– Жители могли покинуть свои деревни после приказа об эвакуации, – возразил Консул. – Никому не хочется встречаться с Бродягами. А ССО окончательно вышли из-под контроля. И следы вполне могут оказаться делом их рук.
– А где же тела убитых? – осведомился Силен. – Вы принимаете желаемое за действительное. Наши отсутствующие хозяева, жившие там, внизу, теперь украшают своими телами стальное дерево Шрайка. На котором вскорости окажемся и мы.
– Заткнись, – устало произнесла Ламия Брон.
– А если я не замолчу, – осклабился поэт, – вы, мадам, пристрелите меня?
– Обязательно.
Никто больше не проронил ни слова, пока не возвратился Кассад. Включив лучевое ограждение, он повернулся к своим спутникам, расположившимся на ящиках и кусках пенолита.
– Пустяки. Несколько стервятников – их, кажется, называют здесь предвестниками – влетели через разбитые стеклянные двери в зал и как раз завершали пиршество.
Силен хмыкнул:
– Предвестники. Очень подходящее название.
Кассад со вздохом сел на одеяло и, прислонившись к ящику, принялся неторопливо есть. Комнату освещал единственный фонарь, захваченный на ветровозе, и в дальних от балконной двери углах по стенам начали взбираться тени.
– Наша последняя ночь, – заметил он. – Осталось рассказать еще одну историю. – И полковник взглянул на Консула.
Консул, комкавший в кулаке клочок бумаги с нацарапанной на нем цифрой «7», облизал сухие губы:
– Зачем? Цель нашего паломничества теперь недостижима.
Все недоуменно поглядели на него.
– Что вы имеете в виду? – спросил отец Хойт.
Консул смял бумажку и швырнул ее в угол.
– Чтобы Шрайк исполнил чью-то просьбу, количество паломников должно выражаться простым числом. Нас было семеро. После… исчезновения Мастина осталось шесть. Теперь мы идем на смерть без всякой надежды на то, что наше последнее желание будет исполнено.
– Предрассудки, – буркнула Ламия.
Консул вздохнул и потер висок:
– Да, возможно. Но это была наша последняя надежда.
Отец Хойт указал на спящего ребенка:
– А Рахиль не может быть седьмой?
Сол Вайнтрауб погладил бороду:
– Нет, не может. Паломник должен прийти к Гробницам по собственной воле.
– Но она однажды уже сделала это, – продолжал Хойт. – Может быть, этого достаточно?
– Нет, – ответил Консул.
Мартин Силен, что-то писавший в блокноте, встал и зашагал по комнате:
– Господи, да посмотрите вы на себя со стороны! Какие там к черту шестеро паломников, нас тут целая армия! Вот вам Хойт с его крестоформом, содержащим в себе дух Поля Дюре. Наш «получувствующий» эрг вот в этом ящичке. Полковник Кассад, вспоминающий Монету. Госпожа Брон, если верить ее рассказу, несущая в себе не только нерожденного ребенка, но и покойного поэта-романтика. Наш ученый с младенцем, которым была когда-то его дочь. Ваш покорный слуга – со своей музой. Консул, тоже прихвативший в этот безумный поход хрен знает какой багаж. Бог мой, братцы, да наша компания должна была получить обалденную скидку!
– Сядь, – бесцветным голосом произнесла Ламия.
– Нет, знаете, он прав, – вмешался Хойт. – Даже присутствие отца Дюре в крестоформе должно как-то повлиять на нашу численность и прибавить к шести желанную единицу. Настанет утро, мы укрепимся в нашей вере…
– Смотрите! – закричала Ламия Брон, указывая на балконную дверь: темнеющее вечернее небо внезапно озарили яркие сполохи.
Все бросились на балкон и замерли, потрясенные: в небе то здесь, то там беззвучно вспыхивали ослепительно белые клубки термоядерных взрывов и тут же начинали стремительно распухать, словно круги, разбегающиеся по поверхности лазурного озера; яркие звездочки сдетонировавших фугасов выбрасывали голубые, желтые и алые нити и, закрутившись спиралью, сжимались в точку, как цветы, закрывающиеся на ночь; гигантские «адские плети» молниями рассекали небо и, словно чудовищные косы длиной в несколько световых часов, срезали все на своем пути, пока не натыкались на разрывавшие вакуум защитные сингулярности; мерцающие силовые экраны вздрагивали и гасли под напором громадных потоков энергии, чтобы появиться вновь несколько наносекунд спустя. И словно следы алмаза на синем стекле, в темном небе проступали безукоризненно-четкие бело-голубые полоски выхлопов факельных звездолетов и линейных кораблей.
– Бродяги! – выдохнула Ламия.
– Да, война началась, – бесстрастно подтвердил Кассад.
Консул вдруг с ужасом обнаружил, что плачет, и отвернулся.
– А это не опасно – стоять здесь? – спросил Мартин Силен, выглядывавший из-за дверного косяка.
– На этом расстоянии – нет. – Кассад, смотревший в свой электронный бинокль, опустил его и сверился с тактическим комлогом. – Сражение идет в трех астрономических единицах от нас. Бродяги прощупывают оборонительные линии ВКС. Это самое начало.
– А портал уже включен? – спросила Ламия Брон. – Эвакуация Китса и других городов началась?
Кассад покачал головой.
– По-моему, нет. Пока. Я думаю, флот будет держать здесь оборону, пока не закончится подготовка сферы в окололунном пространстве. И лишь когда корабли ВКС начнут прибывать сюда сотнями, откроют эвакуационные порталы в Сеть. – Он снова поднял бинокль. – Адское будет зрелище.
– Смотрите! – На сей раз отец Хойт показывал не на фейерверк в небе, а на пустоши, лежащие за низкими холмами. В нескольких километрах от Башни к невидимым отсюда Гробницам двигалась одинокая фигура, которая на таком расстоянии казалась крошечным пятнышком, но при каждой вспышке отбрасывала длинную тень.
Кассад навел бинокль на фигуру.
– Шрайк? – тихо произнесла Ламия.
– Не думаю… Кажется, тамплиер, если судить по одеянию.
– Хет Мастин! – вскричал отец Хойт.
Кассад пожал плечами и передал бинокль остальным. Консул отошел в сторону и прислонился к балконным перилам. Тишину нарушал только свист ветра, но из-за этого картина бушевавшего в небе сражения казалась еще более зловещей.
Когда подошла очередь Консула, он тоже приник к биноклю. Высокий человек в просторной накидке с капюшоном решительно шагал по озаряемому багровым светом песку. Видна была только его спина.
– Куда он идет – к нам или к Гробницам? – спросила Ламия.
– К Гробницам, – ответил Консул.
Отец Хойт поднял к полыхающему небу свое осунувшееся лицо.
– Если это Мастин, нас снова семеро, не так ли?
– Он опередит нас на несколько часов, – возразил Консул. – А если мы заночуем здесь, как предполагали, то на полдня.
Хойт пожал плечами:
– Все это теперь не имеет значения. Семь человек отправились в паломничество. И к Гробницам тоже прибудут семеро. Шрайку этого достаточно.
– Если это действительно Мастин, – заговорил Кассад, – к чему эта шарада в ветровозе? И как он смог попасть сюда раньше нас? Ведь других вагонов на канатке не было, и уж, конечно, он не мог пешком перевалить через Уздечку.
– Обо всем этом мы расспросим его завтра, когда придем к Гробницам, – устало сказал отец Хойт.
Ламия Брон попыталась поймать какую-нибудь станцию в общем комм-диапазоне своего комлога, но эфир молчал. Слышалось только шипение помех да отдаленный рокот электромагнитных импульсов. Она взглянула на полковника.
– Когда начнется бомбардировка?
– Не знаю. Это зависит от того, насколько успешно флот ВКС будет держать оборону.
– С обороной у них неважно, иначе разведчики Бродяг не уничтожили бы «Иггдрасиль», – напомнила Ламия.
Кассад молча кивнул.
– Эй, послушайте, – вдруг произнес Мартин Силен, – а ведь мы окажемся в самом эпицентре, ни дна ему ни покрышки!
– Вот именно, – подтвердил Консул. – Если Бродяги атакуют Гиперион, чтобы воспрепятствовать открытию Гробниц Времени, как следует из истории, рассказанной нам госпожой Брон, то Гробницы, да и весь этот район для них основная цель.
– Они применят ядерное оружие? – нервно спросил Силен.
– Почти наверняка, – ответил Кассад.
– Я полагал, антиэнтропийные поля заставляют корабли обходить этот район стороной, – заметил отец Хойт.
– Если в них есть экипаж, – произнес Консул. – Антиэнтропийные поля не действуют на управляемые ракеты, самонаводящиеся бомбы и лучи «адских плетей». По той же причине они не действуют и на механическую пехоту. Бродяги могут забросить сюда пару-другую боевых скиммеров или танков-автоматов – и смотреть потом издалека, как они изничтожают долину.
– Они не сделают этого, – сказала Ламия Брон. – Они хотят контролировать Гиперион, но не уничтожить его.
– Я бы не стал рисковать, полагаясь на это предположение, – заметил Кассад.
Ламия улыбнулась.
– Тем не менее именно это мы и делаем.
От сверкающей в зените огненной мозаики отделилась искра, которая быстро превратилась в яркий оранжевый уголек, прочертивший небосклон. Полыхнуло пламя, и окрестности Башни огласил резкий визг раздираемого воздуха. Огненный шар вырос в размерах и исчез за горами.
Спустя минуту Консул осознал, что у него перехватило горло, а руки железной хваткой сжимают перила. Он шумно выдохнул. Ему показалось, что все остальные тоже только сейчас перевели дыхание. Ни взрыва, ни сотрясения почвы так и не последовало.
– Не сработало? – спросил отец Хойт.
– Скорее всего это подбитый малый охотник ВКС, который пытался достичь орбитального периметра или сесть в космопорте Китса, – деловито ответил полковник Кассад.
– Но ему это не удалось, не так ли? – спросила Ламия.
Кассад промолчал. Мартин Силен, подняв полевой бинокль; осматривал темнеющие пустоши в поисках тамплиера.
– Скрылся, – сказал он наконец. – Наш славный Капитан либо обогнул холм, за которым лежит долина Гробниц Времени, либо повторил свой трюк с исчезновением.
– Жаль, что теперь мы уже не услышим его историю, – сказал отец Хойт и добавил, повернувшись к Консулу: – Но вашу мы услышим, не правда ли?
Консул вытер вспотевшие ладони о брюки. Его сердце бешено колотилось.
– Д-да, – с трудом произнес он, осознав только в этот миг, что действительно решился. – Да, я расскажу свою историю.
С восточных склонов гор с ревом налетел ветер, и, откликнувшись ему, Башня Хроноса загудела. Частота вспышек над их головами как будто уменьшилась, но в наступившей темноте каждая новая казалась ослепительнее предыдущей.
– Пойдемте отсюда, – сказала Ламия, и ветер тут же унес ее слова. – Становится холодно.
Погасив единственную лампу, они сидели в темной комнате, которую освещали теперь лишь разноцветные зарницы. У предметов внезапно появлялись тени, исчезали и вновь возникали, окрашивая стены во все цвета радуги. На несколько мгновений воцарялась темнота, а затем следовал новый залп.
Консул порылся в своей сумке и вынул странного вида прибор, размерами чуть побольше стандартного комлога, с необычным орнаментом и жидкокристаллическим дисплеем на передней панели, какие можно увидеть разве что в исторических голопьесах.
– Секретный мультипередатчик? – сухо спросила Ламия Брон.
Консул хмуро улыбнулся:
– Это старинный комлог. Его привезли с Земли во время Хиджры. – Он достал из нагрудного кармана стандартный микродиск и вставил его в гнездо. – Как и отец Хойт, я должен сначала рассказать историю другого человека, чтобы вы смогли понять мою собственную.
– Дерьмо на палочке, – ухмыльнулся Мартин Силен. – Неужели в этой компании только я смог сразу рассказать собственную историю? И долго мне придется…
Реакция Консула изумила даже его самого. Он вскочил, сгреб щуплого поэта в охапку и, с размаху ударив его о стену, схватил за шею и прошипел:
– Еще одно слово, стихоплет, и я тебя убью.
Силен начал было сопротивляться, но Консул сдавил ему горло и так выразительно на него взглянул, что тот притих. Лицо его побелело.
Полковник Кассад, не говоря ни слова, осторожно развел их в стороны и, прикоснувшись к висевшему на поясе «жезлу смерти», предупредил Силена:
– Свои замечания держите при себе.
Тот, массируя шею, молча отошел подальше и плюхнулся на ящик. Консул прошел к двери, сделал несколько глубоких вдохов и вернулся к поджидавшим его паломникам.
– Извините меня. Просто дело в том… Никогда не думал, что способен на такое.
Небо в дверном проеме побагровело, затем раскалилось добела. Несколько секунд спустя снова наступила темнота.
– Мы понимаем, – мягко сказала Ламия Брон. – Все мы испытывали нечто подобное.
Консул потеребил нижнюю губу, прочистил горло и наконец уселся рядом с древним комлогом.
– Запись не такая старая, как сам прибор, – пояснил он. – Она сделана около пятидесяти стандартных лет назад. Я кое-что добавлю от себя, когда она закончится. – Он помолчал, будто собираясь сказать еще что-то, потом покачал головой и включил антикварный прибор.
Изображения не было. Голос, несомненно, принадлежал молодому человеку. Он звучал на фоне бриза, шелестевшего то ли травой, то ли ветками кустарника, а вдали шумел прибой.
По мере того как нарастал накал космической битвы, небо полыхало все яростнее. Консул сжался, словно ожидая сокрушительного удара. Но удара не последовало. Он закрыл глаза и вместе с остальными стал слушать.
История консула:
Вспоминая Сири
Я взбираюсь по крутому склону холма к гробнице Сири в тот самый день, когда на отмели Экваториального Архипелага возвращаются острова. Погода дивная, но я ее за это ненавижу. Небо безмятежно, как в легендах Старой Земли, отмели пестрят круглыми пятнами ультрамаринового цвета, с моря дует легкий бриз, шурша красноватой ивнянкой.
А мне хотелось бы, чтобы небо затянули облака и этот день был сумрачным. Чтобы стоял густой туман, от которого по корабельным мачтам в гавани Порто-Ново стекали бы капли воды, и пробудился от сна ревун маяка. Или задул яростный морской самум, который прилетает из холодных южных широт и гонит перед собой плавучие острова и пасущих их дельфинов, пока те не укроются от него под защитой наших атоллов и скалистых берегов.
Любая скверная погода лучше этого теплого весеннего дня, когда солнце сияет на таком синем небосводе, что хочется бегать вприпрыжку и кататься по мягкой траве, как я бегал и дурачился когда-то вдвоем с Сири на этом самом месте.
Да, на этом самом месте. Я останавливаюсь, чтобы оглядеться. Солоноватый южный бриз гонит по траве легкую рябь, и она кажется шкурой неведомого зверя. Я прикрываю рукой глаза и всматриваюсь в горизонт, но там ничего нет, ничто не движется. Волнение усилилось, и за лавовым рифом на морской глади появились небольшие барашки.
– Сири, – шепчу я, сам не зная зачем.
В ста метрах от меня стоят люди. Они остановились отдохнуть, но глаз с меня не спускают. Траурная процессия растянулась больше чем на километр – до белых домиков на краю города. В первых рядах я вижу седую голову моего младшего сына. На нем синий, вытканный золотом мундир Гегемонии. Я знаю, что должен подождать его и идти с ним вместе, но он, как и другие престарелые члены Совета, не может поспеть за широкими шагами моих молодых, натренированных на корабельной службе ног. Однако этикет требует, чтобы я шел вместе с ним, с моей внучкой Лирой и с моим девятилетним внуком.
К черту этикет. К черту их всех.
Я поворачиваюсь к ним спиной и взбегаю по крутому склону холма. Все же на рубашке у меня проступают пятна пота, прежде чем я добираюсь до округлой вершины холма и вижу гробницу.
Гробницу Сири.
Я останавливаюсь. Ветер здесь прохладный, хотя солнце греет вовсю. Гладкие белые стены мавзолея ослепительно сверкают. У закрытых дверей выросла высокая трава. Вдоль покрытой гравием узкой дорожки на черных флагштоках развеваются выцветшие памятные флажки.
Я нерешительно обхожу гробницу и приближаюсь к обрыву в нескольких метрах за ней. Трава примята – туристы, которым ни до чего нет дела, раскладывали на ней одеяла. Из идеально круглых и идеально белых камней, которыми была отделана дорожка, сложено несколько площадок для костров.
Я невольно улыбаюсь. Я давно уже знаю, какой отсюда открывается вид – широкая дуга естественной дамбы, очерчивающая внешнюю часть гавани, низкие белые дома Порто-Ново, яркие корпуса и мачты катамаранов, покачивающихся на якоре. За зданием Городского Собрания молодая женщина в белой юбке идет по галечному пляжу к воде. На мгновение мне кажется, что это Сири, и сердце начинает бешено колотиться. Я уже почти готов замахать ей рукой, но она не обращает на меня внимания. Молча я гляжу, как далекая женская фигурка сворачивает в сторону и исчезает в тени старого сарая для лодок.
Поодаль, в восходящих потоках над лагуной, раскинув широкие крылья, кружит царь-ястреб; его чувствительные к инфракрасным лучам глаза высматривают среди дрейфующих синих водорослей тюленей-лысунов или еще какую-нибудь поживу. Природа глупа, думаю я и сажусь на мягкую траву. И день сегодня не такой, каким должен быть, и вот теперь эта птица, бестолково ищущая себе добычу в загрязненных водах, из которых та давно ушла.
Я вспоминаю другого ястреба – в ту ночь, когда мы с Сири впервые поднялись на вершину этого холма. Я помню сияние лунного света на его крыльях, странный, тревожный крик, который эхом отразился от скалы и словно пронзил темноту над освещенной газовыми фонарями деревней там, внизу.
Сири было тогда шестнадцать… даже меньше… и в лунном свете, игравшем на крыльях ястреба, ее обнаженное тело казалось молочно-белым, а легкие тени только подчеркивали нежную округлость полудетской груди. Когда ночную тишину вдруг прорезал крик птицы, мы, словно чувствуя свою вину, взглянули вверх, и Сири сказала: