— Салют, па.
— Хочешь со мной в центр?
— Не-а, — ответил Эл и тут же вновь погрузился в состояние отрешенности.
Буркхальтер мысленно удивился и полуобернулся. Затем, поддавшись внезапному порыву, он сделал то, что редко делал без молчаливого согласия другой стороны: использовал свои телепатические способности, чтобы прощупать разум Эла. Он признавался себе, что испытывает определенные сомнения, подсознательное нежелание делать это, хотя Эл давно вышел из состояния неприятной, неразумной бесформенности умственного младенчества. Было время, когда разум Эла был просто ужасен своей отчужденностью. Буркхальтер припомнил несколько неудачных попыток, предпринятых им до рождения Эла: мало кто из будущих отцов мог удержаться от соблазна исследовать мозг зародыша. Сделав это, Буркхальтер опять очутился в мире кошмаров, которых он не знал с юности. Он обнаружил там какие-то огромные перекатывающиеся массы, какую-то приводящую в ужас необозримость и многое другое и понял, что пренатальные воспоминания — дело очень щекотливое, уж лучше оставить их квалифицированным мнемопсихологам.
Но сейчас Эл повзрослел; он, как обычно, был погружен в яркие, красочные мечты. Убедившись в этом, Буркхальтер решил, что исполнил свой родительский долг, и оставил сына по-прежнему погруженным в свои мысли и жующим травинку.
В глубине души он ощущал какую-то неожиданную нежность, и боль, и бессмысленную жалость, что часто испытывал к беззащитным существам, еще недостаточно готовым к столкновению с необычайно сложным процессом их существования. Конфликты, борьба не исчезли, когда прекратилась война; даже процесс приспособления к собственному окружению становился конфликтом, а разговор — поединком, и эта двойная проблема не миновала Эла. Да, разговорный язык, можно сказать, был неким барьером, и лыска осознавал это совершенно отчетливо, поскольку между лысками такого барьера не существовало.
Упруго шагая по дороге, ведущей к центру города, Буркхальтер криво ухмыльнулся и запустил тонкие пальцы в свой ухоженный парик. Незнакомые люди часто удивлялись, узнав, что он — лыска, телепат. Они смотрели на него любопытными глазами; вежливость не позволяла им спросить, каково это — быть ненормальным, но, безусловно, им это очень хотелось узнать. Буркхальтер, со свойственной ему дипломатичностью, всегда был готов начать такой разговор.
— Мои родители жили близ Чикаго после Взрыва. Так уж случилось.
— О… — Пристальный взгляд. — Я слышал, после взрыва было столько… — Напряженная пауза.
— Уродов и мутантов. Было и то, и другое. Я до сих пор не знаю, к кому из них принадлежу, — добавлял Буркхальтер с обезоруживающей искренностью.
— Вы вовсе не урод! — Возражение звучало слишком горячо.
— Знаете, из районов радиоактивного заражения появлялись весьма необычные создания. После бомбежки с зародышевой плазмой происходили забавные вещи. Большинство из этих созданий вымерло: они не могут размножаться. Но кое-кто еще находится в санаториях — с двумя, например, головами и другие подобные существа.
Тем не менее окружающим всегда было не по себе:
— Вы хотите сказать, что можете прочесть мои мысли, прямо сейчас?
— Мог бы, но не делаю этого. Это трудная вещь — кроме как с другим телепатом. И мы, лыски… ну, просто мы этого не делаем, вот и все.
Человек с хорошо развитой мускулатурой не станет бить окружающих, если не хочет, чтобы толпа разорвала его. Лыски в глубине души всегда знали о скрытой угрозе линчевания. А умные лыски вообще предпочитали помалкивать о том, что обладают еще одним чувством. Они просто говорили, что не такие, как все, — и делу конец.
Но один вопрос, хотя его и не задавали, всегда висел в воздухе: «Если б я был телепатом, я бы… А сколько вы зарабатываете в год?»
Ответ удивлял людей. Читающий мысли, безусловно, мог при желании сколотить состояние. Так почему Эд Буркхальтер остается экспертом по семантике в издательском городке Модоке, когда одна поездка в любой из научных городков дала бы ему возможность узнать секреты, которые принесли бы ему богатство?
У него были серьезные причины не делать этого. Хотя бы в целях самосохранения. Для этого же Буркхальтер, как и многие ему подобные, носил парик. Однако было немало лысок, пренебрегавших этим.
Модок был тесно связан с городом Пуэбло, расположенным за горной грядой к югу от пустыни, когда-то бывшей Денвером. В Пуэбло находилась типография, где прессы, фотолинотипы и станки превращали рукописи в книги после того, как их обрабатывали в Модоке. В Пуэбло же был вертолетный парк для распространения продукции, и последнюю неделю Олдфилд, управляющий, настойчиво требовал рукопись «Психоистории», представленную автором из Нью-Йелла, который крайне увлекся эмоциональными проблемами прошлого в ущерб литературной ясности. Суть же проблемы была в том, что писатель не доверял Буркхальтеру. И Буркхальтеру, не священнику и не психологу, пришлось стать и тем, и другим, не признаваясь в этом недоумевающему автору «Психоистории».
Здания издательства, раскинувшиеся внизу перед ним, напоминали скорее домики курортной зоны, чем нечто более утилитарное. Это было необходимо. Писатели — весьма своеобразные люди, и порой приходилось уговаривать их подвергнуться гидротермическому лечению, прежде чем они были в состоянии работать над своими книгами вместе со специалистами по семантике. Никто не собирался их обижать, но они не понимали этого и либо в ужасе прятались по углам, либо куражились, пользуясь языком, мало кому понятным. Джем Куэйл, автор «Психоистории», не принадлежал ни к той, ни к другой категории; он был просто сбит с толку интенсивностью своего исследования. Его собственная история слишком вовлекала Куэйла в изучение патологических процессов прошлого — а это довольно опасно, когда речь идет о написании работы подобного типа.
Доктор Мун, член Совета, сидел у южного входа и ел яблоко, тщательно очищая его от кожуры своим ножом с серебряной рукояткой. Мун был толстым, бесформенным коротышкой; у него сохранилось немного волос, но телепатом он не был: у лысок волос не было совсем. Проглотив кусок яблока, он помахал Буркхальтеру.
— Эд._ — Мун рыгнул. — Надо поговорить.
— Конечно, — ответил Буркхальтер, с готовностью остановившись и повернувшись на каблуках. Укоренившаяся привычка заставила его сесть рядом с членом Совета: лыски, по понятным причинам, никогда не стояли, если нетелепаты сидели. Глаза их встретились.
— В чем дело? — спросил Буркхальтер.
— В магазин вчера привезли яблоки с Шасты. Посоветуй Этель взять их, пока не распродали. Вот. — Мун смотрел, как его собеседник съел ломтик, и кивнул.
— Отлично. Я скажу ей, чтоб купила. Правда, наш вертолет сегодня на приколе: Этель нажала не ту кнопку.
— Да, надежное оборудование, — раздраженно прокомментировал Мун. — На днях должно появиться несколько прекрасных моделей с Гурона; а я собираюсь взять себе новую с Мичигана… Слушай, мне утром звонили из Пуэбло по поводу книги Куэйла.
— Олдфилд?
— Он самый, — кивнул Мун. — Спрашивает, не мог бы ты прислать хоть несколько глав.
— Не думаю. — Буркхальтер покачал головой. — Там в самом начале есть место, которое просто необходимо прояснить, а Куэйл… — Он замялся.
— Что?
Буркхальтер подумал об эдиповом комплексе, обнаруженном им в сознании Куэйла, он не мог вмешаться, хотя понимал, что именно это мешало Куэйлу оценить Дария с холодной логикой.
— У него там много неясного. Я не могу это пропустить: вчера я дал прочесть это место трем читателям, и все они отреагировали по-разному. Пока что «Психоистория» для каждого означает свое. Критики разорвут нас, если мы выпустим книгу в таком виде Не мог бы ты еще маленько поводить Олдфилда за нос?
— Попытаюсь, — ответил Мун неуверенно. — У меня есть одна новелла, с которой я мог бы поторопиться. Очень легкая и совершенно безвредная эротика. К тому же семантически одобренная. Мы придерживали ее для художника, но я могу привлечь Дьюмена. Да, так и сделаю. Отправлю рукопись в Пуэбло, а иллюстрации он сделает позже… Веселая у нас жизнь, Эд.
— Иногда даже слишком веселая, — сказал Буркхальтер. Он встал, кивнул Муну и отправился искать Куэйла, который принимал солнечные ванны в одном из соляриев.
Худой, высокий человек с беспокойным лицом и растерянным видом черепахи, оказавшейся без панциря, лежал на пластиковой кушетке, поджариваясь в прямых лучах солнечного света, падающих сверху, в то время как отраженные лучи освещали его снизу, сквозь прозрачное кварцевое стекло. Буркхальтер скинул рубашку и опустился в кресло рядом с Куэйлом. Писатель взглянул на его безволосую грудь, и в его мыслях возникло полуосознанное отвращение: «Лыска… никакого уединения» какое его дело… фальшивые брови и ресницы; все-таки он…» Дальше следовала гадость.
Буркхальтер дипломатично промолчал, нажал кнопку, и на экране перед ними возникла страница из «Психоистории», увеличенная, чтобы легко было читать. Куэйл просмотрел лист, на котором сохранились закодированные заметки, сделанные читателями и определенные Буркхальтером как различные реакции на объяснения, должные быть, по его мнению, совершенно недвусмысленными. Если у трех читателей возникает столь различное понимание одного и того же абзаца, то что же хотел сказать Куэйл? Он осторожно заглянул в его мысли, ощущая бессмысленные барьеры, воздвигнутые против этого проникновения: песочные насыпи, которые его внутреннее испытующее око миновало подобно легкому ветерку. Ни один обычный человек не мог защитить свое сознание от лыски. Но сами лыски могли охранять свой разум от проникновения в него других телепатов, — взрослые лыски. Существовала психическая селекторная полоса..
Вот они, мысли Куэйла, правда, несколько путаные. Дарий — для него не просто слово, и не изображение; это, по сути дела, его вторая жизнь. Но отрывочная, фрагментарная. Отдельные запахи, и звуки, и воспоминания, и эмоциональные реакции. Восхищение и ненависть. Жгучее бессилие. Запах сосен, черный смерч, проносящийся по карте Европы и Азии. Запах сосен становится сильнее — и страшное чувство унижения, и воспоминание о боли… глаза… Убирайся!
Буркхальтер отложил диктофон и откинулся, глядя на Куэйла сквозь нацепленные черные очки.
— Я покинул ваш мозг, как только вы этого захотели, — сказал он. — Я по-прежнему вне его.
Куэйл лежал, тяжело дыша.
— Благодарю, — сказал он. — Извините. Почему вы не говорите о дуэли..
— Я не хочу драться с вами на дуэли, — ответил Буркхальтер. — За всю мою жизнь мой кинжал ни разу не был обагрен кровью. Кроме того, я хорошо понимаю вас. Поймите и вы, — это моя работа, мистер Куэйл, и я просто узнал некоторые вещи, о которых уже забыл.
— Я полагаю, дело во вторжении как таковом. Говорю себе, что это не имеет значения, но мои личные мысли — это для меня слишком важно.
— Мы можем продолжать работу, пробуя подойти с другой стороны, — терпеливо сказал Буркхальтер, — пока не найдем путь, который окажется не слишком личным. Предположим, например, я спрошу вас, восхищаетесь ли вы Дарием.
Восхищение… запах сосен..
— Я не прослушиваю, — быстро сказал Буркхальтер. — Порядок?
— Спасибо, — пробурчал Куэйл. Он лег на бок, повернувшись спиной к собеседнику.
— Глупо, — произнес он через минуту. — Глупо отворачиваться, я имею в виду. Вам же не надо видеть моего лица, чтобы знать мои мысли.
— Вы должны пригласить меня, прежде чем я войду, — ответил Буркхальтер.
— Мне кажется, я верю этому. Однако я встречал лысок, которые были… которые мне не нравились.
— Да, безусловно, таких тоже много. Я знаю этот тип. Те, что не носят париков.
— Они любят читать мысли и приводить человека в смущение просто для забавы, — сказал Куэйл. — Их надо… учить лучше.
Буркхальтер, моргая, взглянул на солнце.
— Что ж, мистер Куэйл, дело вот в чем. У лыски тоже есть свои проблемы. Он должен приспособиться к миру, где далеко не все являются телепатами, и я полагаю, очень многие лыски чувствуют, что их особые способности вроде как пропадают втуне. Существуют работы, которые годятся для такого человека, как я…
«Человека!» — уловил он отрывочную мысль Куэйла, но никак не прореагировал, сохраняя на лице привычную уже для него подвижную маску.
— Семантика, — продолжал он, — всегда была проблемой, даже в тех странах, где все говорят на одном языке. Квалифицированный лыска — отличный переводчик. И хотя в сыскной полиции нет лысок, они часто сотрудничают с ней. Это почти то же, что быть автоматом, который может выполнять лишь определенные операции.
— Определенные операции, недоступные людям, — дополнил Куэйл.
«Конечно, — подумал Буркхальтер, — если бы мы могли соревноваться с нетелепатическим человечеством на основе равенства. Но разве слепые станут доверять зрячему? Сядут они с ним играть в покер? — Внезапно Буркхальтера охватило неприятное чувство горечи. — Где выход? Резервации для лысок? Изоляция? А разве нация слепых относится к зрячим с достаточным доверием для этого? Или их сотрут с лица земли — верное средство в системе взаимозависимости и взаимоограничения, сделавшее невозможной войну».
Он помнил, как стерли с лица земли Ред-Бэнк, и, возможно, оправданно. Город становился слишком большим, а чувство собственного достоинства — существенный фактор: никто не хочет терпеть унижение, пока у него на поясе кинжал. Точно так же тысячи и тысячи маленьких городков, заполонивших Америку, каждый из которых специализировался на чем-либо, как-то: производство вертолетов в Гуроне и Мичигане, овощеводство в Коное и Диего, текстильное производство, образование, искусство, машиностроение, — все они зорко следили друг за другом. Научные и исследовательские центры были немного крупнее — никто не возражал против этого, поскольку их население почти никогда не воевало, разве только вынужденно; вообще же городов с населением больше, чем нескольких сотен семей, было мало. В этом принцип взаимозависимости и взаимоограничения проявлялся самым эффективным образом: как только появлялись признаки того, что маленький город стремится стать большим и, следовательно, столицей, а затем — империалистическим государством, — его Йали. Впрочем, такого давно не случалось. А Ред-Бэнк, возможно, был ошибкой.
С геополитической точки зрения, это было хорошее устройство; социологически оно тоже было приемлемо, но несло неизбежно стремление к изменениям, ведь подсознательное желание выделиться существовало всегда. Права личности ценились все выше по мере децентрализации. И люди учились.
Они научились финансовым отношениям, основанным в большей степени на товарообмене; научились летать — никто не пользовался наземными средствами передвижения. Люди научились многим вещам, но они не забыли Взрыв, и в потайных местах около каждого города были припрятаны бомбы, которые могли полностью, с фантастической эффективностью уничтожить небольшой городок — так же, как подобные бомбы уничтожили огромные города во время Взрыва.
И всем было известно, как изготовить такие бомбы. В простоте их устройства была своя ужасная красота. Ингредиенты можно было найти где угодно, а соединить их не представляло особого труда. Оставалось только поднять вертолет над городом, сбросить эту яйцеобразную форму — и города как не бывало.
За пределами пустыни недовольных, неприспособленных людей, которые встречаются в любой нации, никто не трогал. А бродячие племена никогда не совершали набегов и не собирались в слишком большие группы, боясь уничтожения.
Люди искусства в некоторой степени также являлись неприспособленными, но они не были асоциальными, поэтому жили где хочется, рисовали, писали литературные и музыкальные произведения, уходя в свой собственный мир. Ученые, тоже неприспособленные люди во многих отношениях, укрывались в своих более крупных городах, создавая там небольшие сообщества, и добивались выдающихся технических успехов.
А лыски — те искали работу где могли.
Ни один нетелепат не мог бы смотреть на окружающий мир так, как Буркхальтер. Он необыкновенно хорошо осознавал наличие различных слоев человеческого общества, придавая более глубокое, более прочувствованное значение их ценностям, — потому, безусловно, что видел людей в большем, чем обычно, количестве измерений. И кроме того, в некотором роде он — неизбежно — смотрел на человечество со стороны.
Однако он был человеком. Просто барьер, воздвигнутый телепатией, заставлял людей относиться к нему с подозрением — большим, чем если бы у него было две головы: тогда его могли бы жалеть. А так…
А так он настроил сканирующее устройство, чтобы на экране засветились новые страницы рукописи.
— Скажите, когда начнем, — обратился он к Куэйлу.
Куэйл откинул рукой свои седые волосы.
— Я сплошной комок нервов, — возразил он. — В конце концов, приведение в порядок моих материалов потребовало немалого напряжения.
— Что ж, всегда можно отложить публикацию. — Буркхальтер предложил это как бы мимоходом и был рад, что Куэйл не клюнул. Он тоже не любил неудач.
— Нет-нет, я хочу, чтобы это было сделано сейчас.
— Психокатарсис…
— Что ж, возможно, при помощи психолога. Но не…
— Лыски. Вы знаете, что многие лыски оказывают помощь психологам. И, кстати сказать, довольно успешно.
Куэйл включил устройство для курения и медленно затянулся.
— Я думаю, что… я слишком мало имел контактов с лысками. Или, наоборот, слишком много, без разбору. Я видел кое-кого из них в сумасшедшем доме… Надеюсь, я не сказал ничего обидного?