Виллиму казалось, что он полюбил Катерину с первой минуты встречи. Может быть… Но это была та покорная, рабская любовь, которую испытывает подсолнух к солнцу и на которую не ждет ответа. Когда так случилось, что он увидел в ее глазах не только насмешливое, снисходительное кокетство, а отсветы того же пламени, которые горели и в его сердце? Он не мог хорошенько вспомнить. Но это произошло.
Сначала взгляды и улыбки. Потом робкие прикосновения, которые становились все смелее и откровеннее. Потом лихорадочный, безумный по силе отваги и ужаса поцелуй, который Виллим однажды сорвал с уст императрицы, потому что почувствовал: она именно этого от него ждет. Потом… Потом они стали любовниками, однако для двух этих страстных натур мимолетные ласки, которые не приносили подлинного облегчения и которым приходилось предаваться поспешно, украдкой, скоро стали мукой. И тогда они оба забыли об осторожности.
Теперь Монс поистине был «при нашей любезной супруге, Ее Величестве императрице всероссийской, неотлучно» – и днем, и ночью. Разумеется, лишь когда Властелин находился в отъезде, а происходило сие довольно часто. Любовники береглись, они были крайне осторожны. Чтобы замаскировать эту опасную связь, Монс вовсю заводил роман за романом на стороне, а главное, не стеснялся выставлять их напоказ. Когда-то он писал в своих стихах:
От уз любви нельзя освободиться!
Желаешь путы развязать, но все напрасно:
Лишь крепче стягиваешь мертвый узел…
Ну что ж, терпи, молчи, таись!
Зачем чужому знать, как поцелуи милой сладки?
Но теперь о том, как сладки поцелуи его многочисленных милых, знали все и всюду – благодаря его безудержной болтовне. Впрочем, дамы сами не берегли своих тайн и, не стыдясь, оспаривали обольстителя друг у друга. Герцогиня Курляндская публично бранилась со своей младшей сестрой и многими придворными дамами из-за бесподобного красавчика камер-юнкера. Это могло стать источником неприятностей для Виллима, однако главным было для него то, что шумиха отвлекала внимание общества от главного: их любви с императрицею.
* * *Без раздумий Катерина рванулась вперед – Иоганн от неожиданности разжал руки – и вмиг оказалась около лестницы.
– Виллим!
Услышав ее голос, он чуть не сорвался со ступенек, но успел прыгнуть и легко удержался на ногах.
– Ваше величество… – начал было с опаской, но Катерина не дала договорить: налетела, прижалась, стиснула в объятиях, осыпала поцелуями наклонившееся к ней бесподобно прекрасное лицо, чтобы узнать которое ей не нужен был свет. Сердце, которое всегда пускалось вскачь при появлении любимого, не ошибалось.
– Виллим! – Припала к его губам и не отрывалась долго-долго, пока не стала задыхаться от страсти. Виллим тоже был вполне готов к сладостному греху, руки его делались все более настойчивы, да Катерина как-то внезапно вспомнила, где находится и какой опасности подвергается.
– Как ты сюда попал?! – выговорила, с трудом оторвавшись от любимых губ.
– Получил billet doux, записку, – проговорил Виллим. – Нашел ее в кармане плаща. Написано мужской рукой, думал, какой-то проситель назначает тайную встречу, а оказывается, это ты писала!
Катерина понимала, о чем говорит Виллим. Он не был бы братом своей сестры и не был бы достоин носить фамилию Монс, если бы не воспользовался бесчисленным множеством тех возможностей, которые открывали перед ним неограниченное доверие императрицы и снисходительность императора. Нет, разумеется, он не таскал разбросанные там и сям драгоценные безделушки, подобно Марье Гаментовой: Катерина сама то и дело одаривала его чем-нибудь (в числе таких подарков были, например, золотые часы с ее портретом). Но Виллим сделался по-настоящему влиятельным человеком и при известных усилиях, а то и вовсе без оных, мог решить практически любое дело, составить какую угодно протекцию, повлиять на самое что ни на есть высокопоставленное лицо или даже заручиться поддержкой императора и императрицы. Поэтому неудивительно, что самые разные люди, вплоть до самых именитых (среди них были, например, царевна Прасковья Иоанновна, обер-полицмейстер Петербурга Антон Девиер, зять светлейшего и Алексашкина жена княгиня Дарья Меншикова, а еще посол России в Китае Лев Измайлов, Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, астраханский губернатор Артемий Волынский, великий канцлер граф Головкин и какой-то незначительный конюх из Митавы Эрнест-Иоганн Бирон, которого Монс спас от тюрьмы), то и дело обращались к нему за помощью – кланялись, как говорили тогда. Называли его «батюшка-свет» или «отец ты наш, батюшка Виллим Иванович», «высокографское сиятельство» или «премилосердное высочество», умоляли: «Премилостивый государь, сотвори ты над нами наиудивительную милость!» Кланяться к Монсу приходили отнюдь не с пустыми руками. Виллим брал взятки – и деньгами, которые он обожал (туго набитая мошна была в его сердце единственной соперницей Катерины!), и драгоценными вещицами, и дорогими винами, привезенными из-за границы, и редкостными тканями, и породистыми конями… Да мало ли чем! Легче перечислить, чего ему ненесли. Именно эти дары позволяли ему жить на широкую… нет, на очень широкую ногу и выглядеть записным щеголем: одеваться в кафтан дорогого бархата с серебряными пуговицами и позументами, носить под кафтаном жилет блестящей парчи, на ноги натягивать шелковые чулки и обувать башмаки с самоцветными пряжками, а голову покрывать пуховой шляпой[8] с плюмажем. Вскоре он начал строить роскошный дом неподалеку от Адмиралтейства, на берегу Мойки. Убранство этого дома обещало быть совершенно фантастическим.
А между тем в те времена в России существовали довольно строгие законы против взяточников. Их обдирали кнутами, колесовали, сносили им головы… Ну что же, каждый уверен, что с ним ничего дурного случиться не может, ибо не тот вор, кто воровал, а тот, кто попался. Монсу и вообразить было невозможно, что когда-нибудь попадется и он…
Катерина тоже на это истово надеялась – с той уверенностью, которая свойственна баловням судьбы, ее любимчикам и любимицам. Однако сейчас эта уверенность несколько поколебалась.
– Я ничего не писала, – прошептала она, хватаясь за руку Виллима дрожащими, похолодевшими пальцами. – Никакой записки я тебе не посылала. И я не знаю, кто тебя сюда выманил. Здесь живет старуха-гадалка, к которой меня привела Анна Крамер.
– Анна? – изумленно повторил Виллим. – Малышка Розмари? Привела тебя сюда? Да зачем?!
– Ну, я сама захотела, – смущенно призналась Катерина.
– А откуда Анна узнала об этой старухе?
– Ей рассказала Катерина Терновская.
– Какая такая Катерина Терновская?!
– А помнишь ли ты Марью Гаментову?
– Как не помнить, – подал плечами Виллим. – Обезглавленная детоубивица… бывшая метреска государева.
Он часто вот так вскользь напоминал Катерине о неверностях Петра, и она знала зачем: чтобы она не чувствовала себя преступницей и грешницей, изменяя мужу, который изменяет ей. Она впервые задумалась, почему Петр так лихо рассказывал ей о своих женщинах – неужели думал, что она совершенно не чувствует ни боли, ни обиды? Это был знак доверия или просто пренебрежение к ее чувствам?
– Оная Гаментова с вашими царскими величествами в Европы ездила, – продолжал Виллим равно пренебрежительно и по отношению к Марье, и к Европам. – Государь ее с собой на воды в Спа важивал, когда мы с вами… когда мы с тобой в Амстердаме оставались.
Катерина вспомнила, что тогда Виллим был тише воды ниже травы, дерзкого взгляда на нее кинуть не смел, не то чтобы ручонки шаловливые протягивать. Впрочем, и она мало обращала внимания на красивенького – слишком уж красивенького, на ее взгляд! – мальчишку, который только и был годен на то, чтобы сладким голоском читать цидулки Петрушины – иной раз приятные, а иной раз такие, что с души воротило: «А поскольку во время пития вод домашние забавы доктора употреблять запрещают, того ради я метрессу свою отпустил к вам, ибо не мог бы удержаться, ежели б она при мне была».
«Домашними забавами» шутник Петрушка называл постельные игрища. Катерина снисходительно отвечала – право, так могла бы старшая сестра писать младшему братцу-повесе: «Что же изволите писать, что вы метрессишку свою отпустили сюда для своего воздержания, якобы невозможно при водах с ней веселиться, – тому я верю; однако больше мню, что вы оную изволили отпустить за ее болезнью, в которой она нынче пребывает и для лечения изволила поехать в Гаагу, и не желала бы я (о чем Боже сохрани!), чтобы и галант той метрессишки здоров приехал, какова она приехала».
Катерина уже хорошенько не помнила, то ли метрессишка наградила своего галанта известной болезнью, то ли Петр удостоил ее сей чести (ибо порою, чего греха таить, цеплял заразу).
– Ну так вот, Катерина Терновская вместе с Анной Крамер у Машки Гаментовой служили, – продолжала она, – а потом Аннушку мне отдали во фрейлины, как раз накануне Машкиного преступления. Когда же все про Гаментову вскрылось, Анну не тронули, а Катерину секли на площади, после чего отдали в прядильные работы. Потом ей помилование вышло. И якобы Катерина помилования не чаяла до тех пор, пока однажды не пришла к ним в прядильную фабрику какая-то старуха, у которой племянница вместе с Терновской была, и не предсказала им скорого помилования, а Катерине еще и богатства. И что ты думаешь? Так оно и вышло.
– Ну так вот, Катерина Терновская вместе с Анной Крамер у Машки Гаментовой служили, – продолжала она, – а потом Аннушку мне отдали во фрейлины, как раз накануне Машкиного преступления. Когда же все про Гаментову вскрылось, Анну не тронули, а Катерину секли на площади, после чего отдали в прядильные работы. Потом ей помилование вышло. И якобы Катерина помилования не чаяла до тех пор, пока однажды не пришла к ним в прядильную фабрику какая-то старуха, у которой племянница вместе с Терновской была, и не предсказала им скорого помилования, а Катерине еще и богатства. И что ты думаешь? Так оно и вышло.
– Ну про помилование я понял, – сказал Виллим, – а что с богатством?
– Тетка у Катерины померла, дом ей оставила. Вот и богатство.
– Ну… – пренебрежительно протянул Виллим, поигрывая драгоценным перстнем, и Катерина засмеялась:
– К хорошему, говорят, быстро привыкаешь.
Прильнула к нему, потянулась к губам – и тут оба враз вспомнили, где находятся.
– Погоди, милая, – сказал Виллим, отстраняя ее. – Давай отсюда выбираться. Чует мое сердце – ловушка это. Ты говоришь, привела тебя сюда Анна? А сама она где?
– Ой не знаю, – подавила всхлипывание Катерина. – Может, ее в живых уж нет. Старуха ее наверх повела, а до того какое-то питье ей дала. Жива ли Аннушка – не знаю…
– Кабы не знал я Аннушку с младых ногтей, подумал бы, что это она тебя сюда заманила, а потом и меня. Но она предана нашей семье, она мне как сестра была, да и государю верна по гроб жизни, она злого не сделает!
– Я ей верю, как самой себе! – горячо кивнула Катерина.
– Тогда будем выбираться отсюда, – сказал Виллим. – Да поскорей. Я первым пойду, ты за мной… да погоди… где ж оно…
Он принялся шарить по карманам, за пазухой.
– Что ты ищешь? – спросила Катерина.
– Да то письмо, которое меня сюда привело, – пробормотал Виллим. – Где же оно? Не обронил ли?!
– На что ж оно тебе?
– Да хочу потом сыскать, кто его писал, аккуратиста этого, который меня сюда заманил. Оно конечно, спасибо ему, ведь я тут тебя встретил и помогу тебе уйти, а замыслено, чует мое сердце, было недоброе… А, вот оно где. – Он выхватил из-за отворота рукава письмо, да так и замер, подняв голову к вершине лестницы.
Катерина уловила напряженный, предостерегающий блеск его глаз – и на кончике языка удержала вопрос: «Что там?»
Впрочем, она уже и сама слышала, что наверху стучали копыта, слышались шаги и голоса. И вдруг из них выделился один – властный, раскатистый – голос, при звуке которого у Катерины подогнулись колени:
– Где эта нора? Катерина там? С кем? Не верю! – И раскатистое: – Матка моя! Катери…
Крик оборвался, послышался чей-то увещевающий голос:
– Тише, государь. Не позорьте императрицу попусту, если ее здесь нет. Ну и коли она тут… Подумайте о своих дочерях и о себе, о своей чести.
«Кто это такой умный?» – вяло подумала Катерина. Ей казалось, что все это происходит не с ней. Вдруг она вспомнила, чей это голос. Андрей Ушаков, глава Тайной канцелярии, в застенках которой насмерть запытали царевича Алексея, старшего сына Петра. Неужели теперь там же низведут во гроб и ее, застигнутую с любовником?!
– Боже мой… – прошептал Виллим. – Я был прав – это ужасная ловушка. Государь здесь… Он убьет нас сразу, если застанет в этой норе.
Да… Ничего иного ожидать не придется, особенно после той истории, которая разразилась совсем недавно!
…Случилось так, что секретарь Монса Егор Столетов и стряпчий Иван Балакирев, его служитель, начали спьяну и по дурости великой болтать – обсуждать, почему это их хозяин не женится. При сем присутствовал некто Матвей Ершов, который в глубине души весьма мечтал погубить Егора Столетова, в незапамятные времена устроившего ему какую-то пакость. Однако Матвей делал вид, что все распри позабыты, и втирался в доверие к Столетову как мог.
– Отчего же Монс так долго не женится? – спросил Ершов.
– Ну, ежели он женится, то кредит потеряет! – хохотнул весьма пьяненький Столетов.
– Какой такой кредит? – насторожился Ершов.
Столетов похихикивал, отмалчивался. Подражая ему, похихикивал и отмалчивался Ванька Балакирев.
Громче слов говорили многозначительные взгляды…
Матвей Ершов налил всем еще по стаканчику зелена вина и продолжил разговор. Так, постепенно, он выспросил у опьяневших болтунов, что у камергера Монса хранятся некие письма.
Любовные письма.
Чьи? А вот… имя той, что их писала, и произнести страшно. А вместе с письмами хранится рецепт некоего пития. Пития, кое назначено хозяину… И не принесет сие питие хозяину никакой пользы. Наоборот!
Матвей Ершов смекалист был и, воротясь домой с пирушки, немедля накатал на Монса донос в Тайную канцелярию. Не то чтобы он ненавидел удачливого камергера, совсем даже нет. Но погубить Монса – значило и погубить Егора Столетова, а такого случая Матвей Ершов упустить не мог.
Итак, донос был написан – но не подписан! – и отослан. Однако доброжелатели Монса имелись и в Тайной канцелярии: донос исчез, еще не попав в руки неподкупного и наводящего на всех ужас Андрея Ушакова, а Виллим был предупрежден об опасности, которая исходила от некоего неизвестного. Он дал знать Катерине.
С ней со страху сделался сильнейший припадок, чуть ли не удар. Ей пустили кровь, пели по церквам молебны за выздоровление. Царь находился при ней в Преображенском неотлучно, видел и понимал, что жена страшно напугана, но она все отнекивалась, и, лишь только ей полегчало, Петр отбыл в Петербург готовиться к годовщине Полтавской виктории, но не забывал писать жене: «Как в палаты войдешь, так бежать хочется: все пусто без тебя…»
Наконец Катерина со своим двором тоже прибыла в Северную столицу. Она немного успокоилась. Все вокруг веселились, тут не до грусти: церемонии, празднества, спуск на воду новых кораблей, балы, речные катания и прогулки, беспрестанные пирушки… Виллим был всегда рядом с Катериной, прислуживал ей за столом, неотступно сопровождал. Между нежными взглядами и спешными тайными поцелуями решались государственные дела: Монс протежировал Карлу-Фридриху Голштинскому, который хотел жениться на одной из царевен – на Анне или Елисавет. Петр не больно-то склонялся к этому браку, однако Катерина, побуждаемая любовником, пыталась переубедить мужа.
И все же она неотступно помнила об опасности. И вот та явилась в виде страшной змеи… Это было предупреждение, как же Катерина сразу не смекнула?! Надо было затаиться, совершенно затаиться, вести себя тише воды ниже травы… А она еще поперлась сон разгадывать – невесть куда поперлась. Вот и угодила в пасть той самой змеи, которой так боялась!
Петр не поверит, что они с Монсом встретились тут случайно. Ни за что не поверит!
– У нас одна надежда спастись – ты должна спрятаться, – достиг ее слуха быстрый шепот Виллима. – А я выйду к нему. Возможно, мне удастся его успокоить, если он увидит меня одного.
– Майн либер Готт… – пробормотала Катерина, хватаясь его за руки. – Какой ужас… Я не оставлю тебя!
– Тогда мы оба погибнем. – Виллим с силой тряхнул Катерину и оторвал от себя ее заледеневшие от страха руки. – Спрячься! Заройся в какое-нибудь тряпье, забейся в угол! Может быть, мне удастся его остановить и он поверит, что тебя здесь нет. Прощай!
И, легко скользнув по ее губам своими, он быстро начал подниматься по ступенькам.
Катерина мгновение смотрела вслед, а потом прянула в каморку под лестницей:
– Иоганн! Ты здесь? Ты еще здесь?
– Я здесь, Марта, – ответил из темноты ее бывший муж. Голос его дрожал. – Что это здесь вдруг содеялось?! Жил себе жил, горя не знал, как вдруг…
– Иоганн, – прохрипела Катерина, – выведи меня отсюда. Или спрячь так, чтобы меня не нашли. Хотя нет… тут все перевернут… Надо уходить. Есть здесь путь наружу?!
Иоганн молчал.
– Есть?! – горячечно шептала она. – Спаси меня. Иначе он меня убьет. И, увидев тебя, прикончит и тебя тоже.
Иоганн Крузе молчал. Наверное, он думал, что делать, соглашаться ли. Но как же долго, как невыносимо долго он думал! Секунды летели, словно камни, которыми в старину побивали изменниц, неверных, распутных жен… Они падали тяжелыми топорами на шеи казнимых преступниц…
– Спаси меня! – взвизгнула Катерина и тотчас зажала себе рот.
– Хорошо, – сказал Иоганн. – Только я хочу…
– Все, что пожелаешь! – простонала Катерина.
– Я хочу то письмо, которое получил твой любовник, – ответил Иоганн Крузе.
История Анны Монс
Спустя несколько дней после достопамятной пирушки у Лефорта приключилось в Иноземной слободе печальное событие. Умер виноторговец Иоганн Монс. Грудная жаба, давившая его уже который месяц, задавила-таки, и дом Монсов оделся в траур. Из уважения к доброму соседу и старинному приятелю Лефорт тоже прекратил на какое-то время свои веселые дебоши и не приглашал гостей. Но нельзя скучать и грустить беспрестанно, и вот уже снова осветился огнями дом на берегу Яузы, и заиграла музыка, и суровое мужское общество вновь оказалось разбавленным милыми дамскими личиками, среди которых мелькнуло одно, настолько чудное и свежее, что привлекло к себе великое множество скромных и нескромных взоров. Местных, кукуйцев, на сей раз в числе приглашенных не было, а потому некому оказалось возводить глаза к потолку и укоризненно качать головами в знак осуждения того, что дочка богобоязненного, приличного человека Иоганна Монса – каково ему оттуда, из райских высей, взирать на такое?! – вскоре после его смерти сидит среди пьяных русских, и пьет с ними, как того требует их обычай, и пляшет, когда начинает играть музыка, высоко подбирая пышные юбки темно-синего платья.