А вот Гавриилов, конечно, – писатель, он сочиняет толстые книги о том, как Советская власть губила таланты высокими гонорарами, дачами, санаториями, творческими командировками, – и нет ей за это прощения! Солженицын перед смертью подарил ему свой том с теплой надписью, смысл которой счастливец от всех скрывает.
– Кстати, откуда вы знаете его отца? – снова прервав рассказ, поинтересовался Кокотов.
– Да ведь он работал главным цензором на Мосфильме! Ох, и лютый мужик был! На обсуждении «Плавней» орал, что по мне Колыма плачет. А что сказал Алконосов по поводу «500 лучших писателей мира»?
– Посоветовал, если есть деньги, соглашаться. Сказал, это уже третье издание. В первом есть статья и о нем – между Алигьери и Ахматовой. По жизни очень помогает, хотя, разумеется, ни в какую Библиотеку конгресса справочник не идет, а попадает только к тем, кто заплатил за статьи о себе. Зато когда Жора предъявил, что входит в пять сотен лучших писателей всех времен и народов, заказчики актуальных эпосов набросили ему двадцать пять процентов сверх первоначальной ставки. Вспомнив свое былое изобилие, он заплакал.
– Неужели в МОПСе состоит всего пять человек? – горестно спросил Огуревич. – Но откуда у них такие связи?
– Вы уверены, что они у них есть? – хмыкнул режиссер.
– А фотография?
– Подумаешь, фотография! Мало ли каждый день в Москве официальных обжираловок, на которые забредают сильные мира сего!
– Помилуйте, Дмитрий Антонович, – поддержал Огуревича Кокотов, – но на такую, как вы выразились, «обжираловку» еще надо попасть.
– Бросьте! У меня есть приятель. На своем домашнем принтере он изготовил конверт с надписью «Администрация президента». так вот, с помощью этого конверта, отрекомендовавшись спецфельдъегерем, которому срочно надо передать секретный документ начальству, он проходит на любой самый закрытый прием. Иногда под видом шифровальщиц проводит с собой знакомых девушек. Кроме того, власть к писателям всегда относилась с симпатией, ибо никто, кроме них, не умеет так быстро менять свои политические взгляды согласно сквознякам в коридорах Кремля. Могли и на самом деле пригласить для протокола. Меня вот тоже иногда зовут, как жертву советского произвола. Однажды даже зазвали на прием по случаю Дня независимости России. Глупее праздника я не знаю! Вообразите Вашингтон, празднующий день отделения Техаса! Ну, я пошел ради интереса. О, это был пир пресмыкающихся! К сожалению, я сильно напился и надерзил страшно сказать кому. Больше меня не приглашают…
– Извините, Дмитрий Антонович, но вы сами себе противоречите, – усомнился Огуревич. – Если это пустые люди и ничем не могут нам помочь – зачем они приезжали?
– А вы знаете, как в договоре обозначена их услуга?
– Не-ет.
– Вот послушайте: «Параграф 2.1. МОПС берет на себя проведение ряда организационно-финансовых мероприятий, направленных на укрепление хозяйственно-творческой и лечебно-профилактической базы ДВК “Кренино”». Вот, оказывается, как изысканно можно назвать передачу взятки судье Доброедову!
– Но ведь в случае неудачи мы, как они выразились, «расходимся по нулям»? – пробормотал директор.
– Э-э, не скажите, Аркадий Петрович, ведь иногда, очень редко, в судах все же торжествует справедливость. И допустим, мы выигрываем процесс, так как Доброедов набрал уже столько взяток с истцов и ответчиков, что может себе позволить однажды быть беспристрастным служителем закона. Мы побеждаем, а «мопсы» говорят: это оттого, что ему переданы пятнадцать коробок евроконфет. Проверить-то невозможно. В результате они прикарманивают ваши кондитерские изделия, а еще вы им ни за что ни про что отдаете десять комнат нашего богоспасаемого заведения. А под комнатки ведь по закону еще и землица полагается. Кстати, где вы возьмете евроконфеты? Учтите, уменьшать сосиски больше нельзя – мы не в блокадном Ленинграде!
– Даже и не знаю, – затомился труженик торсионных полей. – Но ведь если мы проиграем, они ни на что не претендуют.
– Не факт! Для этого я изучаю договор. Дайте мне сосредоточиться! – режиссер пыхнул трубкой. – Аркадий Петрович, тяпните пока нутряной водочки, а вы, коллега, подумайте над нашим новым сюжетом. Кажется, он небезнадежен…
Воцарилось молчание. Огуревич закрыл глаза и ровно задышал – точно уснул. А писатель встал со стула, будто бы размяться, и невзначай приблизился к окну, чтобы получить в сердце новую стрелу разочарования: красный «Красйслер» не появился.
– Ну вот! Ну конечно! – рявкнул Жарынин так, что Огуревич проснулся, а Кокотов отпрянул от окна. – Вот, примечание к параграфу 6.2., в самом низу, крошечными буковками. А ведь Сен-Жон Перс предупреждал человечество: мелкий шрифт – орудие мошенников! Читайте вслух, торсионный вы скиталец!
– «…Если МОПС по одной из причин, перечисленных в параграфе 5.4., не сможет осуществить организационно-финансовые мероприятия, направленные на укрепление хозяйственной, творческой и лечебно-профилактической базы ДВК „Кренино“, в этом случае, учитывая понесенные затраты, МОПС получает двадцать пять процентов от вознаграждения, оговоренного сторонами в пункте 3.1.», – громко прочитал Аркадий Петрович и в недоумении оглянулся вокруг, точно «мопсы» еще не ушли, а прятались где-то в кабинете.
– Понятно? Даже если они ничего для нас не сделают, вы отдадите им две комнаты и денег назад не получите! – Режиссер сорвал с носа китайчатые очки и помахал ими в воздухе.
– Да, в самом деле жулики… – уныло согласился Огуревич. – Жаль…
– Почему же?
– Они обещали в качестве бонуса похлопотать, чтобы мою школу приняли в международную ассоциацию «Спайсбрейн», даже показали фотографию, где они сняты вместе с генеральным секретарем ассоциации Хаввой Духович.
– Знаете, Аркадий Петрович, что я вам скажу, – вставая, холодно произнес Жарынин. – Прежде чем слиться со Сверхразумом, научитесь пользоваться обычными мозгами! Очень советую. Пошли, коллега! – Он обернулся к соавтору. – Перед ужином я хочу немного вздремнуть, а потом: работать, работать и еще раз работать! Или у вас другие планы? – Игровод колко глянул на писодея, изнывавшего от любовной неукомплектованности.
– Нет, – вздохнул Андрей Львович. – Я весь ваш.
26. Любовь и картошка
– Андрей Львович, вам не кажется, что котлеты стали еще меньше?
– Кажется…
Соавторы после ужина сидели в люксе. Жарынин выспался и теперь был бодр и энергичен, как отставной реформатор. О своей похмельной оплошности у Скурятина, чуть не погубившей Ипокренино и его обитателей, он, кажется, напрочь забыл и теперь, наслаждаясь, курил трубку с голубым фарфоровым чубуком и длинным прямым мундштуком. А вот Кокотов совсем сник и закручинился: к острой клеточной тоске по Наталье Павловне добавились тупые боли под ложечкой, возникшие сразу после несвежей подливы, приготовленной еще к позавчерашним голубцам и добавленной на ужин к котлетам для видимой питательности. На проспиртованного игровода несвежая подлива никакого подлого действия не оказала. Изрыгая клубы сизого дыма, он вещал:
– Ну, ничего, ничего! Расправлюсь с Ибрагимбыковым и займусь этим торсионным прохиндеем! Вот она, глумливая логика борьбы: чтобы одолеть крупного вора, приходится объединяться с мелким жульем! Кстати, именно так Сталин прижучил Троцкого: сговорился с Бухариным, Каменевым и Зиновьевым. На чем мы с вами, коллега, остановились?
– На том, кто отец ребенка…
– Да-а, это вопросец! От кого родила наша красивая и загадочная Юлия? Она ведь у нас мать-одиночка, так?
– Одиночка, – с готовностью подтвердил автор «Заблудившихся в алькове».
– Вот и чепуха получается! – воскликнул режиссер, от возмущения стукнув трубкой по столу так, что табак извергся из прокопченного жерла, разлетевшись искрами по полировке.
– Почему же – чепуха?
– Потому что красивая и загадочная женщина даже с тремя детьми обязательно кого-нибудь себе найдет, – объяснил Жарынин, сметая горящие крошки в пепельницу. – Я знал одну милую даму, которая три раза была замужем, в каждом браке рожала по ребенку – и ничего: с четырьмя детьми нашла себе нового мужа – депутата, между прочим!
– С тремя детьми, – поправил арифметичный писодей.
– Экий вы педант, Андрей Львович! Одного ребенка, девочку, Ниночку, киску, она родила вне браков, – понежневшим голосом разъяснил режиссер. – А может, подсунем Юльке мужа? Знаете, бывают такие жизнестрадальцы и уродовольцы – больше всего на свете любят брошенных жен подбирать да чужих детей растить… О чем вы думаете?
– Я? М-м-м… А если наша Юлия никого себе не ищет? Она оскорблена, потрясена изменой любимого. Одиночество – ее ответ вероломству мужчин.
– Не ищет? Тогда ее найдут. Обязательно! – уверенно произнес игровод, засыпая свежий табак в новую трубку цвета спелого персика.
– Экий вы педант, Андрей Львович! Одного ребенка, девочку, Ниночку, киску, она родила вне браков, – понежневшим голосом разъяснил режиссер. – А может, подсунем Юльке мужа? Знаете, бывают такие жизнестрадальцы и уродовольцы – больше всего на свете любят брошенных жен подбирать да чужих детей растить… О чем вы думаете?
– Я? М-м-м… А если наша Юлия никого себе не ищет? Она оскорблена, потрясена изменой любимого. Одиночество – ее ответ вероломству мужчин.
– Не ищет? Тогда ее найдут. Обязательно! – уверенно произнес игровод, засыпая свежий табак в новую трубку цвета спелого персика.
– Да, действительно, – согласился автор «Знойного прощания», вспомнив свою первую жену Елену. – Хорошо, допустим, она не одиночка, но вышла за мужчину, которого не любит. так иногда бывает.
– Скажите лучше: иногда так не бывает. Обезлюбевший брак – драма миллионов. Ладно, об этом уже есть кино. Как зовут ее мужа?
– Максим, вы же сказали.
– Нет, Максим – отец ребенка. Как зовут мужа? Разница, надеюсь, понятна?
– Понятна. Николай?
– Нелюбимых мужей так не зовут.
– Василий?
– Так зовут сантехника, захаживающего к похотливой домохозяйке.
– Леонид?
– Это имя для гинеколога.
– Константин?
– Костя? Пожалуй… Да, Костя! Он ее боготворит, а она лишь позволяет себя любить. Знаете, есть такие женщины, обладая которыми не обладаешь, в сущности, ничем, кроме семейных обязанностей.
– Знаю. А дети у них есть?
– Конечно. Ниночка.
– Почему Ниночка?
– А вам жалко? Ниночка – и все тут. И вот что еще любопытно: такие женщины, как наша Юлия, обычно страстно, маниакально, до неприличия, до какого-то душевного искажения обожают своих детей. И чем меньше они хотели иметь ребенка, тем сильнее потом его любят! Знаете, у меня был роман с одной милой матерью-одиночкой. Люсей. Мы познакомились с ней, когда я выгуливал Бэмби, моего несчастного Бэмби…
– Почему несчастного?
– А я вам разве не рассказывал?
– Нет…
– Однажды во дворе он увлекся текущими половыми вопросами, помчался за одной привлекательной сучкой и пропал без вести. Маргарита Ефимовна была в отчаянье, но утешилась, как и все женщины: теперь у нас очаровательный ирландский сеттер, и она души в нем не чает.
– Как зовут?
– М-м… Не важно. так вот, Люся, увидев Бэмби, в ужасе подхватила ребенка на руки, и мне пришлось ей объяснять, что бояться надо не собак, а людей. Слово за слово – и я по типовой схеме пригласил ее в Дом кино на закрытый просмотр. На обратном пути она призналась, что никогда еще не встречала такого интересного человека, как я. В результате Люся оказалась очаровательной постельной простушкой. И это было так мило, так диетично, ибо параллельно я ввергся в бурный роман с аспиранткой кафедры теории театра. Как всякая искусствоведческая дама, она обладала изысканно надломленной сексуальностью и устраивала мне в постели античные оргии. Подробности, учитывая ваше, коллега, состояние, скромно опускаю.
– А какое у меня состояние? – дрожащим от обиды голосом спросил Кокотов.
– Андрей Львович, крепитесь – помощь придет!
– Не надо!
– Придет. Кстати, Люся жила от меня через улицу в двухкомнатной квартире, а ребенка сдавала с детский сад на пятидневку. В общем, все условия. А чтобы легализовать наши отношения, я, последовав давним советам жены, купил кроссовки, спортивный костюм и начал бегать по вечерам. Возвращался через час-полтора, усталый и довольный. Подозрений никаких, ибо в моем возрасте мужчина после десятикилометровой пробежки и тридцатиминутного секса выглядит примерно одинаково. Идеальная связь, которую можно длить годами, но я выдержал только два месяца. Конечно, влюбленная женщина должна нести милый вздор, но если она все время рассказывает тебе о том, как ее сыночек покушал, покакал, посмотрел или улыбнулся… Это невозможно! Последней каплей стал такой вот случай. Забежав к ней и сбросив кроссовки, я в поту трудился над ее женским счастьем, как шахтер-отбойщик над трудным угольным пластом, а Люся вдруг возьми и захихикай. «В чем дело?» – вскипел я. – «Знаешь, Жарик, – сказала она, заливаясь смехом, – что сегодня учудил Кусик?» – «Что-о-о?» – «Представляешь, он показал пальчиком в свой горшочек и спросил: „Мама, а я тоже сначала какашкой был? Какашкой, представляешь?“
– И вы расстались? Из-за одного слова? Эту историю вы хотели мне рассказать? – скривил губы автор «Сумерек экстаза», страдая от одиночества и скисшей подливы.
– Нет, другую. Но я после этого к Люське больше не забегал. А вот почему рассталась Юлия с отцом ребенка?
– Пусть тоже расстанется из-за пустяка, глупого слова…
– Дорогой коллега, если вы хотите стать сценаристом, запомните: из-за пустяка расстаются в жизни. В кино, как и в криминалистике, должен быть серьезный мотив!
– Мотив? Может, он к ней, ну… охладел, что ли?
– Как Земфира к Алеко?
– Примерно, – кивнул писодей, вспомнив про Наталью Павловну, страстно обещавшую по телефону: «Жду, жду, жду!»
– Кокотов, о чем вы сейчас думаете?
– О мотиве! – твердо ответил писатель, продолжая мучительно соображать, куда же могла исчезнуть Обоярова.
– А вы никогда не задавались вопросом, почему Земфира охладела к Алеко, а не наоборот?
– Земфира? Она… К ней нельзя охладеть!
– Правильно, коллега, правильно! И наша Юлия не такая! Она из тех сложных и возвышенных женщин, в наготу которых не веришь до последнего момента, да и после момента тоже не веришь, хочется убеждаться вновь и вновь…
– Но тогда почему Максим ее бросил?
– Какой Максим?
– Мы решили, что отца ребенка зовут Максим.
– Лучше – Георгий.
– Но ведь я…
– Не надо лишних слов! Давайте рассуждать: он у нас кто?
– Не знаю, – пожал плечами писатель.
– А вот я знаю: он олигарх, пусть даже районного масштаба. Помните, на заре перестройки была такая повестушка «ЧП районного масштаба»? А потом еще и фильм сляпали. Лихой, я вам скажу, фильмец! Снял его, кстати, Серега Снежкин – он учился четырьмя курсами позже меня. Помните?
– Помню, – сухо отозвался писатель.
(Кокотов, сказать по совести, не любил автора этой повести Юрку Полякова, с которым однажды в хлам напился в нижнем буфете Дома литераторов, а потом долго обнимался в знак вечной литературной дружбы. Андрей Львович сердечно считал его бездарным конъюнктурщиком и удачливым приспособленцем.)
– Кстати, как его зовут?
– Кого?
– Нашего олигарха.
– Вы же сказали: Георгий.
– Да, но я назвал его так до того, как мы решили, что он у нас будет олигархом.
– А это меняет дело?
– Решительно! Думайте!
– Семен?
– Нет, это имя для дамского портного.
– Марк?
– Вы еще скажите: Хаим!
– Может, Борис?
– Да, Борис. Это хорошо. Теперь зададимся вопросом, как он стал олигархом?
– Заработал, наверное…
– Ну, конечно, купил в переходе у фарцовщика джинсы, потер пемзой, потом удачно перепродал – и так до тех пор, пока не скопил на Тюменский нефтяной консорциум!
– Тогда – украл?
– Нет, нам не нужен бандит в смокинге, наша Юлия не может полюбить такого!
– Значит, удачно женился.
– Умница! Папаша невесты, в прошлом опытный аппаратный мерзавец, сжег партбилет и принял демократию как родную. Он крутился возле вечно пьяного Ельцина и отхватил себе, скажем, алюминиевый комбинат. Нет, целую отрасль. Допустим, медеплавильную…
– Подождите, я уже ничего не понимаю, – автор «Русалок в бикини» схватился за голову. – Если Борис женился на дочери партократа, при чем тут Юлия?
– Объясняю: прежде, чем жениться на дочери партократа, наш будущий олигарх сделал Юльке ребенка. Ясно? Или хотите подробностей?
– Не хочу!
– А вот я как постановщик очень хочу подробностей! Где Боря с Юлей познакомились? Кто они вообще?
– Может, однокурсники? – предположил писодей.
– Неплохо!
– Но тогда зачем вам мой «Гипсовый трубач»? Может, он нам вообще теперь ни к чему? – с обидой спросил Кокотов.
– И не надейтесь! Гипсового трубача я вам не отдам. Нет! Он будет у нас стоять… будет стоять, как и у вас, в пионерском лагере, но опустевшем, осеннем… там живут студенты. Они приехали на картошку, спят в детских кроватках под короткими одеяльцами, дурачатся… Но это уже взрослые люди с проснувшимися телами и пробуждающимися сердцами. Вы ездили в юности на картошку?
– Ездил.
– Ну и как?
– Я сильно простудился. И меня отправили домой.
– Какой же вы кисляй, все-таки! А у меня самые лучшие воспоминания остались от тех времен! В сельпо продавались трехлитровые банки «белого крепкого», закатанные, как компот, жестяными крышками. А свежее бескорыстье горячего девичьего тела?! Проголодавшись, мы пекли в золе только что собранную в поле картошечку, пили из алюминиевых кружек, переглядывались, напоминая друг другу о случившейся нежности, и пели под гитару: