— С ума сойти! Прелесть, мои приятельницы будут потрясены!
— А вот это, мама, «Наполеон», твой любимый!
— «Наполеон»? Ты помнишь, что я любила «Наполеон»?
— Конечно, помню, но, даже если б не помнила, бабушка всякий раз, как его пекла, говорила:
«Любимый торт твоей беспутной матери!»
— Она часто говорила обо мне плохо?
— Да нет, не очень. По-моему, она даже одобряла тебя за то, что ты ушла от папы… Говорила, что курица взлетела… Но когда ты перестала появляться…
— Да, я понимаю! Ладно, пока не будем о грустном, спасибо тебе за подарки, они поистине прекрасны, Но икру я спрячу до Рождества! А вот торт…
— Торт до Рождества не спрячешь! — засмеялась Элла.
— Видишь ли, я, к сожалению, склонна к полноте, мне приходится во всем себе отказывать, чтобы держать форму. Но я попробую непременно, а потом что-нибудь придумаю… О, я знаю! Я отнесу его…
— Да ты сначала попробуй, — засмеялась Элла. — У меня у самой слюнки текли, пока я его делала!
Они сидели в саду за большим деревянным столом, где на изящных тарелочках лежали весьма изящные кусочки копченой ветчины, сыр камамбер и фрукты. И, разумеется, стоял Эллин «Наполеон».
— Мама, а у тебя есть хлеб? — не без робости осведомилась Элла, которая не поела в самолете и сейчас была очень голодна.
— Хлеб? Ах, прости, я не держу в доме хлеба. Тебе, кстати, тоже следовало бы воздерживаться.
Элле стало тоскливо. Она смотрела на красивый дом, увитый виноградом, и подумала: «Весь увитый зеленью, абсолютно весь, домик невезения…» — а дальше не придумывалось, вероятно с голодухи. Она подцепила вилочкой совершенно прозрачный кусочек ветчины и отправила в рот.
С хлебом прохиляло бы, а так слишком копченый вкус… А есть без хлеба камамбер она и вовсе не могла. Пришлось съесть хороший кусок собственного торта.
— А ты так и не попробуешь? — спросила Элла у матери.
— Разумеется, попробую.
Она отрезала себе кусочек поистине символический.
— О, это божественно! Еще лучше, чем у мамы…
Но ты прости, один кусок может свести на нет все мои усилия…
Элле опять захотелось уехать домой. Интересно, зачем я ей вдруг понадобилась?
— Элка, а ты пробовала сидеть на диете?
Ей захотелось завыть.
— Я все пробовала, а потом пришла к выводу, что не надо бороться с собственной конституцией.
— Нет, именно надо, вот я же борюсь — и, как видишь, успешно!
О, сколько могла бы ей сказать в ответ дочь, но она молчала, боясь, что разволнуется, расплачется, устроит неприличную сцену, слезы были уже на подходе, но, к счастью, у матери зазвонил мобильный телефон. Она заговорила по-немецки довольно бегло, как отметила Элла, но с явным английским акцентом. Господи, неужели ее действительно не заботит ничто, кроме фигуры? К ней приехала дочь, которую она бросила совсем еще ребенком, чья жизнь, можно сказать, рухнула после ее ухода, а ей даже в голову не пришло хоть как-то обласкать эту дочь, хотя бы приготовить ей завтрак, пусть даже с ущербом для фигуры? Неужели она не помнит, как Элла обожала яблочные блинчики, которые мать пекла к завтраку по воскресеньям? Ладно, Элла Борисовна, сказала она себе, хватит жалеть себя, ну не испекли тебе блинчиков, а ты сама их испечь разве не можешь? У твоей матери возрастной сдвиг по фазе, хотя вроде и рановато, но, видно, с голодухи клетки мозга начали отмирать раньше времени, ее можно только пожалеть. Это самовнушение помогло, ей стало легче. В минуты серьезной жалости к себе — а было из-за чего жалеть, ох, было! — она обращалась сама к себе по имени-отчеству. Но интересно все же, что будет с тортом? Сама не съест и мне кайф отравит… Неужто выбросит? Или отдаст уборщице? Ну что ж, пусть, может, нормальные люди оценят ее труды? И какого черта я сюда на месяц приперлась, хватило бы и недели… После торта хотелось съесть еще ломтик ветчины — они с бабушкой Женей после сладкого любили ухватить кусочек черного хлеба с солью или соленый огурчик.
Но тут я не решусь… А вот грушу возьму, вон та справа, очень красивая! И она потянулась за приглянувшейся грушей. Коричневато-золотистая, она источала дивный запах и на вкус оказалась восхитительной, сок так и брызнул. Ах, хорошо! Солнышко, сад, какая-то птица стрекочет, все не так уж скверно!
Когда мама не говорит о моей фигуре, с ней, кажется, можно иметь дело.
— Элка, что за детская манера есть фрукты!
У тебя же стоит тарелка, вот фруктовые приборы…
— А мне так вкуснее! — беззлобно ответила Элла. Она решила не принимать близко к сердцу замечания матери. — Мама, ты мне лучше расскажи, как ты очутилась в Вене? Ты же жила в Америке, и муж у тебя был наш одессит…
— О боже, вспомнила! С тех пор у меня было еще три мужа!
— И что, все умерли?
— О нет! Умер только Леонард. С остальными я просто расставалась. Могу сказать, я имела успех у мужчин.
— А ты их любила?
— Любила, конечно, кого-то больше, кого-то меньше. Я только Борю совсем не любила.
— А он тебя любил… Так любил, что спился после твоего ухода! Он и меня-то невзлюбил, оттого что я на тебя похожа! Считай, погиб из-за любви к тебе, — мстительно сказала Элла, которой непереносимо больно было слышать, что мать не любила отца… Выходит, я дитя нелюбви? Поэтому и моя любовная жизнь складывается так бездарно?
Наверное, это генетика… — Но хорошо все-таки, что ты это сказала.
— Что именно?
— Что не любила папу.
— Почему?
— Многое становится понятным, — навела туману Элла. — Ну что, может, двинем в город?
— Да, в самом деле. Но мы не поедем на машине. В городе проблемы с паркингом, поедем на метро. А вернемся потом на такси. Кстати, ты запоминай дорогу, я сегодня все тебе покажу, но в ближайшие дни я до обеда буду занята, к тому же я плохо переношу эти толпы туристов. Не обижайся, но я…
Ты за несколько дней увидишь главные достопримечательства…
— Достопримечательности, — машинально поправила Элла.
— Ах, ну да, — улыбнулась мать. — Я очень много читаю по-русски, это помогает, конечно, сохранять язык, но… Так что я хотела сказать? Ах да… Когда эти самые достопримечательности тебе надоедят, я как раз освобожусь и мы поездим по нетуристическим местечкам…
— А здесь такие есть?
— Разумеется! Ну и по магазинам вместе походим! Я хочу, чтобы ты хорошо оделась, я куплю тебе все, что пожелаешь. А еще свожу тебя к своему парикмахеру…
Элла ликовала. Несколько дней она сможет ходить по Вене одна!
Когда они вышли за ворота, мать сказала:
— — Запоминай дорогу! Завтра уже пойдешь сама!
Метро ей очень понравилось. Почти все время едешь поверху, вагоны приятные, с мягкими, пестрыми диванчиками, где многие пассажиры оставляют газеты, а главное — громко и очень ясно объявляют остановки.
— Мы едем до станции «Карлсплац», там я тебе все покажу!
Пока они ехали, матери кто-то позвонил, она довольно долго говорила, и в голосе ее появились какие-то незнакомые нотки. Да она с мужиком говорит, могу голову прозакладывать, и не просто с мужиком, а с любовником! Во дает! — даже с восхищением сообразила Элла. Вот это я понимаю, от прежней курицы не осталось и перышка, куда. там! Весьма блядовитая птичка с голосом горлицы… Наверное, стыдно так думать о родной матери.
Да какая она мать? Но она все-таки раскаялась, вспомнила обо мне, пригласила к себе.., и даже хлеба к столу не удосужилась купить… Она ж не знала, что я толстая, а если б я оказалась тощей, как швабра? Тогда она купила бы хлеб по дороге из аэропорта? Жди-дожидайся! Интересно, а как она собирается есть икру? На диетических хлебцах? Гадость какая!
— Нам на следующей станции выходить, — прервала ее мысли мать.
Город был поистине прекрасен! Элла, естественно, восхищалась всем, чем принято восхищаться в Вене, но все же первый день с матерью она представляла себе несколько иначе.
Часов около шести мать повела ее в ресторан, где Элла заказала себе, разумеется, венский шницель и кофе с куском яблочного штруделя. Мать ела лишь какой-то малоаппетитный, на Эллин взгляд, салатик, кусочек отварной рыбы и пила минеральную воду без газа. Элле хотелось выпить кружку пива, но она не решилась. Венский шницель был приличный, не более того, но она была такая голодная, что ела его с наслаждением, а яблочный штрудель был выше всяких похвал, да его еще подали с горкой взбитых сливок. Она наслаждалась, но в какой-то момент поймала на себе исполненный такого ужаса и жалости взгляд, что кусок штруделя застрял у нее в горле.
Так недолго и комплекс неполноценности заработать.
— Мама, не надо так на меня смотреть, пожалуйста!
— Элла, девочка моя, но ты себя губишь!
— Ничего, как-нибудь!
— Но как-нибудь не годится! Ты еще так молода, а…
Элла вдруг разозлилась:
— Мама, тебе не кажется, что ты все время говоришь о чем-то…
— Да-да, прости, у меня, наверное, это уже пунктик… Не сердись.
— Да-да, прости, у меня, наверное, это уже пунктик… Не сердись.
— Я не сержусь, просто мне кажется…
— Ты, разумеется, права!
После ресторана они поехали домой, и поскольку прошлую ночь, как выяснилось, обе не спали, то в десять разошлись по комнатам.
Нет, подумала Элла, на месяц меня не хватит.
Она еще более чужая, чем была все эти годы. Незнакомая, малосимпатичная женщина, бестактная и чудовищно эгоистичная. Непонятно только, зачем я ей понадобилась… Она ведь совершенно не понимает, как ей себя со мной вести. Ну и я, честно говоря, не очень понимаю. Черт знает что.
Но кровать была удобная, воздух за открытым окном свежий, и Элла крепко уснула.
Утром она побежала в «свою» ванную, просторную, со множеством сверкающих белизной шкафчиков, в которых ничегошеньки не было. Правда, на полочке под зеркалом стояли кремы и лосьоны какой-то неведомой фирмы, явно очень дорогие.
На вешалке висел пушистый халат, который, впрочем, был бы впору разве что худенькой школьнице… Но у Эллы был с собой симпатичный голубенький в белых розочках халат, подаренный Машкой на Новый год. Она хотела было в нем спуститься вниз, но решила, что не стоит, и сразу оделась, чтобы ехать в город, — любимые канадские джинсы на резинке и купленная перед отъездом китайская джинсовая рубашка, которая необыкновенно ей шла. Ей вообще шли спортивные вещи. Внизу слышались голоса. Видимо, приехала прислуга. Элла спустилась в кухню. Там уже возилась высокая полная женщина лет сорока в брючках до колен и клетчатой рубахе.
— Гутен морген, — сказала Элла.
Женщина широко улыбнулась и протянула руку.
Они поздоровались. Какая милая, подумала Элла.
Тут появилась мать в спортивном костюме. Видимо, с пробежки вернулась.
— О, детка, с добрым утром, как ты спала?
— Прекрасно, мама!
— У меня сегодня разгрузочный день, а тебе фрау Зайдель подаст завтрак в столовой.
Действительно, краешек длинного стола красного дерева был прикрыт скатеркой, и фрау Зайдель уже заваривала кофе. Запах был головокружительный. К тому же фрау Зайдель немного говорила по-английски и спросила, не хочет ли Элла к завтраку яйцо.
— Нет, спасибо, — улыбнулась она. На фиг мне нужно яйцо, если нет хлеба с маслом?
Она выпила действительно прекрасный кофе, проглотила два ломтика все той же прозрачной ветчины. И еще съела обезжиренный йогурт, впрочем довольно вкусный. Потом чинно поблагодарила любезную фрау Зайдель и побежала наверх за сумкой и темными очками.
— Элла! — окликнула ее из спальни мать.
— Да, мама?
— Ты собираешься что-то покупать сегодня?
— Не знаю, если что-то попадется по дороге…
— Нет, ты не ходи там по магазинам — слишком дорого, туристические тропы… Покупать лучше на Мариерхельферштрассе. Запомнишь?
— Нет, конечно! Но это неважно, я не собираюсь…
— Все равно, я хочу дать тебе денег. "
— Спасибо, у меня есть.
— Сколько у тебя с собой? — с ласковой улыбкой спросила мать.
— Восемьсот евро.
— О боже! — рассмеялась мать. — Вот тут две тысячи наличными. Я знаю, русские предпочитают кэш.
— Но зачем так много?
— Ну вдруг тебе что-то приглянется. И вообще, я не хочу, чтобы ты тратила свои деньги. Прошу тебя, возьми!
— Хорошо, спасибо! — согласилась Элла, решив, что тратить эти деньги пока все равно не будет. — У вас тут как с преступностью?
— Вполне спокойно. Зимой сюда приезжают толпы богатых итальянок, чтобы спокойно щеголять в роскошных мехах. В Италии это опасно.
— Здорово! Спасибо, мама.
— Если что, свяжемся по телефону. Быть может, я освобожусь раньше, чем предполагаю, тогда встретимся где-нибудь и пообедаем.
Нет уж, лучше я одна, подумала Элла, но кивнула.
Она просто бродила по улицам, по тем самым туристическим тропам, заглядывала в какие-то магазины, даже купила себе красивый голубой шарф из мягкого шелка, который немедленно нацепила на рубашку под воротник, и показалась себе бешено элегантной. Потом купила сандвич с ветчиной и сыром и с удовольствием умяла его, сидя на лавочке, а потом в подземном переходе у оперного театра посетила сортир под названием «Опера», где на кабинках висели таблички «Ложа № 2» и все совершалось под музыку Штрауса. Эти нехитрые развлечения почему-то доставляли ей острое удовольствие, как будто она школьницей прогуливает урок и делает при этом что-то запретное, не совсем приличное… Она решила, что обедать будет в кафе «Моцарт», что напротив «Альбертины», где как раз проходит выставка Дюрера. Но я туда сегодня не пойду, уж больно погода хороша…
Но когда она пришла в кафе «Моцарт», там уже яблоку негде было упасть, а еще и очередь стояла.
Ну ни фига себе! Она потолкалась по другим близлежащим заведениям, но везде было битком. Ничего, подожду, мне не к спеху, решила она. Только бы мама не позвонила. Не хочу я с ней обедать! Если позвонит, не отвечу. Я ж могу просто не услышать звонка, правда? Но в результате она набрела на очень милое старинное кафе конца восемнадцатого века, где было уютно, вкусно пахло и публика явно местная. Пожилой господин в больших роговых очках весьма плотоядно на нее поглядывал.
Она заказала гуляш и бокал красного вина, а еще кофе и кусок ванильного торта. Наверное, в другой ситуации она ограничилась бы чем-то одним, она вообще не так уж много ела, но когда ей начинают считать калории… Дух противоречия, ничего не попишешь! А пока ей не принесли заказ, она с удовольствием разглядывала кафе и его посетителей. За соседним столиком сидела пожилая дама с неимоверно аккуратной седой прической.
Она пила что-то спиртное, курила и читала газету.
Наверное, она здесь завсегдатай… И вон те два пожилых дядечки. С каким аппетитом они едят, смотреть приятно. За угловой столик сели двое мужчин.
Один восточного типа, а второй среднеевропейского. Они были заняты, по-видимому, не слишком приятным разговором. Еще за столиком слева от Эллы сидела тощая очкастая девица с какими-то бумагами, которые, казалось, целиком ее поглотили. Чашка кофе оставалась нетронутой, так же как кусок кекса. И тут в проходе появился огромный черный кот. Он медленно и важно шествовал между столиками, словно проверяя свое хозяйство. Элла пришла в восторг и схватилась за фотоаппарат.
Надо запечатлеть такого красавца. Кот замер, как будто понял, что его будут фотографировать, а потом направился к очкастой девице и вспрыгнул на диванчик рядом с нею. И тут раздался такой вопль, что все повскакали с мест. Девица буквально билась в истерике. Это она кота так испугалась? Вот ненормальная! К ней уже спешил мужчина в фартуке, примчалась официантка и унесла кота. Мужчина объяснялся с очкастой. Она швырнула на столик деньги и, подхватив свои бумаги, вылетела вон.
Мужчина что-то громко сказал по-немецки, и все посетители рассмеялись. Элле было жалко, что она не поняла его слов. Наверное, он как-то солоно пошутил по поводу истерички… А вот и мой гуляш, с удовольствием подумала Элла. Едва она отпила глоток вина, как к ней вдруг подошел мужчина, тот, среднеевропейского типа, и что-то спросил по-немецки. Она подняла глаза, улыбнулась, развела руками: не понимаю, мол. Но вдруг больно сдавило сердце. Она еще ничего не успела осознать…
— Элюня, ты меня не узнаешь?
— Витька! Витечка! Откуда ты?
— Господи, Элюня, ты совсем не изменилась!
Дай я хоть обниму тебя!
А он изменился, ах как он изменился! Он был совсем взрослый и какой-то высохший, тощий.
Похож на алкаша в завязке, мелькнуло почему-то в голове у Эллы.
— Что, постарел? — усмехнулся он, видимо поняв ее мысли.
— Нет, просто похудел очень.
— А ты цветешь… Красивая… Господи, Элюня, вот где Бог привел встретиться!
Он сел напротив:
— Элюня, Элюня, как же я рад тебя видеть!
— И я, — пробормотала Элла. Она была слишком растеряна, чтобы просто радоваться.
— Скажи, ты что в Вене делаешь?
— Я приехала.., к матери…
— Она теперь тут живет?
— Да.
— А моя мать умерла.
— Я знаю. Бабушка тоже умерла, и китобой, и папа… А ты что тут делаешь?
— Живу, я тут живу. Уже шестой год… Я искал тебя, Элюня, но не нашел… Ты не отвечала на мои письма, я уж черт знает что думал, я не знал, что тебя в Москву насовсем увезли.., думал, так… на время. Я ведь тогда к тебе в Москву ехал, когда меня взяли…
— Я знаю. Я не могла тогда ничего.., я в больнице лежала, у меня внематочная была и осложнения… А писем я не получала.
— Элюня, ты ешь… — грустно улыбнулся он. — Гуляш здесь вкусный.
— Витька, как странно, что все тут оказались…
В Вене… И мама, и ты.., из прошлого…
Он взял ее руку. Поцеловал каждый пальчик — А мое кольцо не носишь?
— Нет. Ворованное добро впрок не идет. Его украли вместе с драгоценностями бабушки Тони.
Бабушка Женя тогда так и сказала — что ворованное, что конфискованное добро впрок не идет…