Гиперион. Падение Гипериона - Дэн Симмонс 31 стр.

Мартин Силен улыбнулся, и его сощуренные глаза ярко блеснули в свете фонаря.

– В камбузе полно еды, кроме того, там есть бар. Возвещаю всем его открытие!

– Надо подумать об ужине, – сказал Консул, хотя ему хотелось сейчас лишь вина. В последний раз они ели часов десять назад, если не больше.

Что-то лязгнуло, загудело, и шестеро паломников, бросившихся к правому борту, увидели, как поднимаются сходни. Тем временем развернулись паруса, натянулись шкоты, и гудение маховика, постепенно повышаясь, перешло в ультразвук. Паруса наполнились ветром, палуба слегка накренилась – и ветровоз, отойдя от причала, двинулся в темноту. Было слышно лишь хлопанье парусов, поскрипывание корпуса судна, глухое громыхание колеса да шорох травы по днищу.

Шесть человек стояли у поручней и смотрели, как темная масса утеса исчезает за кормой, а так и не зажженный сигнальный костер превращается в слабый отблеск звездного света на светлом дереве; потом остались только ночь, небо и качающиеся круги света от фонарей.

– Спущусь вниз, – объявил Консул, – и приготовлю нам что-нибудь поесть.

Его спутники даже не пошевелились. Палуба тихо вибрировала и покачивалась, а навстречу судну неслась тьма. Невидимая граница делила ее на две части: вверху сияли звезды, внизу расстилалось Травяное море. Кассад достал фонарик, и пятно света забегало по снастям, выхватывая из мрака то кусок паруса, то мачту, то шкоты, туго натянутые невидимыми руками; затем полковник проверил все щели и уголки на палубе от кормы до носа. Остальные молча наблюдали. Когда он выключил фонарик, тьма показалась паломникам уже не такой гнетущей, а звезды засияли ярче. В воздухе пахло землей и перегноем; этот запах, вызывающий ассоциации, скорее, с весенним полем, чем с морем, приносил ветер, несущийся над тысячами квадратных километров травы.

Вскоре послышался голос Консула, и все отправились вниз.

Камбуз оказался тесноват, и к тому же там не было стола, поэтому в качестве столовой пришлось использовать большую каюту на корме, а в качестве стола – сдвинутые вместе чемоданы. Четыре фонаря, раскачивавшиеся на низких балках, ярко освещали помещение. Хет Мастин распахнул высокое окно над кроватью, и в каюту ворвался легкий ветерок.

Консул расставил тарелки, нагруженные бутербродами, на самом большом чемодане, а затем принес толстые белые чашки и кофе в термосе. Пока он разливал кофе, все принялись за еду.

– Недурно, – произнес Федман Кассад. – Где это вы раздобыли ростбиф?

– Холодильник битком набит всякой снедью. Кроме того, в кладовой на корме есть большая морозильная камера.

– Электрическая? – спросил Хет Мастин.

– Нет. С двойными стенками.

Мартин Силен понюхал одну из банок, разыскал на блюде нож и посыпал свой бутерброд крупно порезанными кусками хрена. На глазах у него заблестели слезы.

– Сколько времени обычно уходит, чтобы пересечь море? – спросила Ламия у Консула.

Консул, сосредоточенно разглядывавший свою чашку с горячим кофе, поднял взгляд:

– Простите, не расслышал?

– Я спрашиваю о Травяном море. Сколько времени уходит на дорогу?

– Ночь и половина дня, и мы у гор, – ответил Консул. – При попутном ветре, разумеется.

– Ну а потом… через горы долго перебираться? – спросил отец Хойт.

– Меньше суток, – ответил Консул.

– Если будет работать канатная дорога, – добавил Кассад.

Консул отхлебнул кофе, обжегся и поморщился.

– Надо думать, будет. Иначе…

– Что иначе? – резко спросила Ламия.

– Иначе, – ответил полковник Кассад, подойдя к открытому окну, – иначе мы застрянем в шестистах километрах от Гробниц Времени и в тысяче – от южных городов.

Консул покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Жрецы Святилища, или уж не знаю кто, взявший на себя заботу о нашем паломничестве, позаботились о том, чтобы мы добрались сюда. Я не сомневаюсь, что они позаботятся и о том, чтобы мы прошли оставшуюся часть пути.

Ламия Брон, нахмурившись, скрестила руки на груди.

– Зачем мы нужны им? Как жертвы?

Мартин Силен захохотал и вытащил свою бутылку:

Ламия Брон сунула руку под тунику и, выхватив лазерный нож величиной не больше мизинца, навела его на поэта.

– Эй ты, говнюк! Ляпнешь еще хоть слово и… клянусь… убью на месте.

Все разом умолкли, в глубокой тишине было слышно лишь поскрипывание колеса. Консул двинулся к Силену. Полковник Кассад тут же оказался за спиной Ламии.

Поэт сделал большой глоток и улыбнулся. Его губы влажно блестели.

– Так строй же свой корабль смерти, – прошептал он. – О, построй его!

Пальцы Ламии побелели от напряжения. Консул стоял теперь буквально вплотную к Силену, не зная, что делать: ему казалось, лазерный луч вот-вот хлестнет его по глазам. Кассад напряженно склонился над Ламией, подобно странной двухметровой тени.

– Мадам, – вдруг произнес Сол Вайнтрауб, сидевший на койке у дальней стены, – может, следует напомнить вам, что здесь находится ребенок?

Ламия взглянула на него. Вайнтрауб устроил для дочки нечто вроде колыбели, поставив на кровать большой ящик, который вынул из стенного шкафа. Потом он пошел ее купать и вернулся в каюту буквально за минуту до того, как поэт разразился цитатой. Теперь он осторожно укладывал ребенка в выложенное мягкими пеленками гнездо.

– Извините, – сказала Ламия и опустила лазер. – Очень уж он меня… разозлил.

Вайнтрауб понимающе кивнул и принялся баюкать ребенка. Мягкое покачивание ветровоза и монотонное громыхание колеса, по-видимому, сделали свое дело: девочка уснула.

– Мы все устали, у всех напряжены нервы, – сказал ученый. – Может быть, лечь где кто может и поспать?

Ламия вздохнула и сунула оружие за пояс.

– Я не засну, – сказала она. – Очень уж здесь все… странно.

Все закивали, соглашаясь с нею. Мартин Силен, не без комфорта устроившийся на широком выступе под кормовым окном, подтянул ноги под себя, сделал еще один глоток и сказал, обращаясь к Вайнтраубу:

– Расскажи нам свою историю, старик.

– В самом деле, расскажите, – поддержал его отец Хойт. Священник выглядел таким изнуренным, что, казалось, вот-вот расстанется с жизнью, но глаза его горели лихорадочным огнем.

– Нам надо выслушать все истории и успеть как следует обдумать их, прежде чем мы прибудем к месту назначения.

Вайнтрауб провел рукой по своей лысине.

– Это скучная история, – начал он. – Я впервые в жизни на Гиперионе. В моей истории нет встреч с чудовищами, героических подвигов. Это рассказ человека, представление которого об эпическом приключении ограничивается выступлением перед классом без конспекта.

– Вот и прекрасно, – сказал Силен. – Нам сейчас очень кстати нечто усыпляющее.

Вайнтрауб вздохнул, поправил очки и погладил свою темную с проседью бороду. Затем он притушил фонарь, висевший над колыбелью, и пересел поближе к центру каюты. Консул убавил свет в остальных лампах и подлил кофе всем желающим. Сол Вайнтрауб говорил медленно, стараясь точно формулировать мысли и тщательно подбирая слова, и вскоре его негромкое повествование слилось с мягким громыханием колеса и поскрипыванием корпуса, сопровождавшими продвижение ветровоза на север.

История ученого:

Горек вкус воды летейской

Сол Вайнтрауб и его жена Сара были счастливы в своем супружестве и до рождения дочери; появление же Рахили превратило их жизнь в самый настоящий рай на земле.

Когда они зачали дитя, Саре было двадцать семь лет, Солу – двадцать девять. О поульсенизации они тогда и не помышляли, ибо это было им не по карману, впрочем, они и без нее надеялись прожить в добром здравии еще по крайней мере лет пятьдесят.

Они оба с самого рождения жили в Мире Барнарда, одном из старейших, но и самых заурядных членов Гегемонии. Барнард входил в состав Сети, но для Сола и Сары это не имело особого значения, поскольку они не могли себе позволить частые путешествия по нуль-Т. Впрочем, они и не испытывали тяги к таким вояжам. Сол недавно отпраздновал десятую годовщину своей работы в колледже Найтенгельзера, где преподавал историю и античную филологию, а также занимался своими собственными исследованиями в области эволюции этики. Колледж Найтенгельзера был невелик – в нем училось менее трех тысяч студентов, но он пользовался прекрасной репутацией и туда стекались молодые люди со всей Сети. Как любили говорить студенты, у колледжа и городка Кроуфорд, в котором он находился, есть лишь один, но очень серьезный недостаток: они представляют собой островок цивилизации в безбрежном океане кукурузы. И в самом деле: колледж находился на расстоянии трех тысяч километров от столицы планеты, Буссарда, и после терраформирования все это пространство было отдано под сельскохозяйственные угодья. Здесь не было лесов, которые можно было бы рубить, не было холмов, на которые можно было бы взбираться, не было гор, которые нарушали бы однообразие кукурузных, бобовых, кукурузных, пшеничных, кукурузных, рисовых и снова кукурузных полей. Поэт-авангардист Салмад Брюи, недолгое время преподававший в колледже и уволенный незадолго до восстания Гленнон-Хайта, после возвращения на Возрождение-Вектор рассказывал друзьям, что Кроуфордский округ, расположенный на Южном Синзере Мира Барнарда, есть не что иное, как Восьмой Круг Запустения крохотного прыща на заднице Мироздания.

Но Солу и Саре Вайнтрауб там нравилось. Кроуфорд с его населением в двадцать пять тысяч представлял собой довольно точную реконструкцию типичного среднеамериканского городка девятнадцатого века. Его широкие улицы утопали в тени вековых вязов и дубов. (Мир Барнарда, вторая земная колония за пределами Солнечной системы, был заселен за несколько веков до изобретения двигателя Хоукинга и Хиджры; колонизация тогда осуществлялась при помощи гигантских «ковчегов».) Все здания в Кроуфорде – от ранневикторианских особняков и до отдельных образчиков канадского Ренессанса – выглядели совершенно одинаково: белые стены и просторная, аккуратно подстриженная лужайка перед домом.

Сам колледж был выдержан в георгианском стиле и радовал глаз сочетанием красного кирпича и белых колонн, окружавших овальный участок. Кабинет Сола находился на третьем этаже Плачер-Холла, старейшего здания в студенческом городке, и зимой за его окном чернела причудливая паутина голых ветвей. Солу нравились запахи мела и старого дерева, которые он вдыхал еще первокурсником, и каждый день, поднимаясь к себе в кабинет, он любовался ложбинкой на каменных ступеньках, истертых ногами двадцати поколений студентов Найтенгельзера.

Сара родилась на ферме, расположенной между Буссардом и Кроуфордом. Докторскую степень по теории музыки она получила на год раньше Сола. Это была веселая, энергичная девушка, яркая и обаятельная, хотя и некрасивая с точки зрения общепринятых норм. Свою яркость и обаяние она сохраняла всю жизнь. Два года она проучилась в университете Нового Лиона на Денебе-III, но ее измучила тоска по дому. Сара так и не смогла привыкнуть к быстрым и внезапным здешним закатам, ей не нравилось, как превозносимые на все лады горы, словно зазубренное лезвие, в мгновение ока отсекают солнечное зарево; ее тянуло домой, где звезда Барнарда, словно раздувшийся красный шар, на несколько часов словно бы зависала над горизонтом на фоне мало-помалу темнеющего неба. Она тосковала по бескрайним равнинам, где из окна своей комнаты на третьем этаже под островерхой крышей маленькая девочка могла следить за тем, как из пятидесятикилометровой дали на колосящиеся поля, словно иссиня-черный занавес, озаряемый изнутри вспышками молний, надвигается гроза. А еще Сара скучала по семье.

С Солом она познакомилась через неделю после того, как поступила в колледж Найтенгельзера, но прошло еще три года, прежде чем он сделал ей предложение и они поженились. Сперва она не видела ничего особенного в тихом низкорослом студенте. В те времена она еще придерживалась вкусов и обычаев Сети, участвовала в дискуссиях, посвященных постдеструкционистскому направлению в теории музыки, читала «Обит», «Нигил» и самые что ни на есть авангардистские журналы с Возрождения-Вектор и ТК-Центра, стараясь выглядеть искушенной и усталой от жизни и не без напряжения пользуясь молодежным жаргоном. Какое отношение все это могло иметь к малорослому, но весьма серьезному историку, который опрокинул на нее фруктовый салат на вечеринке, устроенной в честь декана Мура? Какая-либо экзотика, на которую мог бы претендовать Сол Вайнтрауб вследствие еврейского происхождения, тут же сводились на нет его типично барнардовским произношением, костюмом, приобретенным в кроуфордском «Сквайр шоп», а также тем обстоятельством, что на вечеринку он пришел, рассеянно зажав под мышкой «Расхождение одиночеств» Детрескью.

Сол влюбился в нее с первого взгляда. Он как завороженный смотрел на эту смеющуюся краснощекую девушку, и его нисколько не смущали ни слишком дорогое платье, ни бьющий в глаза мандариновый маникюр; он видел лишь одно – яркую личность, которая светила как маяк одинокому старшекурснику. Сол не подозревал о своем одиночестве, пока не встретил Сару, но после первой же их встречи, когда он обменялся с ней рукопожатием и опрокинул ей на платье фруктовый салат, ему стало ясно: его жизнь пуста и навсегда останется пустой, если они не поженятся.

Они поженились через неделю после того, как Сола назначили преподавателем колледжа. Медовый месяц молодожены провели на Мауи-Обетованной. Это было его первым путешествием по нуль-Т. Арендовав плавучий остров, они три недели путешествовали в полном уединении, любуясь чудесами Экваториального Архипелага. В памяти Сола навсегда остались эти пронизанные солнечными лучами и напоенные ветром дни, и самое дорогое и сокровенное – обнаженная Сара выходит из воды после ночного купания, над ней сверкают звезды Ядра, а на ее теле многоцветными созвездиями сияют фосфоресцирующие капли.

Они хотели сразу же завести ребенка, но прошло целых пять лет, прежде чем природа смилостивилась над ними.

Сол помнил, как прижимал к себе и укачивал Сару, корчившуюся от боли у него на руках. Роды были трудными. Наконец произошло невероятное – в 2 часа 01 минуту утра в медицинском центре округа Кроуфорд родилась Рахиль Сара Вайнтрауб.

Появление младенца круто изменило жизнь ученого-историка и музыкального критика, усердно пополнявших инфосферу Барнарда, но они не роптали. Первые месяцы они ужасно уставали, но неизменно были веселы. Поздно ночью, в перерывах между кормлениями, Сол на цыпочках прокрадывался в детскую – просто постоять и посмотреть на дочь. Почти всегда он заставал там Сару, и они стояли вместе, держась за руки и глядя на это чудо: спящий ребенок лежит на животе, попкой вверх, спрятав лицо в мягком изголовье колыбели.

Рахиль была удивительным ребенком: совершенно прелестным и в то же время не считавшим себя центром мироздания. Когда ей исполнилось два стандартных года, от нее не хотелось отводить глаз, так она была мила: пышные каштановые волосы матери, ее румяные щеки, ее же лучезарная улыбка и большие карие глаза отца.

Приятели говорили, что ребенок сочетает все достоинства характера Сары с интеллектом Сола. Один из их знакомых, детский психолог, работающий в колледже, однажды заметил, что Рахиль уже в пять лет обладает самыми надежными показателями истинной одаренности, какие когда-либо наблюдались у детей: структурированная любознательность, проницательность по отношению к окружающим, способность к состраданию и обостренное чувство справедливости.

Однажды Сол, изучая в своем кабинете древние документы со Старой Земли, наткнулся на статью о воздействии Беатриче на мировоззрение Данте Алигьери. Одно из рассуждений критика, жившего в двадцатом или в двадцать первом веке, поразило его:

«И только она (Беатриче) была для него по-прежнему реальна, по-прежнему оставалась средоточием мира и красоты. Ее образ стал для него ориентиром – тем, что Мелвилл с большей серьезностью, чем мы сохранили, назвал бы его Гринвичским меридианом…»

Сол остановился, чтобы отыскать определение «Гринвичского меридиана», а затем продолжил читать. Критик кое-что добавил от себя:

«У большинства из нас, я надеюсь, есть ребенок, любимый человек или друг, подобные Беатриче, то есть человек, который просто в силу своего характера, врожденной доброты и ума заставляет нас испытывать неловкость в тех случаях, когда мы лжем или неискренни».

Сол выключил дисплей и задумался, глядя в окно на кружево черных ветвей.

Пай-девочкой Рахиль не была. Когда ей исполнилось пять стандартных лет, она весьма старательно обрезала волосы пяти своим любимым куклам, а затем обкорнала свои собственные, причем еще короче. Когда ей было семь, она решила, что сезонники, живущие в ветхих лачугах на южной окраине города, нуждаются в усиленном питании, и в связи с этим опустошила все домашние кладовые, холодильники, морозильники и синтезаторы, после чего уговорила трех своих подружек помочь ей утащить всю эту гору продуктов, пробив в семейном продовольственном бюджете брешь, исчисляемую несколькими сотнями марок.

Когда ей исполнилось десять, мальчуган по имени Стабби Беркович подбил ее взобраться на верхушку самого старого из кроуфордских вязов. Она была уже на высоте сорока метров, и до верхушки оставалось меньше пяти, когда под ней сломалась ветка, и Рахиль полетела вниз. Сола вызвали по комлогу, когда он обсуждал со студентами моральные предпосылки первой эпохи ядерного разоружения на Земле. Не сказав ни слова, он вышел из аудитории и пробежал двенадцать кварталов до медицинского центра.

У Рахили была сломана левая нога, два ребра, проткнуто легкое и раздроблена челюсть. Когда Сол ворвался в палату, она плавала в восстановительном растворе; приподняв голову и взглянув на него поверх плеча сидевшей с ней матери, она слегка улыбнулась и, несмотря на проволочную шину, стянувшую ее челюсть, заявила: «Пап, мне оставалось до верхушки всего пятнадцать футов. Может, даже меньше. В следующий раз я доберусь».

Окончив с отличием среднюю школу, Рахиль получила приглашения от корпоративных академий пяти планет и от трех университетов, включая Гарвард на Новой Земле. Она выбрала Найтенгельзер.