробов тропинке, берегом пруда шагаю к домику. Совсем не верится, что еще каких-то три месяца назад здесь был пляж, в мягкой, теплой воде плескались девушки в открытых купальничках, а потом загорали, лежа на золотистом песке. Из магнитофонов неслась веселая музыка, по вечерам берег был облеплен рыбаками, то и дело таскавшими меленьких карасей. По ночам под березой горел костер, молодежь пила спирт, орала песни, визжала, до рассвета раздражая собак в ближайших дворах, не давая людям выспаться, набраться силенок для нового дня... А утром к пруду сгоняли коров, поили перед долгим выпасом... Сейчас же - мертвая тишина, белое, холодное однообразие.
- Здоро-ово! - отец удивлен. - А ты что сегодня? Мы и не ждали.
Он втыкает лопату в рыхлый сугроб возле калитки, сняв рукавицу, проводит ладонью по мокрому от пота лбу.
- Отменили спектакли из-за гриппа, - отвечаю, - так что пару дней могу с вами побыть.
- А ты сам-то как?
- Вроде здоров.
- Ну, это главное. Иди маму обрадуй. Я здесь доделаю и тоже приду.
- А где Бича? - замечаю пустую будку.
Отец вздыхает:
- Н-ну, вот... нет больше нашего старичка. Дня четыре уже. Всю ночь перед тем выл, уйти хотел, видимо, а утром нашел я его возле будки... Договорились тут со знакомыми, у них щенята, но маленькие совсем. Без собаки-то плохо, и сон не сон - лежишь и слушаешь, как там на улице.
- Жалко, жалко, конечно, - качаю я головой.
Знакомый, вкусный домашний дух. Смесь из запахов приготовленной мамиными руками еды, теста, свежей клеенки на столе, книжной пыли; запах одежды, с детства родных вещей... В печке весело и резко потрескивают сухие дрова, дымоход гудит, по нему бешено мчится на волю - вверх - горячий воздух.
- Почему без света? - щелкаю выключателем, но лампочка не зажигается.
- Да у нас тут опять экстремальная ситуация, - деланно бодрым голосом отвечает мама. - Позавчера буря была, столбы, говорят, повалило на несколько километров.
- Да? В городе вроде и не было. И как вы?
- Кое-как телепаемся. Отец аккумулятор приспособил, подключает маленькую лампочку. Все как-то становится поживей.
Мама сняла крышку с кастрюли, пытается что-то в ней разглядеть сквозь густой, обжигающий пар. Я достаю зажигалку, подсвечиваю.
- Полчаса уже закипает, и все никак. Зато, - мама тут же находит положительную сторону, - зато вкусней намного на живом-то огне.
- Вкусней, - соглашаюсь уныло. - Что-нибудь, может, помочь?
- Да что помогать... Расскажи лучше, как там в городе. Мы последние дни совсем... ни телевизора, ни радио. Газету хоть, слава богу, приносят...
Шевелю непослушными мозгами, выискивая, о чем бы рассказать. Мама опережает:
- Про Кашина-то не слышал? Про кызылского мэра?.. Во вчерашнем номере "Власти труда" сообщение, что объявил голодовку.
- Из-за чего?
- Что работать мешают, русских притесняют всячески. Потом найду, сам почитаешь... О, закипело наконец-то!.. Две охапки дров извела, а уголь так и не привезли до сих пор. Надо было чаще ругаться ходить...
Ужинаем тушеным мясом с картошкой. Над столом висит маломощный автомобильный фонарь. Свет он дает неверный, рассеянный и все же слегка разбивает тревожную, мертвую тьму.
- Отец три килограмма говядины заработал, - с гордостью сообщает мама. Дров тут кому-то привез с Геннадием. Они мясом расплатились. Я тебе, сынок, отрезала кусок мякоти, возьми с собой. Между рамами положишь, не испортится, бог даст, при такой погоде.
- Пора бы и свинью уже резать, - говорит отец. - Как-никак, а дело к зиме. Люди режут. Может, завтра?
- Давай, - стараюсь ответить с готовностью, хотя аппетит от такой идеи мгновенно пропал - не очень-то это занятие из приятных; пересиливаю себя, спрашиваю деловито: - А паялки в порядке?
- На днях проверял - работают.
- Наверно, позвать надо кого-нибудь, - озабоченный голос мамы, - чтоб помогли...
Отец отмахнулся:
- Да сами справимся. Что нам, - он подмигивает, - двум взрослым мужикам! Освежуем, схожу за спиртиком. Попируем как следует. А, Роман!
- Конечно...
Здоровенная непоросившаяся свинья прожила в тесной и темной пристройке к крольчатнику без малого девять месяцев. В марте, помню, это был аккуратный, розовый, резвенький комочек, а теперь вот - ленивая туша, встречающая человека жадным хрюканьем.
Отец всему любит давать имена. Машинам, теплицам, плодовым деревцам, не говоря уж о созданьях живых. Каждая племенная крольчиха как-то зовется. Одна Тихоня, другая - Белянка, третья - Злюка. А для свиньи у него имени не нашлось. Все девять месяцев она была чем-то малозначащим, почти незамечаемым; два раза в день ей наливали в корытце тошнотворную жижу и скорей шли по другим делам, не слушая, как она заглатывает в себя еду, набирая вес. И только теперь, выпустив ее на хоздвор, мы увидели в ней нечто одушевленное.
Отец всему любит давать имена. Машинам, теплицам, плодовым деревцам, не говоря уж о созданьях живых. Каждая племенная крольчиха как-то зовется. Одна Тихоня, другая - Белянка, третья - Злюка. А для свиньи у него имени не нашлось. Все девять месяцев она была чем-то малозначащим, почти незамечаемым; два раза в день ей наливали в корытце тошнотворную жижу и скорей шли по другим делам, не слушая, как она заглатывает в себя еду, набирая вес. И только теперь, выпустив ее на хоздвор, мы увидели в ней нечто одушевленное.
Она крепко стоит на утоптанном, грязноватом снегу, медленно ворочает головой на толстенной, со складками шее. Оглядывается, привыкая к свежему воздуху, к свету. В ней чувствуется напряженность и готовность защищаться при первом же проявлении с нашей стороны агрессивности. Ее маленькие умные глазки наблюдают за нами, и, кажется, она понимает, для чего отец вяжет петлю на веревке, другим концом закрепленной на балке под крышей дровяника; зачем мама держит эмалированный таз, а я раскладываю на столике ножи, паяльные лампы, тряпки. Да, понимает, но не может поверить, что люди, с детства ее кормившие, иногда выгребавшие из ее жилища навоз, бросавшие ей сухой соломы для лежанья, сделают плохо...
- Н-ну, я готов, - тихо, мягким голосом произносит отец. - Начнем?
- Ох, с богом, родные, - вздыхает мама.
Было время, отец не решался и курице голову отрубить, а теперь по десятку кроликов за раз режет, знает, как шкурку правильно снять, как желчный пузырь не проткнуть, где в брюхе что съедобное, а что нет. И вот с тех пор, как сюда переехали, каждую осень со свиньей приходится... Деревенская жизнь не особенно сентиментальна - с голоду пухнуть не хочешь, значит, должен все знать, мочь и уметь.
Осторожно, стараясь не делать резких движений, отец подходит к свинье, что-то вкрадчиво, почти нежно приговаривая, почесывая у нее за ухом. И свинья быстро расслабилась, поверила в ласку, начала благодарно похрюкивать... Движения отца все смелей, уверенней; левой рукой он чешет ей шею, а в правой у него появляется длинный, широкий охотничий нож. Я стою наготове... Вот свинья окончательно разморилась, она ложится, блаженно закрыв глаза. Отец ненавязчиво направил, чтоб легла на правый бок, так, что левые ноги у нее приподняты.
Продолжая почесывать, ласково разговаривать, он почти садится на тушу. Я затягиваю петлю на ее задней ноге и тоже готовлюсь навалиться. Мама нервно переминается, стоя поодаль, держа таз для крови... А утро нерадостное, небо от горизонта до горизонта плотно завалено тучами; снег тяжелый и старый, словно бы сейчас не середина ноября, а март; воздух удивительно теплый, густой, какой-то парной... или это просто мне так сейчас кажется...
- Все хорошо-о, хорошо-о, - баюкает отец жертву, и та отвечает сладостным, благодарным сопеньем.
Он оборачивается ко мне и другим, тревожным, серьезным, как перед неравной дракой, голосом спрашивает:
- Готов?
- Да.
- Ну, тогда...
Короткий, из глубины груди выдох, блеск мутного зеркала стали. И что-то хрустко лопается; размякшая, безвольная груда жира подо мной в полсекунды окаменела и дернулась так, что веревка натянулась струной. И тут же уши прокалывает тонкий, страшней любого человеческого, визг... Свинья пытается вскочить, мы сидим на ней, изо всех сил прижимаем к земле.
- Х-хи-и-и-и!..
- Эх, смазал немного, - перекрикивает ее визг отец, ворочая ножом под лопаткой.
- Ничего! - отвечаю, - сейчас успокоится!
Ее попытки подняться слабее, слабее, визг сменяется надсадным хрипом. Туша обмякает, но теперь не в блаженной разнеженности, а в мертвом бессилии...
- Галина, давай таз!
Подбежала мама, сунула таз под свиную голову. Лезвие ножа прошлось по горлу, оттуда брызнула, как под напором, жидкая, малинового цвета кровь. По туше катятся волны судорог, кажется, это волны крови выкачиваются из нее.
- Отпускай, - разрешает отец. - Готовь паялки.
Бросаюсь, хоть торопиться теперь особенно вроде и некуда, к столику, нащупываю в кармане спички. Опасный момент - само умерщвление - миновал, впереди нудная процедура опаливания. Потом еще хуже: потрошение, срезание сала, расчленение... Что ж, приятного действительно мало, зато на всю зиму - с мясом.
Возня со свиньей заняла весь день. Наконец-то мама готовит ужин, отец ушел за спиртом. Я покормил кроликов, выпустил из стайки кур на хоздвор - пускай поклюют кишки, капли крови, что застыли ягодками в снегу... Теперь сижу на завалинке, положив под зад рукавицы, курю, отдыхаю.
Сделав короткий ноябрьский полукруг, солнце сползает за невысокую, поросшую осинником гору. Тучи темнеют, наливаются предночной густотой. Цвета пропадают, их грязнит, затирает вступающая в свои права ночь, оставляя лишь черный и серо-белесый.
Деревня сонная, безжизненная. Пруд пуст, гладь снега порезана темными линиями тропинок. Кажется, они так и ждут, чтобы по ним прошелся кто-нибудь, но никому никуда не надо.
Вот, правда, какое-то оживление. С готовностью приподнимаюсь... По ближайшей через пруд улице низкорослая рыжая лошаденка тащит разбитые, без бортов сани. Незнакомый мне парень, стоя на соломенной подстилке, качаясь, держится за вожжи, одновременно и погоняя, и придерживая лошадку. И она то рвется вперед, то приседает на задние ноги, послушно останавливается.
- Пшла, ч-чёртан-н-на! - в пьяной злобе и жажде удалой скачки ревет парень, стегает лошадиную спину вожжами. - Пшла, зараза педальная!
Животное дергается вперед, а парень от этого отшатывается назад и, само собой, натягивает вожжи. И новая остановка.
- Да пойдешь же ты, тва-а!..
По всему пути их такого передвижения собаки заходятся в лае. К ним присоединяются тявкалы с соседних улиц, и вот уже на полдеревни переполох. Только у нас в ограде спокойно - у нас теперь нет собаки, нет того, кто может предупредить об опасности...
Стол освещен автомобильным фонариком. В двух сковородках парит ароматом свинина. В одной мясо и почки, в другой печень. На большой тарелке желтые, словно пропитанные сливочным маслом, бархатистые картофелины. Вдобавок соленые огурцы, помидоры, капуста, лепешки. Бутылка спирта.
- Вот, считайте, все свое, - празднично объявляет отец, наполняя рюмки, ну, кроме муки и спиртика. Но выпить - это всегда у нормальных людей считалось все-таки роскошью, а хлеб можно при желании и самим растить. По идее, на земле от денег не особо зависишь.
Меня подмывает напомнить, сколько денег ушло на корм свинье, на целлофан, поливные шланги, но не хочется нарушать приподнятого настроения. Согласно киваю. Отец берется за рюмку:
- Давайте, родные, за все доброе. Как-то держимся на плаву, и дальше чтобы не хуже!
Чокаемся, глотаем жгучую жидкость, с удовольствием жуем свежее, нежное мясо, попахивающее сосновым дымком.
- У-у, объедение просто!..
- Вот отсюда, сынок, бери, здесь почки в основном, - говорит мама заботливо, - давай выберу, ты же их любишь.
- Не беспокойся, мам, - и я сам энергично принимаюсь выискивать в сковородке шайбочки порезанных почек.
После еще двух рюмок крепкого спирта мне делается совсем хорошо. Одну за другой, как семечки, бросаю в рот меленькие, тугие помидорки "виноградная лоза", с удовольствием раскусываю их, глотаю сочную, сладко-соленую, терпковатую мякоть.
Отец, захмелев, раскрасневшись, не спеша ведет монолог:
- Не-ет, раньше в материальном плане жили куда тяжелей. Бедней жили. Зато дух был в людях высокий. Особенно после войны. Я еще мальчишкой совсем был, а помню... Батя мой с ранением страшным вернулся, точнее - его в Красноярск в госпиталь отправили как безнадежного. И что? Женился, трех детей худо-бедно поставил на ноги. Дом построил, баньку, стайку. Козу завели, потом корову... В пятьдесят седьмом доконала рана все-таки - от нее и умер. Подготовил нас к жизни и умер... А как работали! Сестра моя с одиннадцати лет трудовой стаж начала. Да и все вокруг пахали, лодыри и людьми не считались, это я без преувеличения говорю. Это потом с ними нянчиться стали. А тогда - как в муравейнике были все. Как иначе? Иначе бы вымерли как народ. Просто не стало бы нас. - Отец наполнил рюмки, поднял свою, торжественно предложил: Давайте-ка за то поколение. За наших с мамой отцов, за твоих, Роман, дедов! Ты их не знал, умерли они рано, потому что не жалели себя...
Алкоголь действует на него по-разному: порой, выпив, отец безудержно оптимистичен, мечтает об удачном лете, о нашей скорой светлой жизни, а в другой раз речи его рисуют все в чернейшем цвете, он ожидает скорого всеобщего краха. Сегодня, начав в бодром тоне, он постепенно сбивается на пессимизм.
- А сейчас почему тяжело? - спрашивает отец и сам же себе отвечает: - Не из-за безденежья, не из-за обстановки такой, м-м, нестабильной... Главная причина - отсутствие идеологии. Это теперь ругательным словом стало. Но если живешь в государстве - идеология необходима. Я раньше тоже против ее давления был, а теперь вижу, что стоило гайки чуть отпустить - и все расползлось... В общем-то все, вроде бы, просто стало: делай, что пожелаешь, зарабатывай, сколько получится, открывай свое дело... Вот кто бы лет двадцать назад нам позволил столько теплиц иметь? Сразу бы задавили. А вспомните, что в начале девяностых творилось - за ящик водки новенький "Камаз" можно было приватизировать, еще и спасибо в АТП скажут, что освободили... И почему-то все-таки почти все мы дураками оказались - не урвали свой, хе-хе, законный кусок. А потому не урвали, что нормальный наш человек приучен быть в коллективе, приучен стесняться хапать. Тут, кстати, как-то услышал по радио: оказывается, спекуляция - вполне научное, экономическое понятие, а совсем не что-то постыдное.