Конечно, Мария Николаевна, уже твердо вставшая на монашеский путь, переживала за брата, страдала за него. «…я тебя очень, очень люблю, молюсь за тебя, чувствую, какой ты хороший человек, так ты лучше всех твоих Фетов, Страховых и других. Но всё-таки как жаль, что ты не православный, что ты не хочешь ощутительно соединиться с Христом… Если бы ты захотел только соединиться с Ним… какое бы ты почувствовал просветление и мир в душе твоей и как многое, что тебе теперь непонятно, стало бы тебе ясно, как день! Я завтра, если силы мои позволят, буду приобщаться в церкви», – писала она брату в 1909 году.
На эти попытки сестры вернуть его в лоно православия Толстой отвечал в дневнике: «Да, монашеская жизнь имеет много хорошего: главное то, что устранены соблазны и занято время безвредными молитвами. Это прекрасно, но отчего бы не занять время трудом прокормления себя и других, свойственным человеку».
Упрямство Толстого в отстаивании своего религиозного пути, его отрицание церкви нередко приводили к спорам между братом и сестрой, но эти споры никогда даже близко не приводили к возможности разрыва отношений. Они всегда заканчивались… шуткой. Оба ценили остроумие. Однажды, посетив сестру в Шамордине, Толстой пошутил: «Вас тут семьсот дур монахинь, ничего не делающих». Это была злая, нехорошая шутка. Шамординский монастырь был действительно переполнен, причем девицами и женщинами из самых бедных, неразвитых слоев, ибо устроитель монастыря Амвросий перед кончиной приказал принимать в него всех желающих. В ответ на эту злую шутку Мария Николаевна вскоре прислала в Ясную собственноручно вышитую подушечку с надписью: «Одна из семисот Ш-х дур». И Толстой не только оценил этот ответ, но и устыдился своих сгоряча сказанных слов.
Подушечка эта и сегодня лежит в спальне Толстого в музее-усадьбе «Ясная Поляна».
Сама Мария Николаевна была не вполне обычной монахиней. По крайней мере, она сильно выделялась на общем фоне. Перед смертью, уже приняв схиму, она бредила по-французски. Ей, привыкшей жить по своей воле, было трудно смиряться, всегда спрашивая разрешение духовника или игуменьи. Она скучала по общению с близкими ей по образованию людьми, читала газеты и современные книги. «У нее в келье, – вспоминала ее дочь Е.В. Оболенская, – в каждой комнате перед образами и в спальне перед киотом горели лампадки, она это очень любила; но в церкви она не ставила свечей, как это делали другие, не прикладывалась к образам, не служила молебнов, а молилась просто и тихо на своем месте, где у нее стоял стул и был постелен коврик. Первое время на это покашивались, а иные и осуждали ее, но потом привыкли».
«Я как-то раз приехала к матери с моей дочерью Наташей, которая страдала малярией. Мать приставила к ней молодую, очень милую монашенку, которая ходила с ней всюду гулять; но когда та хотела повести ее на святой колодезь, уверяя, что стоит ей облиться водой, как лихорадка сейчас же пройдет, мать сказала:
– Ну, Наташа, вода хоть и святая, а всё лучше не обливаться.
Монашенка была страшно скандализирована этими словами».
Раз в год, на два летних месяца, она приезжала гостить к брату в Ясную Поляну. Выхлопотать разрешение на это было непросто, пришлось обратиться к калужскому архиерею. Последний раз она была в Ясной летом 1909 года и, по свидетельству дочери, уезжая, горько плакала, говоря, что больше не увидит брата.
Тем не менее его внезапный приезд поздней осенью был для нее не совсем неожиданным. Уже в последний свой визит в Ясную она видела, что в семье брата назрел неразрешимый конфликт, и была в этом конфликте всё-таки на его стороне.
Встреча их в доме Марии Николаевны была очень трогательной. Приехав с Маковицким и Сергеенко в Шамордино 29 октября уже поздно вечером, Толстой даже не заглянул в номер гостиницы, где они остановились. Он немедленно отправился к сестре. Эта его стремительность после рассеянного блуждания возле скитов Оптиной говорит о многом. Он рвался к сестре излить свою душу, поплакаться, услышать слова поддержки. Возможно, даже оправдания своего ухода из семьи…
Это был очень тонкий момент. Как монахиня, сестра должна была, разумеется, упрекнуть брата за то, что он отказался нести свой крест до конца. Сама Мария Николаевна осуждала себя за то, что в свое время из гордости разошлась с Валерианом и тем самым обрекла себя на дальнейшую цепь грехопадений. Однако она ни одним словом не выразила несогласия с поступком Л.Н. и целиком поддержала его.
В келье Марии Николаевны в то время были ее дочь Елизавета Валериановна Оболенская и сестра игуменьи. Они стали свидетелями необыкновенной, мелодраматической сцены, когда великий Толстой, рыдая попеременно на плечах сестры и племянницы, рассказывал, что происходило в Ясной Поляне в последнее время… Как жена следила за каждым его шагом, как он прятал в голенище сапога свой тайный дневник и как наутро обнаруживал, что тот пропал. Он рассказал о том, как С.А. прокрадывалась по ночам в его кабинет и рылась в бумагах, а если замечала, что он в соседней комнате не спит, входила к нему и делала вид, что пришла узнать о его здоровье… Он с ужасом поведал о том, что ему рассказал в Оптиной Сергеенко: как С.А. пыталась покончить с собой, утопившись в пруду…
Племяннице Толстой показался «жалким и стареньким». «Был повязан своим коричневым башлыком, из-под которого как-то жалко торчала седенькая бородка. Монахиня, провожавшая его от гостиницы, говорила нам потом, что он пошатывался, когда шел к нам».
Жалкий вид отца отметила и приехавшая на следующий день в Шамордино дочь Саша. «Мне кажется, что папа́ уже жалеет, что уехал», – сказала она своей двоюродной сестре Лизе Оболенской.
В гостинице Л.Н. был вял, сонлив, рассеян. Впервые назвал Маковицкого Душаном Ивановичем (вместо Душан Петрович), «чего никогда не случалось». Глядя на него и пощупав пульс, врач сделал вывод, что состояние напоминает то, какое было перед припадками.
И снова Толстой постоянно плутает… На следующий день, уходя от сестры после второго визита к ней, он заблудился в коридоре и никак не мог найти входную дверь. Перед этим сестра рассказала ему, что по ночам к ней приходит какой-то «враг», бродит по коридору, ощупывает стены, ищет дверь. «Я тоже запутался, как враг», – мрачно пошутил Толстой во время следующей встречи с сестрой, имея в виду собственные блуждания в коридоре. Впоследствии Мария Николаевна очень страдала от того, что это были последние слова брата, сказанные ей.
После второго визита 30 октября Толстой вернулся в гостиницу и узнал, что приехала Саша и пошла к тете, думая застать там отца. Они разминулись потому, что Маковицкий повел Толстого более коротким путем. Толстой немедленно повернул назад, но Маковицкий, уже чуя неладное, отправился за ним, следуя в ста шагах. «И действительно, Л.Н. пропустил дом Марии Николаевны, направился дальше влево. Я догнал его и вернул и тогда уже вместе с ним вошел к Марии Николаевне».
Кажется, всё говорило о том, что Толстой находится на последнем докате, на последнем пределе душевных и физических сил. Дальше ехать нельзя! Ехать дальше – самоубийство!
Но, как и в Оптиной, на всех находит какое-то оцепенение. Как в Оптиной нет ни одного человека, который бы взял и отвел Толстого к старцам, так и в Шамордине все в принципе понимают, что ехать дальше смертельно опасно и что Шамордино – это последняя гавань здравого смысла, но не только ничего не предпринимают для того, чтобы остановить Л.Н., а фактически подталкивают его к дальнейшему бегству. Хотя здесь живет его любимая сестра. Здесь Толстого любят все. Не раз бывая в Шамордине, он успел вызвать к себе симпатию простых насельниц монастыря. Здесь есть гостиница. По соседству – деревня, в которой Л.Н. утром 30 октября подыскал себе домик у вдовы Алены Хомкиной, с чистой и теплой горницей и дощатыми полами, за пять рублей в месяц.
Толстой по-прежнему жадно любопытен. Он хочет изучить состояние дел монастыря, осмотреть мастерские и типографию. В его дневнике замыслы четырех произведений, которые он записал еще в Оптиной: «1) Феодорит и издохшая лошадь»; 2) Священник, обращенный обращаемым; 3) Роман Страхова. Грушенька-экономка; 4) Охота; дуэль и лобовые». Обнаружив в домашнем собрании сестры книжки из «Религиозно-философской библиотеки» М.А. Новоселова, он в гостинице с интересом их изучает, особенно статью Герцена о социализме, вспоминая, что оставил в Ясной свою незаконченную статью на ту же тему. Диктует дружеское письмо Новоселову и мечтает о продолжении собственной статьи. В Толстом было еще достаточно сил для мысли и творчества.
Когда Саша с Феокритовой приехала к отцу, он почти решил остаться в Шамордине. В противном случае он не стал бы договариваться об аренде дома в деревне, таким образом обманывая бедную вдову, нуждавшуюся в деньгах. Правда, вдова оказалась не очень-то расторопной: вечером того же дня не пришла в гостиницу для окончательного договора. Но Толстого, как пишет Маковицкий, устраивала и гостиница, – по рублю в сутки.
Когда Саша с Феокритовой приехала к отцу, он почти решил остаться в Шамордине. В противном случае он не стал бы договариваться об аренде дома в деревне, таким образом обманывая бедную вдову, нуждавшуюся в деньгах. Правда, вдова оказалась не очень-то расторопной: вечером того же дня не пришла в гостиницу для окончательного договора. Но Толстого, как пишет Маковицкий, устраивала и гостиница, – по рублю в сутки.
Приезд дочери переломил его настроение. Саша была еще слишком молода и решительно настроена против матери и братьев. К тому же она была возбуждена путешествием в Шамордино, окружным путем через Калугу. Зачем? А чтобы запутать след для С.А.
Как все упрямые люди, Толстой был крайне переменчив в настроениях и подвержен внезапным влияниям извне. Изменить его точку зрения на мир было почти невозможно, для этого ему требовались годы и годы душевной работы, колоссального накопления положительного и отрицательного душевного опыта. Но переменить его настроение не составляло труда. Особенно в тот момент, когда он был страшно неуверен в правильности своего поступка и даже прямо написал Саше, что «боится» того, что сделал. В этот момент он был подобен царю Салтану, которого мог смутить известиями всякий гонец.
Сначала в роли гонца с дурными вестями выступил Сергеенко, тоже молодой человек и тоже настроенный враждебно к жене Толстого. Именно от него Л.Н. первый раз услышал, что С.А. собирается поехать вдогонку за ним. И не одна, а с сыном Андреем. Приехавшая в Шамордино Саша подтвердила это и возбужденным видом внесла дополнительную нервозность в общую атмосферу.
Ее нельзя за это винить. В конфликте отца и матери Саше досталось больше всех. В отличие от других детей Толстого, живших своими семьями и наезжавших в Ясную Поляну, когда они сами того хотели или же когда им это было нужно, Саша жила в Ясной постоянно. Беспредельно преданная отцу, для которого она была и секретарем, и главным поверенным в его тайнах (насколько это позволяла ее молодость), она в глубине души, конечно, любила и жалела и мать, но в силу своей молодости и резкого характера в самый разгар конфликта вела себя по отношению к ней жестоко. Она уверила себя (и самое плохое – старалась убедить в этом отца), что мать отнюдь не больна, а только хитрит и прикидывается больной. Судя по дневнику ее подруги Варвары Феокритовой (кстати, взятой в дом самой С.А. в качестве переписчицы ее мемуаров), та была уверена в этом же. И вот обе приехали в Шамордино на помощь к Толстому, но, по сути, именно их приезд стал толчком к его дальнейшему бегству и неизбежной гибели.
Впрочем, один только приезд Саши и ее возбужденное состояние, конечно, не изменили бы решения Толстого остаться в Шамордине. Прожив со своей женой сорок восемь лет, он гораздо лучше Саши знал, чего от нее можно было ожидать. И если накануне и даже в день приезда дочери он намеревался остаться возле сестры, значит, он надеялся на какое-то иное разрешение конфликта и ждал от Саши каких-то иных известий, не тех, которые она с собой привезла.
Например, задумаемся, почему в качестве своего спутника С.А. выбрала именно Андрея?
Второй раз услышав это имя уже от Саши, Толстой не мог не испытать тяжелого чувства. Но не потому, что Андрей был бы ему неприятен, а как раз потому, что из всех сыновей Толстой больше всех любил именно Андрея. Это порой удивляло даже С.А. Самый беспутный из детей, Андрей Львович оказался самым любимым сыном Толстого. И это несмотря на то, что все привычки сына вступали в непримиримое противоречие с тем, как жил его отец и что он проповедовал. Андрей Львович был очень неравнодушен к вину, кутежам и женщинам. Его связи с яснополянскими крестьянками напоминали Л.Н. о самом постыдном грехе его собственной молодости. Единственный из сыновей Толстого, Андрей Львович избрал военную карьеру и даже отправился добровольцем на Русско-японскую войну. И это в то время, когда сотни людей под влиянием учения его отца отказывались от обязательной службы в армии и отправлялись за это в тюрьмы и штрафные батальоны. Сын Толстого горячо и открыто поддерживал столыпинские смертные казни в период подавления революции 1905–1907 годов. Он помогал матери организовать вооруженную охрану Ясной Поляны и даже инициировал обыски в крестьянских дворах в поисках ворованной с их огорода капусты.
Наконец, Андрей Львович не просто оставил свою первую жену Ольгу Константиновну (к тому же свояченицу Черткова) с двумя детьми, но ушел от нее с женой тульского губернатора Арцимовича, у которой было шестеро детей. Грех Анны Карениной и Вронского был невинной литературной шуткой в сравнении с тем, с чем столкнулся Толстой на примере собственного сына, о чем вынужден был письменно объясняться с тульским губернатором, своим хорошим знакомым.
Но вот – тем не менее… «Как непонятно, что Андрюша – худший по жизни из всех сыновей – любимый отца!» – восклицала С.А. в письме к Т.А. Кузминской.
«Удивительно, почему я люблю его, – поражался сам Л.Н. в дневнике. – Сказать, что оттого, что он искренен и правдив – неправда. Он часто неправдив… Но мне легко, хорошо с ним, люблю его. Отчего?»
Андрей Львович считал, что Федя Протасов в «Живом трупе» списан отцом именно с него. Федя Протасов – это патологический беглец, своего рода квинтэссенция всех героев-беглецов Толстого, от князя Дмитрия Оленина («Казаки») до старца отца Сергия («Отец Сергий»). Протасов – наиболее талантливо написанный драматический персонаж Толстого. И если сын Толстого был прав, мы обнаружим любопытный факт. Ни одного из своих многочисленных детей Л.Н. не воплотил в сколько-нибудь ярком, живом, действующем персонаже. Между тем Толстой буквально «списывал» многих своих героев с жены, братьев, свояченицы и более отдаленных родственников, знакомых и просто случайных людей. Из детей же только Андрей оказался достойным этого. В любом случае судьба Андрея «прочитывается» и в «Анне Карениной», завершенной в 1877 году, в год рождения Андрея, и в «Живом трупе», написанном в 1900 году, когда характер двадцатитрехлетнего сына уже определился. Можно сказать, что из всех детей писателя Андрей Львович был самым «литературным».
В то же время у Толстого были все основания не то что не любить, но прямо ненавидеть Андрея.
Андрей не стеснялся называть великого отца «безумным стариком». Из всех сыновей своей прямолинейностью он больше других походил на мать, и недаром в конфликте с отцом Андрей открыто стоял на ее стороне. Он считал вздором отказ отца от авторских прав на свои произведения и нисколько не смущался говорить, что барская жизнь ему по вкусу и что отказываться от нее он не желает. Уже пятнадцатилетний Андрюша откровенно презирал «темных» и говорил, что лакеи их не любят, потому что не получают от них «на чай».
Но странно… Именно Андрея отец считал самым «добрым». «У тебя доброе сердце», – писал он ему. «У тебя есть самое дорогое и важное качество, которое дороже всех на свете – доброта». «Ты добр в душе».
И это не было парадоксом со стороны отца… По-видимому, Андрей, при всей своей прямолинейности и грубости, был действительно «добр в душе». Ведь недаром его любили и прощали женщины. Первая жена, Ольга Константиновна, не только простила мужа, но даже подружилась с его второй женой, Екатериной Арцимович. Когда Андрей Львович неожиданно скончался в 1916 году от редкого заражения крови, за гробом вместе с женой и матерью шли его неутешные любовницы.
Несложно понять, что означал бы для Толстого внезапный приезд Андрея с матерью в Шамордино. Весь тяжелейший комплекс семейных отношений, все «надрезы» и спайки пришлось бы пережить вновь. Но именно от этого Толстой бежал. Именно этого он сейчас не только не хотел, но боялся пуще смерти.
К тому же Саша привезла отцу письмо от Андрея, из которого было ясно, что тот нисколько не поколебался в осуждении отца. Письмо Андрея Львовича было самым грубым и бестактным из четырех писем детей, которые привезла в Шамордино Саша и которые Толстой прочел немедленно в келье сестры. Но в то же время это было и самое прямое письмо, без всякой попытки как-то смягчить в глазах отца суть семейной проблемы, какой она встала во весь рост именно теперь. Главная же проблема заключалась в том, что отец оставил своим детям душевно больную мать, которая ежеминутно угрожает покончить с собой, и вовсе не исключено, что она это сделает, даже если это произойдет случайно.
Но вернемся в Ясную Поляну, куда, вызванные телеграммами, приехали все дети Толстого за исключением Льва Львовича, находившегося в Париже.
Шесть детей Толстого (Сергей, Татьяна, Илья, Андрей, Михаил и Саша) были вынуждены обсуждать не проблему отца. Проблема отца встанет через несколько дней, когда он будет умирать в Астапове. Теперь же детям представлялось (кроме, разумеется, Саши, безгранично преданной отцу), что Толстой выбрал пусть и не самый легкий, но всё равно – путь освобождения от накопившихся в Ясной Поляне семейных проблем. А вот они, дети, теперь по рукам и ногам связаны больной матерью. С которой непонятно – что делать?