Перивлепт. Восхитительная!
Но ведьма, ведьма! Истинно ведьма.
Он, Ганелон, по приказу Амансульты обязан посещать некоего ученого клирика.
Он обязан учиться всему, чему может его научить этот ученый клирик, потому что ему, юному Ганелону, положено помогать монаху Викентию. Но Ганелон, презрев желания госпожи, тайно карабкается за нею по горной тропе, потому что так приказал ему брат Одо. «Стань тенью своей госпожи, Ганелон, душа твоей госпожи в опасности, – так приказал Ганелону тайный брат Одо. – Стань тенью своей госпожи, везде следуй за нею, приглядывайся к поступкам, заглядывай в книги. Стань ушами, слышащими каждое слово нечестивого монаха Викентия из Барре, стань глазами, замечающими все, что происходит в нечистом замке Процинта. Помоги своей юной госпоже, не дай нечестивому дьяволу похитить живую душу. Ведьмы ужасны, Ганелон. Там, где рассеют они порошок из растертых костей мертвеца, замешанный на пене, упавшей с губ белой жабы, там грядет неурожай, там цветущее поле покрывается червями, змеями, сусликами. Не допусти торжества злых сил, Ганелон, спаси свою госпожу. Ведь ты призван. И ты предан общему делу. Ведь ты – Моньо, простой монашек. Такие, как ты, и есть спасители мира. Ты агнус деи – агнец божий, искупающий грехи мира».
Ганелон упорно карабкался по узкой тропе.
Он знал, что ученый клирик терпеливо ждет его в замке.
На клирике драная ряса, он с вечно указующим перстом, в его руке пучок розог.
Он, Ганелон, научился составлять простые письма, он знает цифирь и с помощью божьей решает задачи, придуманные ученым клириком. Он может читать то, что видит в латинских книгах, он может разбирать римских и греческих авторов. Старая Хильдегунда уже не раз ловила Ганелона в верхней зале донжона за странным занятием. Считается, что он просто протирает в библиотеке старые телячьи переплеты, но Хильдегунда видела, что Ганелон гораздо больше интересуется тем, что написано в книгах. Он слишком часто заглядывает под переплет. Его рука с тряпкой в руке как бы ласкает крышку книги, но взгляд блуждает по тексту, и, кажется, он что-то там понимает.
К счастью, старая Хильдегунда никому не говорит о своих подозрениях.
Она жалеет Ганелона. В глазах старой служанки прячется жалость. «Бедный Ганелон, бедный Моньо! – Впервые монашком прозвала Ганелона именно Хильдегунда, за его кротость, внушенную ему многими болезнями и жизненными обидами. – Бедный монашек, бедный Моньо. Твоя мать в мучениях умерла, ее убила черная оспа. Твоего отца нет, он жестоко сожжен в собственном доме, а ты сам, бедный Моньо, болен. Заклинаю тебя, не гневи госпожу, не открывай тяжелые переплеты, не заглядывай в книги. Если твоя госпожа увидит это, ей это не понравится».
Так случилось, что когда Ганелону было пять лет, он увидел, как барон Теодульф сжег на костре катара.
Катар значит чистый. Но чистыми они только сами себя называют.
Как всякие еретики, катары намеренно лгут. Их слова, их понятия ложны. Барон Теодульф справедливо называл катаров тряпичниками. Патарии, так он их называл. Тряпичники. Они всегда и были тряпичниками. В лохмотьях, часто босиком, всегда пыльные, истомленные, с длинными отощавшими в скитаниях лицами, катары странствовали по дорогам Лангедока. Граф Тулузский покровительствовал тряпичникам. Может, потому что не хотел платить церковную десятину. Чем сильней распри церкви с тряпичниками, тем меньше внимания уделяют церковные власти тем, кто укрывается от налогов. Катаров видели в Альби, они проповедовали в Монпелье, в Ниме, в Безье, они босиком приходили из Милана и из страны болгар. Были такие церкви, где тряпичников привечали, и там, где это происходило, еретики открыто и громко распевали свои еретические гимны. Похоже, во всем Лангедоке только барон Теодульф с большим усердием преследовал катаров.
Правда, он преследовал и монахов.
Жирных крыс нельзя оставлять в покое, считал барон Теодульф.
Он задирал бородатую голову, его выпуклые глаза стеклянно блестели.
– Клянусь ступней святого Петра, Святая церковь тупа, она заплыла жиром! Проклятые симоньяки, проклятые монахи! Они занимаются только продажей индульгенций! Клянусь божьим гневом, клянусь всем, что видят мои глаза, Господь покарает всех, кто забыл о почтении к небу, к Господу и к сюзерену!
Пышные рукава, серый кожаный камзол, плотная кожаная куртка, двухцветные штаны, серый плащ с каймой красного цвета – барон Теодульф даже пеший возвышался над землей, как конная статуя. А сейчас он был на коне.
– Клянусь жизнью святых, Святая церковь совсем забыла об истинных живых душах! Святая римская церковь торгует индульгенциями налево и направо, проклятые симоньяки! Святая церковь не замечает лживых еретиков! Еретики, как ржавчина, поедают все, чего хотя бы раз коснулось сомнение! Я, благородный барон Теодульф, лучше накормлю свинью, чем подам ломоть хлеба монаху или тряпичнику. Ты слышишь, тряпичник? Никто не смеет ступить на мою землю без моего ведома. Король – мой сеньор, даже архиепископы являются его вассалами, но даже король не прикажет мне привечать еретиков-тряпичников. Сам папа в этом мне не указ, слышишь, еретик?
Барон обернулся к привязанному к столбу тряпичнику.
Лошадь под бароном тревожно дрогнула и, вздохнув, переступила с ноги на ногу.
Рослые дружинники за спиной барона так же тревожно дрогнули, впрочем, сохранив ровный строй. Катар, привязанный к деревянному столбу, продолжал негромко молиться. Простолюдины пугливо жались друг к другу. Им, мужичью, хамам, втайне нравились, наверное, слова тряпичника, ведь тряпичник проповедовал всеобщее смирение и равенство перед Богом. Так проповедуя, он как бы уравнивал благородных рыцарей и мужичье, но барон Теодульф – потомок великого Торквата, а Торкват всегда владел многими землями и многими людьми как здесь, так и в италийских пределах, лежащих за голубой цепью гор. Он, барон Теодульф, не допустит, чтобы по его землям бродил какой-то грязный тряпичник, приравнивая его к грязному мужичью, он не допустит, чтобы какой-то грязный тряпичник смущал бедные мозги бедных простолюдинов. Вот они стоят в башмаках из свиной кожи на деревянных колодках, вот они стоят в рубахах и штанах из грубой шерсти. Он, барон Теодульф, один в ответе за их темные души, он даже с легатов, присланных Римом, берет пошлину за тропы, ведущие через перевал!
Барон задохнулся от гнева. За его спиной, чуть впереди свирепых дружинников, юная и светловолосая Амансульта, истинная Кастеллоза, полузакрыв глаза и презрительно выпятив нижнюю губу, держалась рукой за луку седла, не замечая поглядывающего на нее сладко улыбающегося рыцаря Раймбаута. Еще в двух шагах от нее злобно скалился трувер де Борн, рыцарь Бертран де Борн, гостивший у барона Теодульфа. Неделю назад он принял участие в вооруженной вылазке против монастыря Барре, но проклятые монахи успели запереться в каменных стенах и удачно отбили штурм. Воспоминание об этом, так же как и сладкие взоры, бросаемые рыцарем Раймбаутом на юную Амансульту, разжигали сердце трувера мстительным огнем.
Барон махнул рукой, и огонь у ног катара занялся сразу.
Где-то неподалеку, наверное, свалившись в яму, но как бы в ответ на первую яркую вспышку огня взвизгнул и пронзительно заголосил поросенок. Так же пронзительно и в тот же самый момент заголосил тряпичник.
– Сын погибели! – заголосил он. – Злобный слуга сатаны! Пей свое нечистое вино, создание Сатанаила, утешай себя кровью чистых!
– Истинно так! – весело вскричал барон.
Ужасный вопль сжигаемого тряпичника веселил барона.
Уперев руки в бока, барон Теодульф застыл в седле, его выпуклые глаза выпучились. На кожаном камзоле в свете огня отчетливо виднелся искусно выдавленный мастером ключ – герб рода Торкватов. Всего лишь ключ. Просто ключ. И никакого девиза. Знающий поймёт.
– Сын погибели! Слуга Сатанаила!
Катар смолк, потом опять пронзительно завизжал.
Смолк и вновь пронзительно завизжал провалившийся в яму поросенок.
Их визг слился в один – страшный, заставив толпу простолюдинов вздохнуть.
Маленького Ганелона, стоявшего рядом с Гийомом-мельником, обдало странным холодом. Когда огонь резко возвысился, тряпичник на столбе уронил голову на грудь и смолк. «Монжуа!» – барон Теодульф с места сорвал лошадь и поскакал к замку, увлекая за собой гостей и дружинников.
Странные серые мухи поплыли перед глазами Ганелона.
Он вскрикнул. Болезненная судорога исказила мальчишеское лицо.
Он упал и совсем ничего не помнил, пока его не подтащили к колодцу и облили холодной водой. Даже сейчас при воспоминании о том дне и о сожженном катаре Ганелона передергивало.
Синева неба, поднял он голову.
Чудесный торжественный небесный жар.
Свет небесный, матерь Долороса скорбящая!
Незаметно преследуя Амансульту, Ганелон увидел: она остановилась.
Она поднялась высоко. Она стояла на берегу верхнего пруда. Долгая цепочка других таких же прудов, недавно восстановленных по ее приказу, тускло отсвечивала внизу.
Свет небесный, матерь Долороса скорбящая!
Незаметно преследуя Амансульту, Ганелон увидел: она остановилась.
Она поднялась высоко. Она стояла на берегу верхнего пруда. Долгая цепочка других таких же прудов, недавно восстановленных по ее приказу, тускло отсвечивала внизу.
Ганелон, прячась, следил за действиями Амансульты.
Большой деревянный ворот, поставленный на земляной плотине, мог поднимать и опускать запрудный щит, совсем такой, какие бывают на мельницах. Только здесь не было колеса и чувствовалось, как тяжело дышит Амансульта.
Но она повернула ворот. Раз. И еще раз. И еще. Пока тяжелый щит не перекрыл собою широкий сток.
Зачем она это делает? – удивился Ганелон.
Может, она, как все ведьмы, любит купаться нагишом?
Он вдруг ужаснулся: ему захотелось увидеть отметку дьявола под левой грудью Амансульты. Его даже пробило потом. Он затаился. Истинная дочь варвара. Гудели шмели. Он хотел, но боялся смотреть в сторону ведьмы. Если она разденется и прыгнет в воду, он все равно не будет смотреть в ее сторону.
Перивлепт. Восхитительная.
Но если что-то кажется восхитительным, смиренно напомнил себе Ганелон, это вовсе не вытекает из истинной природы видимого. Скорее всего, это ложная восхитительность, она лишь следствие слабости наших глаз, взирающих на обманчивый предмет восхищения.
Так говорит брат Одо.
Святая римская церковь, добрая мать всех страждущих, каждому указывает путь спасения. Люди приходят и уходят, а Святая римская церковь остается. Она вечна. Так назначено Господом. При всей строгости Святая римская церковь полна неизбывной милости. Даже барон Теодульф прощен. Он ходил войной на соседей, жестоко расправлялся с незваными гостями, он силой отбирал у монастырей вино и священные сосуды, самое невинное и богоугодное посещение церкви при бароне Теодульфе стало в его деревнях опасным, но все его проступки прощены. Четыре года назад барон Теодульф был одним из самых первых благородных рыцарей, которые явились к дубу подле Жизера, чтобы увидеть великий поцелуй мира, которым обменялись английский и французский короли. Четыре года назад он был одним из самых первых благородных рыцарей, которые приняли священный обет креста, и ушел со святыми паломниками освобождать гроб Господень.
Само намерение вступить на стезю господню – свято.
Великий понтифик, святой апостолик, папа римский, властью, которую Бог даровал ему, пусть и недостойному, вязать и решать, отпустил грехи всем святым паломникам. Вечного спасения удостоен каждый, кто с мечом в руках последовал в Святые земли, и многие из тех, кто, не ворча и ничего не скрывая, поставлял для похода надлежащих воинов и надлежащие припасы.
Ганелон успокоенно обернулся.
Далеко внизу в зеленой долине белели зубчатые стены замка Процинта.
Узкая речушка, питающая водой кольцевой замковый ров, зеленые поля, засеянные ячменем и овсом, серые башни, каменные флигели, деревянные пристройки. Ровно сто двадцать бойниц и окон – Ганелон хорошо знал замок. Далекие деревни и отчетливо просматривающийся с горы прямой, как меч, участок Аппской дороги. Это там, на Аппской дороге, еще услужая Гийому-мельнику, Ганелон видел однажды рыцаря, который рыдал, упав в пыль на колени. На плаще рыцаря виднелся матерчатый выцветший крест. Долгие и страшные странствия рыцаря закончились. Там, где он побывал, язычников не осталось – все крещены, а кто пал от меча. Рыцарь честно свершил великий подвиг, угодный Господу, и теперь рыдал, припав к пыльной родной земле Лангедока.
А вот барон Теодульф не вернулся.
В одном из неудачных сражений под Аккрой барон и некоторые другие рыцари попали в руки агарян. И вот – стыд, стыд! Никто из соседей не вызвался помочь собрать выкуп, потребованный нечистыми сарацинами, этим занимается одна Амансульта.
Ганелон огляделся. Вода в пруду, кажется, заметно прибыла.
Будто ожидая кого-то или чего-то, Амансульта бросилась в высокую траву.
Ганелон замер. Он не осмеливался подойти ближе. Он и так нарушил запрет Амансульты, он без разрешения поднялся к башне Гонэ, угрюмо наклонившейся над прудом. Он лишь бедный вавассер, обнищавший дворянин, полностью зависящий от госпожи. Но он презрел запрет госпожи. А Амансульта умеет скакать на лошади, у нее летящие волосы и тяжелая рука, она попадает стрелой в острие ножа, воткнутого в пень, близкие родственные связи соединяют юную хозяйку замка Процинта с самим великим дожем Венеции и с начальником папской канцелярии в Риме епископом Данетти, вот только денег для выкупа отца у нее нет.
Ведьма, ведьма! Не зря ему, Ганелону, снятся смутные сны.
Ему снится, что его убивают, но сам папа, апостолик Римский, прослышав о предательском убийстве, шлет наказать убийц неистового короля Ричарда Львиное Сердце и столь же неистового Фридриха Барбарросу. Ему снится, что юная Амансульта, прозванная Кастеллоза, ведьма с дьявольской отметкой под левой грудью, наклоняется над ним близко. Но прекрасные ее глаза холодны, а нижняя губа презрительно выпячена. Холодно и презрительно смотрит она на предательски убитого Ганелона и холодно и презрительно шепчет вместо молитв слова, вычитанные ей монахом Викентием из старой книги. Он даже название этой книги видел. «Вариа».
Очень старая книга, сильно тронутая течением времени.
Под сморщившимся от времени переплетом объединены воедино скучные прескрипты и многочисленные обзоры римского права, выполненные когда-то для варваров короля Теодориха неким римлянином Кассиодором, дальним родственником Торквата. Но вот странно, на каждой странице этой старой и скучной книги можно увидеть пометки, сделанные рукой Амансульты. Говорят, Торкват был неимоверно богат. Он был необыкновенно, ужасно богат. Такое богатство не дается просто так, такое богатство всегда отмечено дьяволом. Так куда же оно подевалось, это дьявольское богатство, куда оно исчезло? Может быть, Амансульта ищет следы именно этих таинственно пропавших совсем нечистых богатств?
Ломкий пергамент, запах пыли и вечности, стершиеся знаки.
Ведьма, ведьма. Но Амансульта взяла меня с мельницы, смиренно отметил про себя Ганелон, она ввела меня в замок. Я не знаю, зачем Амансульта сделала это, ведь с той поры она ни разу не взглянула на меня, но теперь я в замке.
В тот день, когда Ганелона впервые привезли в замок, он был поставлен в тени донжона рядом с темным сарацином Салахом, подаренным Амансульте рыцарем Бертраном де Борном.
Тогда Ганелон не знал, для чего госпожа вытребовала его из деревни.
Он даже не думал об этом. Он просто смотрел, как госпожа неторопливо спустилась с балкона, кутаясь в белый плащ, – высокая, юная, светловолосая, с голосом, который мог умилить разбойника. Следом за Амансультой спускался монах Викентий из Барре – не человек, а серая мышь, кривящая тонкие губы. Умные воспаленные глазки монаха рассеянно бегали. В двух шагах от него следовала благочестивая Хильдегунда, а наверху, на балконе, стоял, расставив длинные тощие ноги, благородный рыцарь Бертран де Борн, частый гость Амансульты. Он злобно и внимательно рассматривал квадратный, залитый солнцем внутренний двор замка. О рыцаре де Борне говорили, что он рожден под такой звездой, которая всегда убивает. О нем говорили, что он воевал с собственным братом и никогда не знал женской любви.
Ганелон стоял молча. Он не был испуган.
Ему просто хотелось понравиться Амансульте.
Он не хотел, чтобы его отправили обратно к Гийому-мельнику, где он еще вчера вместе с темным сарацином Салахом таскал мешки с мукой, следил за скотом, резал цыплят и смотрел за плотиной. Правда, Гийом-мельник не был злым человеком, он многому научил Ганелона. Действительно многому. В свои неполные пятнадцать лет Ганелон знал следующее: нельзя за обедом опираться локтями о стол и нельзя сидеть скрестив ноги и глядя в чужую тарелку. Он знал, что нельзя браться пальцами за край суповой миски и нельзя бросать кости под стол, для костей существует специальная корзина. Пусть он пока неважно стрелял из лука, и плохо греб, и не умел травить быков собаками, но он уже носил свечу во время крестного хода и хорошо знал письмо и счет. Унус, дуо, трес, кваттуор, квинкве и так далее. Он даже и не знал, до какого числа мог бы добраться, если бы госпожа заставила его считать от утра до позднего вечера.
Амансульта остановилась перед темным седым сарацином.
– Ты солдат? – спросила она по-арабски.
– Не надо тебе разговаривать с неверным и на таком языке, – испугалась Хильдегунда и испуганно взглянула наверх, где на балконе, злобно прищурясь, стоял рыцарь Бертран де Борн.
Ганелон вздрогнул. До него дошло, что он понял вопрос, заданный Амансультой сарацину.
– Да, – ответил Салах.
– Это правда, что в начале весны крылатые змеи летят из Аравии в Вавилон? – спросила Амансульта, и до Ганелона дошло, что он действительно понимает дикий птичий язык Салаха, с которым провел на мельнице почти год. Правда, ему, Ганелону, Салах говорил, что он бурджаси, купец, и рыцарь Бертран де Борн купил его для госпожи в Долине слез, так называется в Константинополе рынок невольников, но, может, когда-то прежде Салах был солдатом, потому что он повторил: «Да».