Но мы не остановились на разговорах и попробовали… вернее перешли к процессу опробования. Я время от времени проводил уикенд в их квартире, а иногда попадал на ночь в постель Айрин. Как я и подозревал, при близком знакомстве Айрин оказалась довольно сисястой-попастой, на мой вкус подчеркнуто женственной. А с другой стороны, разве нельзя было сказать то же и о самой Анне Маньяни? Но когда ей дали шанс, она в каждой роли выставляла то, что хотели видеть в ней мужчины. Я попытался думать об Айрин в этом смысле, и в общем небезуспешно, по крайней мере при выключенном свете, в особенности когда я обнаружил, как это щекочет, когда ты слышишь в темноте рядом с тобой женский шепот — непонятные французские ласкательные словечки. Но не только это служило оправданием для Айрин в роли любовницы. Она была вполне практичной молодой женщиной, немало путешествовала, вращалась в кругах блестящих интеллектуалов, ей было что рассказать. Однажды в кинотеатре она сидела позади Сартра. Шла комедия Джерри Льюиса.{30}
— Что, Сартр пошел смотреть Джерри Льюиса?
— Он ходит на все фильмы в парижском прокате. Он просто помешан на кино.
— А я и не подозревал.
— Да-да. У него целая философская система по поводу того, что такое видеть. Он называет это «насилие взглядом». Он говорит: «Увидеть значит овладеть; видеть значит дефлорировать». Все это очень феноменологично.
— Ух ты.
— «Неизвестный объект имеет статус девственности. Он еще не раскрыл своей тайны; человек должен похитить ее». Ты понимаешь, что он имеет в виду?
— Ну да. Типа. Наверно…
— Хождение в кино — это своего рода визуальное изнасилование.
Я уверен, мысль Жана Поля Сартра о визуальном изнасиловании была воистину глубока. У меня же в голове была Найлана — Дева джунглей на дереве.
Пожалуй, в остальном наш треугольник мало что мне давал, если не считать того фривольного вида, который мы напускали на себя, появляясь где-нибудь втроем. Потому что мы, конечно же, выставляли наши отношения напоказ. Наверное, мы просто выглядели как три самодовольно-смешливых подростка, но, как впоследствии выяснилось, мой бесстрашный маленький эксперимент с Джефом и Айрин придал немалой самоуверенности моему пока еще очень незрелому характеру и подготовил меня к предстоящему великому эротическому приключению.
Однажды вечером после демонстрации в «Классик» фильма «Hiroshima Mon Amour»[3] {31}(как и обычно, фильм оказался для меня слишком глубоким, но опять же, как обычно, любовные сцены заворожили меня) мы с Джефом и Айрин зашли к Мойше выпить крепкого кофе и поговорить о кино. Это стало почти ежевечерним ритуалом. Айрин, которая в основном всегда и говорила, была на высоте, объясняя, как блестяще Ален Рене использовал «герменевтическую реконфигурацию», чтобы добиться «катарсического возбуждения» или чего-то в этом роде. Хотя я и научился вовремя косить глазами и кивать с умным видом, она прекрасно понимала, что для меня ее слова пропадают втуне. «Неужели ты не понимаешь, — настаивала Айрин, — первый эпизод построен так, что невозможно сказать, покрыты ли извивающиеся обнаженные тела радиоактивным пеплом или потом». Может, оно и было невозможно, но меня это мало волновало. Если на экране были давно знакомые мне обнаженные трепещущие тела, значит, деньги были потрачены не зря. Бедняга Айрин готова была оставить попытки просветить такого варвара, как я, но в это время появились Дон Шарки и Клер в сопровождении мужчины и женщины.
Я сразу же отметил, что женщина была копией Клер, только годами чуть постарше: те же строгие одеяния, такое же лицо без всякой косметики, такие же волосы, собранные пучком сзади. Джеф — один из поклонников Шарки — пригласил новоприбывших за наш столик. Они не возражали. Клер несколько часов сидела за дальним концом столика и вела бесконечный разговор по-французски со своими друзьями; они, как выяснилось, приехали из Парижа, где издавали ценимый знатоками журнал о кино. Две женщины пили кофе чашку за чашкой и непрерывно курили одну едкую французскую сигарету за другой. (Эта марка называлась «Disque Blue». Интересно, где бы купить такие, думал я.) Хотя я не понимал ни слова из их разговора, стремительный словесный поток очаровывал меня. Не могу сказать, что именно в этот вечер я впервые внимательно взглянул на Клер, но то, что взглянул, — это точно. Мой взгляд останавливался то на ней, го на ее подружке, я тщательно сравнивал их одинаково надменные, невозмутимые лица, отмечал тональность их речей — непререкаемую, но слегка небрежную. От моих друзей за столом я узнал, что две женщины обсуждают относительные преимущества монтажа перед mise-en-scène[4] в работах режиссеров Новой волны{32} — вопрос, который для меня был пустым звуком.
По мере моих наблюдений в голове у меня медленно вызревало предположение. Передо мной сидели две женщины, которые решили выглядеть неженственно и притом совершенно одинаковым образом. Две несомненно умные женщины. Умные? Да что там. Судя по напряженности их разговора — просто блестящие. Две блестящие женщины, которые говорят по-французски, курят французские сигареты, обсуждают французские фильмы. Вывод: если уж они принимают такой вид, значит… этот вид шикарный. Обдуманный, тщательно выверенный вид. Я вдруг понял, что таких же женщин видел всего две недели назад. В кино. В «Орфее» Жана Кокто{33}. Такой вид был у ах-каких-искушенных студенток, с которыми герой встречается в кафе. А разве у темной женщины, которая играла Смерть, не была такая же аскетическая внешность?
Каким же я был глупцом! То, что я принимал по невежеству за серую и бесполую невыразительность, на самом деле было (так я решил в тот вечер всего лишь на основании увиденного за дальним концом стола) выражением французского женского интеллекта. Эти женщины имели определенное мировоззрение, жизнь для них (и, несомненно, любовь) была делом слишком серьезным, слишком экзистенциалистски серьезным (я недавно узнал это слово из курса философии), а потому они не могли позволить себе тратить время на такие глупости, как помада, чулки и нижнее белье.
Я импровизировал наобум, потому что ничего не знал о француженках, о французском интеллекте или экзистенциалистской серьезности. Тем не менее эта догадка привела меня в восторг. В голове у меня мелькали крутые идеи, расходившиеся с обычными ценностями и вкусами. Унаследованные мною стандарты сексуальности, всегда определявшие мою жизнь, обогащались. Правильная или нет, но это была моя собственная мысль — первый пробный шаг, который я осмелился сделать за пределы мировоззрения городишка Модесто в штате Калифорния. Более того, я позволил этой мысли (вместе с моим похотливым поклонением перед французским кино) распространиться на женщину — на Клер, которая продавала билеты, дававшие мне право приобщиться к этому эротическому ритуалу.
А потом наступило мгновение, которое вполне могло бы остаться совершенно непримечательным, — мелькнуло и тут же кануло в небытие. Но прежде чем это случилось, произошли события, указавшие на его важность, и оно было спасено от забвения: я впервые услышал имя Касла.
Назвала его француженка. Повернувшись к Клер, она сказала что-то по-французски. Как и все остальное, что говорилось между ними, это прошло мимо меня. Но я слушал достаточно внимательно и потому понял, что это был вопрос, на который Клер ответила вопросом из единственного слова: «Касл?» Потом, бросив недоумевающий взгляд на сидящего рядом Шарки, она спросила:
— Уильям Касл?{34}
Женщина ответила:
— Нет, Макс Касл.
Клер снова повернулась к Шарки и спросила по-английски:
— Ты когда-нибудь слышал о таком режиссере — Макс Касл?
Шарки, пожав плечами, передал вопрос дальше по столу студенческому контингенту:
— Ну, что скажете, киноманы? Вы знаете Макса Касла?
Следом за вопросом Шарки Клер взглянула в дальний конец стола. Ее взгляд скользнул от Джефа к Айрин, ко… мне. Долгий, ничего не выражающий взгляд. Пустой взгляд. Наша первая встреча за пределами холла «Классик».
Как бы мне хотелось ответить на ее вопрос, показать себя умным, находчивым, знающим. Но я понятия не имел о том, кто такой Касл. В те годы я даже не знал, кто такой Дэвид Уорк Гриффит{35}. Что мне оставалось — только улыбаться и пялиться на нее в ответ. Кажется, я глуповато пожал плечами, словно принося извинения. Хотя за что же тут было извиняться? Если она не знала Касла, то с какой стати я мог его знать?
Однако рядом со мной сидел человек, который знал. Джеф, как и можно было предположить. Джеф знал о кино все, включая имена каскадеров, которые падали с лошадей в вестернах Джонни Макбрауна{36}. Если какой-нибудь парень появлялся в третьесортном фильме ужасов, одетый обезьяной, то Джеф наверняка знал, кто это такой, и благодаря семейным связям вполне мог завтракать с ним в какой-нибудь студии. Джефа вполне можно назвать одним из первых в мире собирателем киномелочей. Я вскоре узнал, что Клер презирала собирательство такого рода, считая его чем-то вроде болезни в искусстве. Но в тот вечер ее вопрос оказался как раз по части Джефа — поиск кинематографических редкостей.
— Ну, что скажете, киноманы? Вы знаете Макса Касла?
Следом за вопросом Шарки Клер взглянула в дальний конец стола. Ее взгляд скользнул от Джефа к Айрин, ко… мне. Долгий, ничего не выражающий взгляд. Пустой взгляд. Наша первая встреча за пределами холла «Классик».
Как бы мне хотелось ответить на ее вопрос, показать себя умным, находчивым, знающим. Но я понятия не имел о том, кто такой Касл. В те годы я даже не знал, кто такой Дэвид Уорк Гриффит{35}. Что мне оставалось — только улыбаться и пялиться на нее в ответ. Кажется, я глуповато пожал плечами, словно принося извинения. Хотя за что же тут было извиняться? Если она не знала Касла, то с какой стати я мог его знать?
Однако рядом со мной сидел человек, который знал. Джеф, как и можно было предположить. Джеф знал о кино все, включая имена каскадеров, которые падали с лошадей в вестернах Джонни Макбрауна{36}. Если какой-нибудь парень появлялся в третьесортном фильме ужасов, одетый обезьяной, то Джеф наверняка знал, кто это такой, и благодаря семейным связям вполне мог завтракать с ним в какой-нибудь студии. Джефа вполне можно назвать одним из первых в мире собирателем киномелочей. Я вскоре узнал, что Клер презирала собирательство такого рода, считая его чем-то вроде болезни в искусстве. Но в тот вечер ее вопрос оказался как раз по части Джефа — поиск кинематографических редкостей.
— Конечно, — живо отозвался Джеф тонким голосом.
Он знал, кто такой Макс Касл. Он даже отбарабанил фильмографию: «Граф Лазарь», «Пир неумерших», «Месть вурдалака».
— Ну конечно же, — сказал Шарки, — теперь он вспомнил это имя, потому что и сам был собирателем мелочей, — Специалист по вампирам. «Дом крови» и все в таком роде.
— А еще «Тени над Синг-Сингом», — поспешил добавить Джеф, — Это его лучший фильм.
Получив желаемую информацию, Клер напустила на лицо высокомерное выражение.
— А, вот какой Касл, — сказала она надменно-уничижительным тоном. Однако это замечание она проронила с долей неуверенности, словно оставляя возможность забрать свои слова назад. Снова повернувшись к подружке, она задала какой-то вопрос и получила длинный ответ по-французски.
— Что она говорит? — спросил Джеф у Айрин.
Айрин прислушалась и перевела для нас двоих:
— Она говорит, что сейчас в Париже о нем часто слышно — об этом Касле. Она говорит, это очень важно.
Очень важно, но, как я видел, отнюдь не для Клер — та сидела за плотной завесой табачного дыма, который скрывал ее помрачневшее лицо. Она явно подвергала сомнению каждое услышанное ею слово. Мне нравился вид Клер: заносчивый, пресыщенный, угрюмый. Мне хотелось быть похожим на нее. Я попытался — вроде бы получилось. Хотя в то время я был полным профаном в кино, но я прекрасно понимал, что она чувствует. Вампиры. Даже я знал, что это не искусство, что это совсем не похоже на кино, ради которого мы приходили в «Классик», на фильмы о мучительных отношениях, отчаянии, бессмысленности жизни — вроде «La Strada»[5], «Похитителей велосипедов» или «Седьмой печати»{37}. По-настоящему хороший фильм, как я это понимал, рождал у тебя желание пойти и утопиться. Фильмы о вампирах его не рождали. Они были просто мусором. Сказать по правде, мне нравились фильмы о вампирах. И об оборотнях. Но я, конечно, об этом помалкивал. Уж этому-то я научился: если тебе нравится всякое дерьмо, держи рот на замке.
Пусть и с большим натягом, не без самообмана и притворства, но я вообразил, что мы с Клер союзники в ее презрении к творцу таких фильмов, как «Пир неумерших» или «Дом крови». Упражняясь, как и она, в неодобрении — легком и тайном, — я почувствовал пьянящую связь с каким-то более высоким царством разума, у входа в который она стояла на часах.
В тот вечер я влюбился в Клер. Тогда я еще не понимал этого — в девятнадцать лет я не знал, что можно влюбиться в интеллектуальный идеал, тем более если интеллектуальный идеал явился тебе в образе женщины. Но начиная с того вечера, направляясь в «Классик», я каждый раз с нетерпением ждал того мгновения, когда возьму билетик из рук Клер. Я даже время от времени осмеливался с ней заговаривать — так, ни о чем, осторожный вопросик-другой о сегодняшней программе: «Кто постановщик?», «А это полная версия?» «А какого года?» Вопросы дурацкие, но ничего лучшего мне в голову не приходило.
Отвечала она всегда одним и тем же нетерпеливым жестом — протягивала мне программку, сопровождавшую любой показ. Цена — один цент.
— Один цент? — спросил я, приобретая программку в первый раз.
— Не буду же я писать за бесплатно, — отрезала она.
Я знал, что мои друзья, посещавшие «Классик», берегли эти программки как сокровище, подшивали их в папочку — мало ли пригодится в будущем, — а нередко и списывали оттуда кое-что для своих занятий. Меня же пугала их аналитическая насыщенность, и я их, можно сказать, и не читал. На каждый фильм она набирала на машинке несколько абзацев через один пробел — буквы прыгали, текст был безжалостно сжат; программки эти печатались на мимеографе с двух сторон, отчего краска на бумаге просвечивала насквозь. Я никогда не находил на этих клочках ничего такого, из-за чего стоило бы напрягать глаза. Но теперь я понял, что эти неподписанные бумажки были работой Клер, ее особым вкладом в «Классик» и, по мнению самых разборчивых завсегдатаев, одним из наиболее ярких достоинств кинотеатра.
Я узнал о «Классик» и кое-что еще. Как выяснилось, кинотеатр вовсе не был полной собственностью Шарки и его единоличным достижением. При всем его дутом самомнении он вроде бы отвечал только за проекционные аппараты и кофейную машину. Дело в том, что Шарки пристрастился к травке и теперь даже простейшие технические обязанности становились ему не по силам. Деньги, вложенные в дело, принадлежали в основном Клер, и программы она составляла сама. Она отслеживала фильмы, размещала заказы, заключала сделки с дистрибьюторами. И наконец, после назначения дня просмотра она подбирала материалы и составляла критическую заметку. Она приводила диаметрально противоположные мнения и каждое обосновывала с вдумчивостью исследователя. Если речь шла о старых фильмах, она проводила дотошные сравнения различных копий. Как мне вскоре предстояло узнать, в мире Клер не было радости большей, чем обнаружить утраченную сцену у фон Штрогейма{38} или найти Пабста{39} без порванной перфорации.
Мое тайное увлечение Клер от этого только усилилось, я тоже начал вчитываться в ее заметки, как и более просвещенные посетители «Классик». Большая часть там написанного (отстаивание с пеной у рта каких-то невразумительных позиций, исторические аллюзии, тонкие критические высказывания) превосходила мое понимание. Тем не менее я сохранял эти заметки, читал их и перечитывал, пытался проникнуть в их тайный смысл или понять их словарь хотя бы ради того, чтобы говорить на одном языке с их повергающим меня в трепет автором. Долгие годы эти розовые, синие, зеленые странички в чернильных пятнах хранились в ящике моего шкафа — память о моей первой большой любви и моем интеллектуальном посвящении в культуру кино. Ящик пылился, отпечатанные на мимеографе листочки превращались в прах, но все-таки эти тексты ценой в один цент (так часто передиравшиеся другими кинотеатрами), обладателем полного оригинального комплекта которых я был, заслуженно стали коллекционным материалом. И тогда я, испытывая законное чувство гордости, передал их в киноархив Калифорнийского университета. Почему я дарил эти листочки с такой гордостью и почему их приняли с таким почтением? Потому что Клер, которая с такой любовью, знаниями и вкусом составляла эту анонимную драгоценную коллекцию, была Клариссой Свон, тогда еще нераскрытым талантом, а через десять лет — американским кинокритиком номер один. Эта коллекция стала настолько же авторитетной для других, как и для меня в годы юности. Вероятно, поначалу Клер смотрела на меня всего лишь как на мимолетное любовное приключение во время одной из ее частых размолвок с Шарки. Как и большинство завсегдатаев «Классик», я знал, что они с Шарки что-то вроде любовников, которые как бы живут вместе. Однако их отношения выглядели довольно бурными, финансовые катаклизмы перемежались хроническими изменами то с одной, то с другой стороны. Измены ли вызывали неудачи в делах или наоборот, сказать было невозможно. В любом случае, их размолвкам сопутствовали многочисленные увлечения. Молодой человек, нетерпеливый и симпатичный, уже по-дилетантски заигрывавший с женщинами, я быстро оказался среди кандидатов в любовники Клер. Ходили разговоры, будто у нее были романы чуть ли не со всеми студентами, посещавшими «Классик». В моих глазах подобные слухи придавали ей соблазнительную ауру женщины, по-европейски учтиво неразборчивой. К тому времени я уже был готов поверить, что сними Клер очки и чуть распусти волосы, то в тусклом свете и на периферии кадра она вполне может выглядеть ничуть не хуже французской кинодивы Марии Касарес{40}… ну, если не обращать внимания на излишне пышные формы, удачно скрытые под мешковатым свитером.