2
В брехаловке предспектаклевая ругачка. Костюмерши недоглядели за одним из платьев, и на его широком складчатом подоле - здоровенное пятно. Видимо, задела актриса Таня Тарошева за декорации, а они окрашены какой-то жутко мажущейся, похожей на печную сажу краской, и - вот...
- Это ваша работа, понимаете?! Ваша непосредственная работа, чтобы одежда была чиста, отглажена, готова! - отчитывает костюмерш директор театра, интеллигентный с виду, но истеричный, бывший актер-середнячок Виктор Альбертович. - И такое, я помню, не первый раз. То сорочка потерялась, то цилиндр измяли из "Последних дней"!..
Одна костюмерша, Валя, трет пятно отбеливателем, а другая, Ольга, стоит перед директором, кивает, безоговорочно соглашается, признавая вину.
Режиссер Дубравин скрючился в кресле, лицо у него обиженное, он нервно курит. Актеры помалкивают, слоняясь по тесной брехаловке. Все уже переодеты. Женщины превратились в дам, на них пышные, яркие наряды, будничные лица разукрашены толстым слоем грима. Мужчины тоже преобразились: поджарые похожи на задорных хохлатых петушков, полные - на солидных пингвинов. Фраки делают их нелепыми и смешными и в то же время притягательными для глаз, и, что ни говори, по сравнению со свитерами, тертыми джинсами, спортивными шапочками, что носят они в реальной жизни, - фраки и прочие подобные вещи очень их облагораживают.
Мы, пятеро монтировщиков, рядком сидим на длинном кожаном диване, равнодушно слушаем то оглушительно-громкую, то жутковато-тихую и, кажется, бесконечную речь директора. Лениво курим, у нас все готово для предстоящего представления.
- И что будем делать? - ледяным голосом спрашивает Виктор Альбертович.Десять минут до выхода...
Оля с надеждой оглянулась на трущую платье Валю, на пятно, которое теперь не такое черное, зато расплывшееся на полподола.
- У? - Директор вновь повышает голос. - Мне спектакль отменять или как? Я в-вас!.. - Очередной взрыв истерики. - Я вас поувольняю к чертовой матери!
Тут из гримерной появилась Пашнина, наша ведущая актриса, прима, как говорится. Капризная, стареющая, заигранная, но - привычка режиссеров незаменимая. Переиграла всех главных героинь из мировой драматургии... И своим хрипловатым, страдальческим голосом она взывает:
- Когда, ну когда это кончится?! Виктор Альбертыч, умоляю вас! Людям нужно собраться, сосредоточиться. Что же это такое! - Она стоит, гордо изогнувшись, в дверях брехаловки, она в строгом платье, на голове парик из шикарных волос, морщинистое лицо загримировано до неузнаваемости; она сейчас просто божественна. Божественно ужасна.
- Дайте ей шаль какую-нибудь, пусть ее знобит, не знаю, пусть она кутается, - нервно советует прима. - Невозможно же, я же слова, слова забыла! - И она резким движением стиснула свою голову. - Я забыла слова! О, что теперь, что! - Пашнина на самом краю припадка...
Спасительный звонок. Протяжный третий звонок. Тут как тут запыхавшаяся помреж Аня с неизменными бумажками в кулаке, как всегда перепуганная, будто каждый спектакль для нее - сеанс у стоматолога.
- На сцену! Пожалуйста! - отрывисто, дрожащим голосом объявляет.
Пашнина выпрямила свое гибкое, змееобразное тело. Парикмахерша Ксюха скорее поправляет ей чуть сбившийся парик; Валя бросается за шалью для прикрытия злосчастного пятна.
Актеры гуськом через узкий проход потянулись на сцену. Дубравин откидывает голову на спинку кресла и напряженно вглядывается в люстру. Виктор Альбертович уходит к себе в кабинет с видом наведшего порядок городового.
- Какие предложения? - спрашивает наш бригадир Вадим, ветеран монтировщиков - лет семь держится на этом месте.
- Ну, можно, конечно, - угадывает смысл его вопроса парень здоровенного роста, качок Андрюня. - У меня как раз двенадцать рублей.
- А у меня десятка, - отзывается еще один монтировщик, Димон.
- Неплохо, неплохо, - кивает Вадим, - уже минимум есть. А ты, Ромыч, как?
- Есть шесть пятьдесят, - говорю через силу, - только это на автобус, к родителям в понедельник обязательно надо...
- Да брось, давай лучше вздрогнем.
Я молчу, категорически отказываться неудобно. Бригадир же тем временем вытягивает из Лехи имеющуюся у него мелочишку... Понимаю, что со своими шестью рублями придется расстаться. Поездка к родителям, значит, на этой неделе отменяется. Вслед за всеми лезу в карман. Передаем Вадиму бумажки, монетки, тот их заботливо сортирует.
- Нормалек, - говорит наконец, - пятьдесят два рубля. Вздрогнем, как надо! Кто побежит?
Торчать здесь, ожидая антракта, когда нужно переставлять декорации, не очень-то улыбается, тем более отходняк после вчерашнего кузьмича донимает. Лучше уж прогуляться.
- Давайте я.
Деньги перекочевывают ко мне.
- Возьми, значит, пойла полтора литра, - напутствует бригадир, - закусить чего...
- Колбасы, колбасы надо! Помидорок!.. - посыпались градом заказы, словно в руках у меня не жалкий полтинник, а по крайней мере пара сотен.
Осторожно пробираюсь в нашу кандейку. Нужно пройти за задником сцены. В двух шагах от меня, за холстиной, веселятся на освещенном пространстве актеры. Как раз у них там дворянский пикничок разыгрывается.
На сцене - придуманный мирок, фанерный, двухчасовой. Но актеры именно сейчас по-настоящему и живут, прохаживаясь выразительно по определенным режиссером маршрутам, произнося внятно и с чувством заученные фразы, заученные до такой степени, что кажутся актерам своими собственными, выталкиваемыми прямиком из сердца, - пытаются заразить своей игрой собравшихся в зале.
У меня частенько возникает желание как-нибудь разрушить этот мирок, этот обман. Надеть сейчас, например, в костюмерной тулуп, приклеить бороду и выйти под фонари. "А-а, гады, баре, собрались? Веселитесь? Кхе-хе, - таким скрипучим голосом. - А вот скоро вам кранты-то наведут. Уж насыплют углей под хвост!" Погрозить кулаком и уковылять обратно во тьму... Как они выпутаются, восстановят отрежиссированный, но сбитый моим появлением ход фанерной игры? Вот по'том холодным пообливаются во главе с богинеподобной Пашниной!
Аня, помреж, прячась за кулисами, с привычно круглыми от страха глазами следит за действием. На всякий случай приставила палец к губам: тихо, мол! Я киваю, точно соучастник, бесшумно спускаюсь по железной лестнице в подвал. У нас там тесная и душная кандейка, в ней мы почти не бываем, но само ее существование не лишне: при необходимости есть свой уголок, можно поспать, даже пожить, если больше негде; можно, если изловчишься, и девочку привести...
Достаю из-под топчана пластмассовую полуторалитровку, кладу в пакет. Надеваю куртку, пакет прячу за пазуху... Н-да, жалко мне шести рублей, перед родителями неудобно - надо ведь картошку срочно выкопать, но и выпить хочется. Как Вадим говорит - вздрогнуть.
Середина октября. В начале восьмого на улице совсем темно и безлюдно. А закончится спектакль около десяти. Очередной, сто шестнадцатый сезон стартовал недавно, впереди без малого десять месяцев почти ежевечерней, кроме понедельников, однообразной работы.
Театр старый, с традициями и историей, как и всё в этом городе. Фойе украшают несколько стендов с истрескавшимися, выцветшими фотографиями, ветхими афишами (некоторые - вековой давности), пожелтевшими рецензиями из местных газет. Кроме всего прочего, театр гордится своей живучестью. Наш завлит, старушка Наталья Юрьевна, любит рассказывать о временах борьбы за театр в шестидесятые годы. Хотели тогда его упразднить, дескать, в районном центре и Дворца культуры хватит. Но общественность горячо вступилась за сохранение: сколько тут ссыльных переиграло! скольких революционеров театр морально поддержал своими спектаклями! здесь же известный писатель Ян работал! друг Горького Амфитеатров! Не исключено, даже вполне вероятно, что на какой-нибудь спектакль заглядывал сам Владимир Ильич Ленин, - от библиотеки-то, где он занимался, до театра всего сотня шагов! И театр решили оставить, и вот он существует и действует, и, что самое удивительное, при населении Минусинска в тысяч сто зал почти каждый вечер заполнен, бывают даже аншлаги.
Стоит он в центре старой части города, на берегу закисшей, перекрытой в нескольких местах плотинами протоки Енисея. По соседству одно- и двухэтажные каменные домики прошлого века и черные, из толстенных бревен избы с тесными огородиками... Самые крупные здания здесь - краеведческий музей, основанный лет сто тридцать назад, и Спасский собор, освященный в тысяча восемьсот пятнадцатом, кажется. Собор оживляет центральную площадь, собирает окружающие постройки, подчеркивает, что Минусинск город старый и русский.
Помню свои полудетские впечатления, когда приезжал в Минусинск к бабушке. Вроде от нашего Кызыла всего-навсего неполных четыреста километров (рядом, по сибирским меркам), а совершенно иная природа, другие дома, воздух, язык, уклад жизни. Гуляя по тихому, точно бы вечно сонному городку, по вымощенным камнем-плитняком тротуарам, подолгу рассматривал здания, от которых, казалось, исходил запах и настроение далекого прошлого. Каждую секунду ожидал появления людей в каких-нибудь зипунах, картузах, в сапогах гармошкой. А этот собор на центральной площади, а старое кладбище, массивные надгробья, гранитные кресты, склепы, надписи с дореформенными "i" и "h", полумифические даты "1854", "1871", развалины кладбищенской часовни, точь-в-точь как на картине "Грачи прилетели". Мне казалось, что сама история живет здесь, что без этих крестов, яблоневых аллей, ржавых ажурных ворот, без этих обветшавших домов с остатками лепнины на фасадах я не мог бы по-настоящему понимать Чехова и Бунина, не мог бы почувствовать значение слова "Россия"... Ну, понятно, какие мысли способны прийти в голову в подобном месте начитавшемуся так называемой классики четырнадцатилетнему мальчику...
Помню свои полудетские впечатления, когда приезжал в Минусинск к бабушке. Вроде от нашего Кызыла всего-навсего неполных четыреста километров (рядом, по сибирским меркам), а совершенно иная природа, другие дома, воздух, язык, уклад жизни. Гуляя по тихому, точно бы вечно сонному городку, по вымощенным камнем-плитняком тротуарам, подолгу рассматривал здания, от которых, казалось, исходил запах и настроение далекого прошлого. Каждую секунду ожидал появления людей в каких-нибудь зипунах, картузах, в сапогах гармошкой. А этот собор на центральной площади, а старое кладбище, массивные надгробья, гранитные кресты, склепы, надписи с дореформенными "i" и "h", полумифические даты "1854", "1871", развалины кладбищенской часовни, точь-в-точь как на картине "Грачи прилетели". Мне казалось, что сама история живет здесь, что без этих крестов, яблоневых аллей, ржавых ажурных ворот, без этих обветшавших домов с остатками лепнины на фасадах я не мог бы по-настоящему понимать Чехова и Бунина, не мог бы почувствовать значение слова "Россия"... Ну, понятно, какие мысли способны прийти в голову в подобном месте начитавшемуся так называемой классики четырнадцатилетнему мальчику...
И когда встал вопрос о переезде, я обеими руками был "за". Что такое Кызыл? Да - родина, друзья, чистый и стремительный Енисей, сухое горячее солнце, степь и кольцо гор на горизонте. Но, вернувшись из армии, после двух с лишним лет отсутствия, я увидел все это несколько другими глазами: Кызыл показался мне тесным мешком, где теперь мне придется жить и дальше, близкие горы стали давить и пугать, словно непрочные стены; друзья изменились, меня к ним не тянуло. И захотелось уехать, перебраться в тот мир, нарисованный воспоминаниями о кратких, радостных впечатлениях детства.
А теперь, теперь, наоборот, ставший реальностью и местом постоянного пребывания, Минусинск меня угнетает, раздражает; эти старинные, пыльные домишки хочется разломать, кривые червивые яблони повыдергать. Хочется убежать и отсюда...
У каждого города, я заметил, свой темп жизни, и подстроиться под него чужаку, приезжему очень сложно. Темп жизни Минусинска - вялый и натужный, как кровь в старческих венах; в Кызыле же, как в большинстве молодых столичных городов, он быстрый, легкий, свободный. Люди в Минусинске оказались инертнее, все здесь делается с трудом, со скрипом; мне теперь не хватает близкой быстрой реки, жаркого сухого солнца летом и мертвой, без неожиданных оттепелей зимы; той неугомонной молодежи, что до старости носится с фантастически грандиозными идеями выпускать какие-то альманахи, играть рок-н-ролл, читающей между стопками водки свои стишки со смешной и симпатичной значительностью, словно читают лучшие стихи, созданные человечеством. Здесь, в Минусинске, ничего этого нет- лето жаркое, но жаркое в меру, а зима не суровая, и люди такие же средние, кроме, может, двух-трех полуседых неформалов, что целыми днями пьют пиво в парке Победы и мечтают наконец-то купить электрогитары, сочинить забойные песни и "развернуться", и нескольких художников-алкашей... И странное дело: сюда съезжается столько народу с разных сторон - из Средней Азии, из того же Кызыла, из Норильска, должны бы они, кажется, расшевелить вековой полусон этого городишки, но нет - все они будто растворяются в нем, как какой-нибудь бесполезный порошок в болотной воде, даже не изменяя ее цвета и вкуса...
Я знаю: обратно вернуться нельзя, наш переезд вынужденный, мы почти беженцы, и мне нужно искать равносильную замену той жизни, тому миру, что был до Минусинска. Ближайший город - столица Хакасии Абакан. Каких-то двадцать пять километров отсюда. И он очень похож на родной мне Кызыл, даже многие здания - драмтеатр, дворец правительства, универмаг - почти такие же, видимо, строили их, оба республиканских центра, по одному плану; и люди тоже похожи.
При первой возможности я езжу туда. Там у меня есть подобие друзей, там мне нравится, становится почти уютно... Да, странно, но я чувствую себя в своей тарелке в городе, расположенном в скудной степи, где самые старые здания - годов пятидесятых, где во всем чувствуется Азия и беспокойство сплетения нескольких разных народов, разных культур.
Я бы переехал в Абакан, конечно, будь у меня возможность. Но в сонном, пресном Минусинске есть работа, какое-никакое, но жилье, рядом в деревне родители...
Занятый мыслями, я машинально дошел до знакомой избушки на улице Красных партизан (бывшая Александра Второго, как значится на указателе первого дома). Постучал железным кольцом-ручкой в калитку. Залаяла собака, прыгая по двору и звякая цепью. Собака крупная и злобная, ей есть что охранять. По крайней мере пяток бочек со спиртом, из которого делают знаменитое на весь город самопальное пойло - цыганку, двенадцать рублей за пол-литра. Баснословно дешево и вроде безвредно - о серьезных отравлениях я не слышал, а похмелюга не сильнее, чем от обычной водки.
- Кто там? - сипят с крыльца.
- За топливом, - привычно отвечаю. - Есть, нет?
Притихшая было собака от моего голоса снова заходится в лае, бросается яростно на ворота.
- Ну тихо, тихо, - беззлобно велит ей хозяин, идя к калитке. - Перестань ты, ну...
Калитка приоткрывается, два острых глаза бегло, профессионально оглядывают меня. Я протягиваю бутылку.
- Сколь?
- Полную, - отвечаю.
Пока хозяин занят наполнением тары, насчитываю тридцать шесть рублей. В основном - монеты. Хм, психологически верно проведена эта деноминация: людям легче расставаться с пятирублевиками, рублевиками, когда они в виде монет, а бумажные деньги, тем более когда они "тысячи", вроде как солиднее, и тратить их жальче. Но это, конечно, мелочи, главное - чтоб они были, чертовы деньги, а в каком виде, дело пятое...
Горсть монеток в обмен на тяжелый, залитый под завязку цыганкой полуторалитровый баллон. Неплохо. После спектакля, убрав декорации со сцены и дождавшись, когда театр опустеет, спокойненько разопьем под простенькую закусь и такую же простенькую беседу. Чего еще ждать и хотеть от вечера, когда башлей только на это, да и сил и фантазии на большее, честно говоря, нет.
3
Кто вызывает сочувствие, так это дядь Гена, наш водитель. Уж кому-кому, а дядь Гене спектакли как кость в горле. Мается он - заплакать тянет. Раз по двадцать заходит в брехаловку, смотрит на часы на стене, сверяет со своими, что на руке, садится и медленно выкуривает сигарету, потом снова уходит, проверяет исправность автобуса, возвращается, дремлет в уголке или зачищает наждачкой свечи зажигания, которых у него всегда полны карманы.
Как только появляются первые признаки окончания спектакля, дядь Гена уже в "ПАЗе", он готов, он рвется в путь. У него два вечерних развоза. Первый актеры, второй - цеховые рабочие (костюмерши, парикмахерши, монтировщики, реквизиторы). Его трудовой день обыкновенно заканчивается где-то в полночь.
Сегодня мы слегка облегчаем его участь - мы доберемся до дому своим ходом, - решили не спеша посидеть. Предупредили дядь Гену заранее, тот понимающе подмигнул: "Давайте, дело", - и тревожно покосился на пребывающего третий час в ступоре режиссера Дубравина.
Конечно, переживать, волноваться нелишне, особенно режиссеру, только так, как наш Дубравин, это уж перебор. Этот просто отключается, практически обмирает, когда идет его постановка. И не имеет значения, первый раз или тридцатый, - одинаково сидит с белым лицом, смотрит в пространство. Лишь когда из зала доносятся финальные аплодисменты и актеры вбегают в брехаловку с цветами, краснея улыбками, Дубравин наконец оживает, достает платочек и долго утирает лицо, начинает дышать. Его тормошат, поздравляют, целуют, и он вслед за всеми тоже улыбается, правда, изнуренно, точно дотащил до нужного места тяжеленный мешок, сбросил с плеч, и можно в конце концов обрадоваться, разогнуть спину, вытереть пот...
Вообще-то актерам нравится болтаться в театре. Приходят часа за три до репетиции или спектакля, сидят без дела, курят, треплются ни о чем; частенько заглядывают летом, когда межсезонье, в понедельник - выходной день. Их сюда притягивает, кажется, без самого этого здания они долго не могут, без него зачахнут, как нарко'ты без дозы. Но после спектакля всегда бегут прочь как оглашенные. Скорей, скорей в гудящий у служебного хода "Пазик"! Неразгримированные, полуодетые, мужчины - с залакированными хохолками над лбом, женщины, на бегу трущие навазелиненной ваткой свои кукольные лица. Дело сделано, наркотик принят, скорей прочь отсюда!..
Вот они бешено топочут по лестнице. Вниз, вниз! Хлопает дверь, выбрасывая их на свежий воздух. Через полчаса они будут добрыми мамами, папами, людьми чуточку усталыми, но бесконечно счастливыми. Удовлетворенными и обновленными. Но завтра, проснувшись, актеры снова поспешат сюда за новой дозой... А зритель оценивает их глюки глазами, тишиной в зале, аплодисментами, тоже пытается заторчать.
Наша же задача - монтировщиков - заключается в том, чтоб обставить сцену подобием реальных предметов или, наоборот, усилить впечатление сказочной чудесности действа. Без декораций активным и пассивным участникам представления добиться экстаза было б намного трудней...