— Я был молод и глуп. Но мы отвлеклись. Так вот, Мастер выступал не против идей, а против крови и насилия. И уж кто-кто, а ты прекрасно знаешь, что он был человеком благородным и чистым, может быть, самым благородным и чистым человеком в нашей стране. И не пришел ты его хоронить, потому что боялся за свою репутацию. Или хуже того, карьеру. Вот тогда и разошлись наши пути, Маран.
— Я выбрал путь, по которому меня вели совесть и долг.
— Может быть. Но самый прекрасный путь не стоит того, чтобы ступить на него, перешагнув через тело своего учителя. И уж во всяком случае, построив карьеру на предательстве, нельзя при этом еще и претендовать на незапятнанность мундира.
— Ладно, — сказал Маран с усилием. — Допустим, ты прав.
— Допустим?
— Прав! Признаю. Но это единственное, что ты можешь вменить мне в вину.
— Да?
Маран налил себе тийну, выпил залпом и со стуком поставил чашку на стол.
— Факты! Давай факты.
— Факты? Сколько угодно. Да вот только что! Тебе не понравилось, что я почтил память Расти…
— Я этого не говорил.
— Не говорил, да… Ладно, оставим это. Факт первый — Великий План.
— Автор Плана не я, а Изий.
— Понимаю. Ты решил прибегнуть к испытанному приему — «Изий думает за нас, Изий решает за нас, Изий в ответе за все». Но этот номер не пройдет. Разве ты протестовал против плана? И не ври, я все равно не поверю, если б ты осмелился выступить против Изия, ты сидел бы сейчас не здесь, а…
— А я и не говорю, что выступал против.
— Стало быть одно из двух: либо ты был против Плана, но голосовал за, что беспринципно, либо ты искренне считаешь, что План хорош.
— Насчет голосования ты… — начал Маран и осекся. — А что ты, собственно, имеешь против Плана? Разве дать приличное жилье тысячам и тысячам людей, доныне прозябавших в трущобах, не благородная цель?
— Разве для этого необходимо уничтожать то, что создавалось столетиями, труд и мечту тоже тысяч и тысяч людей?
— А что ты предлагаешь делать со всеми этими дворцами? Поселить там кого-нибудь? И тем самым создать заново ту аристократию, ради избавления от которой столько народу, и ты в том числе, шло на штурм Крепости, с автоматами, да, но без пушек? Оставить их пустовать? Так и так они бесполезны.
— Красота не бывает бесполезной.
— Красота не самоцель, — сказал Маран. Дану в его интонациях послышалась ирония, но к чему она относилась, он не понял.
— Эх, Маран, неужели это с тобой я ходил к Мастеру?.. Ладно, оставим дворцы. Есть что-то поважнее.
— Что?
— Не знаешь? Люди, Маран, люди. Скажи, сколько человек ты сам, лично, арестовал за те десять лет, что работаешь в Охране?
— Не знаю. Не считал.
— Ну да, кто же считает ягоды, которые срывает с ветки и бросает в рот, — пробормотал Поэт саркастически. — Ягоды, семечки, людишки… Слишком мелко. Или слишком обыденно, ведь не единицы и даже не сотни, тысячи людей отправлены в небытие! И во имя чего?
— Для блага государства, — буркнул Маран.
— Полно! Какое благо принесли государству арест и казнь поэта Лина, актера Сан Река, скульптора Стена? Что дали ему закрытие Инженерного Училища или разгон Школы Архитекторов?
— Архитекторы устроили обструкцию Великому Плану, — сказал Маран нехотя. — А Лин написал гимн на на смерть Изия… Сам отлично знаешь!..
— Ну и что?
Маран вздохнул.
— Поэт, не будь ребенком! Мы вынуждены поддерживать авторитет Изия, ибо это синоним авторитета власти. Ты сам только что вспоминал, как никто не решился поднять руку на императора — их удержала не красота минуты, не заблуждайся, их удержала извечная привычка склоняться перед властью. Люди в подавляющем своем большинстве по натуре рабы, им проще и понятнее оставаться таковыми, они предпочитают, чтобы им приказывали, и они делают все, что им прикажут. Но при одном условии: они должны верить в право власти отдавать приказы, а для этого авторитет ее должен быть непререкаемым. Лига взялась воссоздать наше полуразвалившееся государство, сделать его сильным и богатым, дать народу пищу, одежду, жилье. Разве такая цель не стоит того, чтобы ради ее достижения чем-то и пожертвовать?
— Чем-то? Или кем-то?
— Иногда и кем-то.
— Нет! Нет, будь я проклят! Я не признаю такой цели, которая заставляет убивать лучших людей — умных, талантливых, честных. Никакое могучее государство, никакие великие свершения не заменят мне лично одного мизинца погубленного вами Вениты, не возместят ни одного мазка на его сожженных вами полотнах… О Создатель! Схватить Вениту, бросить в тюрьму, из которой не выходят, фактически убить! Предать огню «Апофеоз»! — Он несколько картинно воздел руки к небу, и Дан подумал, что в его поведении, вообще в этом диалоге есть элемент игры на публику. Впрочем, кажется, такова бакнианская манера, чрезмерная пафосность, даже театральность…
Маран сделал движение, словно хотел что-то сказать, но огляделся вокруг и промолчал. Поэт смотрел на него испытующе.
— Что же ты молчишь? Продолжай отстаивать своего Изия!
— Он не мой, — возразил Маран сухо. — Я люблю его не больше, чем ты.
— Однако служишь ему.
— Не ему.
— Уж не идее ли? Нет, дорогой друг, ты служишь именно Изию. Ты такой же раб, как те, кого ты помогаешь держать в рабском состоянии. А я не раб, понимаешь ты, не раб, и делать из себя раба не позволю.
— Никто не делает из тебя раба. Ты свободен, живешь, где хочешь, ездишь, куда хочешь, зарабатываешь на жизнь, как хочешь…
— Но мне нужно другое. Я должен думать, что хочу, говорить, что думаю, петь, где хочу и о чем хочу.
— Потому-то ты и опасен для государства.
— Тогда арестуй меня. Отдай под суд, казни, наконец. Или ты боишься, что это не сойдет вам с рук, я слишком известен?
— Ты переоцениваешь себя. Да, тебя знают и любят, но кто ты по сравнению с Изием, Лигой и Бакнией? Так что прежде чем говорить, что думаешь, и петь, где и о чем хочешь, давай себе иногда труд представить возможные последствия.
— Не то мой товарищ по детским играм и юношеским подвигам принесет меня в жертву своим идеалам… возможно, даже оплачет меня и, облегчив душу, запретит мои стихи и песни.
— Можешь думать обо мне все, что тебе угодно, но только наше прошлое… Нет, не только прошлое, признаюсь, Поэт, я люблю твои песни, более того, я люблю тебя самого и до сих пор заслонял тебя от Изия и прочих. Но может настать день…
— …когда ты отойдешь в сторону и предоставишь меня моей судьбе.
— Не обязательно. Меня могут просто отодвинуть. Я не всесилен.
— И когда же этот день настанет? Или он уже настал?
— Еще нет. Но это мое предупреждение может оказаться последним. Прощай, Поэт.
— Прощай, Маран.
— Да, позволь мне сказать пару слов наедине твоему другу.
Он кивнул Дану.
— Можно тебя на минуту?
— Конечно, — ответил удивленный Дан.
Они вышли на пустую улицу. На небе сияли две полные луны, было необычайно светло, улица просматривалась на всю длину, и Дан внимательно оглядел ее.
— Ищешь моих людей? — догадался Маран. — Не трудись. Я же сказал, что пришел один. Я знал, где вы прячетесь, уже через несколько часов после вашего побега, так что… сам понимаешь. Арестовывать вас я не собираюсь, напротив, у меня есть к тебе предложение.
Дан сделал нетерпеливый жест.
— Погоди отказываться. Сначала выслушай меня.
— Ну?
— Меня не интересует, кто ты и откуда. Меня не интересует, как ты попал в компанию Поэта и что ты в ней делаешь. Меня не интересует твоя жена или подружка — не знаю, кто она тебе. А интересует меня одно: прием, которым ты уложил двух моих парней.
— Нет.
— Что — нет?
— Я не могу обучить тебя или кого бы то ни было этим приемам.
— Не можешь или не хочешь?
— Не могу. Те, кто владеет этой борьбой, объединены… как бы это?
— В лигу, что ли?
— Вроде того. Вступая в нее, каждый дает клятву не обучать этому искусству никого без разрешения остальных. Так что не могу. Да и не хочу, если говорить откровенно.
— Жаль.
— Что, хочешь меня заставить?
— Заставить? Нет. Уговорить — пожалуй.
Дан насмешливо улыбнулся.
— А ты не улыбайся. Как ты думаешь, зачем мне это нужно?
— Невелика хитрость.
— И все-таки?
— Издеваешься? Ладно. Естественно, для того, чтобы твоих парней никто не мог одолеть.
— Моих парней и так никто не может одолеть. Они вооружены автоматами, а гражданским лицам ношение оружия запрещено.
Дан был озадачен.
— А зачем тогда?
— А вот как раз затем. Чтоб они меньше пользовались автоматами. У вооруженного человека искаженное видение действительности. При малейшем сопротивлении, при первом неосторожном движении они пускают автоматы в ход. А потом поди докопайся, что там было и как. Вот если б они умели драться, как ты, я приказал бы забрать у них оружие. А ты сразу — нет.
Дан промолчал.
— Я тебя не тороплю. Подумай. И если надумаешь, приходи в Крепость. Скажешь на входе, что я тебя жду, и тебя проведут ко мне.
— А если не надумаю?
Маран понял смысл вопроса.
— Не надумаешь — не приходи. Тебя никто не тронет.
— Меня?
— И твою жену тоже. Слово Марана. Прощай.
— Прощай.
Когда Дан вернулся в подвальчик, Ника вскочила.
— Дани! — ей хотелось броситься ему на шею, но она удержалась и только быстро провела ладонью по его щеке.
— Я боялась, что ты не вернешься. Правда, Поэт уверял, что Маран — человек слова.
— Он действительно человек слова, — мрачно сказал Поэт, — и это не единственное его достоинство. Обидно, что он полез в это дерьмо.
— И вам не интересно знать, что он мне говорил? — полюбопытствовал Дан, садясь.
— Какое мне дело до чужих секретов? — ответил Поэт равнодушно. Дор поддержал его кивком головы. — Лучше допьем тийну Марана. Вряд ли он еще раз надумает угощать нас. Хотя что думает Маран, известно одному Создателю.
— По-моему, он очень ясно выражал свои мысли, — сказала Ника неприязненно.
— Выражал, да, но… Я знаю Марана уже… в общем, мы с ним впервые встретились вскоре после того, как научились ходить. И повторяю: один только Создатель — если б он существовал, конечно, мог бы судить о подлинных мыслях Марана. А, Дор?
— Не знаю, — проворчал Дор. — Пожалуй, ты прав, у этого хитреца определенно была какая-то задняя мысль. Впрочем, мне показалось, что он ищет примирения.
— После четырех лет полного разрыва? Почему бы это?
— Ты забываешь, что он все-таки ученик Мастера, а не Изия.
— Это было давно.
— Неважно. Это навсегда. Так что я не разделяю твоего оптимизма… или пессимизма, это как смотреть на вещи.
— Насчет чего?
— Насчет того, что нам больше не придется пить тийну с Мараном.
— Думаешь? — Лицо Поэта прояснилось. — Что ж, тогда выпьем за это.
— Послушай, Ника. «…И вот я лежу и смотрю в ночь, и глаза мои полны золотых всполохов, в ушах моих безудержное бахвальство фанфар и наглое громыхание пушечных залпов — мы победили! Мы победили, мы завоевали землю и воду, золото и нефть, мы добыли для наших жен шелковые промыслы, для наших матерей — леса благовонных пальм, для наших сыновей — неисчислимые охотничьи угодья… почему же так темна душа моя? Мы разрушили чужие дома, чтобы надстроить свои, мы сожгли чужие поля, чтобы пышнее росли травы на наших, чужие кости тлеют на чужих равнинах, чтобы мы… Неправда, мы потерпели поражение. В чужой стране мы разрушили лишь дома, а в своей — души, на их полях сгорели наши честь и доброе имя, это мы истлеваем заживо, от наших шитых золотом одежд несет гнилью и трупным смрадом»… Ну как? Конечно, перевод у меня получился так себе…
— Трудно поверить, что Маран был его учеником, правда?
— Не знаю. Вы придираетесь к этому злосчастному Марану.
— Кто — вы?
— Ты и твой Поэт.
— Скажи-ка! Интересно, что он тебе такого наговорил, что ты уже переметнулся на его сторону.
— Вовсе я не переметнулся. Но не кажется ли тебе, что соглашаться с позицией одной стороны, не выслушав другую, необъективно? Собственно, ты женщина и уже в силу этого субъективна. Вы прислушиваетесь только к своему инстинкту, прав всегда тот, кто вам нравится, а тот, кто имел несчастье вам не понравиться, не имеет никаких шансов оказаться правым.
— Благодарю тебя от имени всех женщин! И к чему ты пришел, выслушав стороны? Каково твое объективное мнение?
— Еще не знаю. Мне ясно одно: Поэт слишком эмоционален и все воспринимает сквозь призму своих эмоций.
— Интересно. По-твоему, подавление инакомыслия всеми способами вплоть до уничтожения его носителей можно воспринимать без эмоций?
— Согласись, Ника, борьба не может обойтись без жертв. Когда переворачивается вверх дном все общество, неизбежно захлестывает и людей, на первый взгляд не имеющих прямого отношения к происходящему… Как все-таки жаль, что я плохо учил в школе историю!
— Все мы плохо учили историю. Увы! Но ты ошибаешься, Дани.
— В чем?
— Боюсь, что во всем.
— Может, и так… Маран показался мне человеком умным. Я хотел бы встретиться с ним еще.
— Дан, ради бога, будь осторожен с этим Мараном! Он опасный человек. Ты знаешь его второе имя?
— У него есть и второе имя?
— Он выбрал его девять лет назад.
— Выбрал?
— Ах да, я забыла тебе рассказать.
— Тебе удалось разобраться в этой чертовщине с именами?
— Никакой чертовщины нет, все очень просто. Каждый ребенок при рождении получает первое имя, родовое. Это вроде нашей фамилии. Кстати, родители могут дать ребенку фамилию как отца, так и матери и выбирают ее по собственному усмотрению. Обычно предпочитают род более знатный или знаменитый, так все потомки Расти носят его имя. Или фамилию, как тебе больше нравится. А в двадцать лет каждый получает право на второе имя и выбирает его самостоятельно. Как правило, оно имеет смысловое значение. Гранит, Лес… Нередко узаконивают прозвища, данные задолго до того, как, например, поступил Поэт. А второе имя Марана — Рок. Правда, он им, кажется, не пользуется, но…
— А Дина? Что это значит?
— Цветок. На древнем языке. У них принято брать имена не только на современном языке, но и на древнем, даже больше на древнем.
— А почему у некоторых одно имя?
— А они не берут второго. Это дело добровольное. И потом, выбор второго имени можно отложить. Хоть до глубокой старости. К тому же его можно менять. Или даже совсем отбросить.
— Интересно. И, кстати, не лишено смысла. Значит, Рок. Хм…
Дан заходил по комнате. Ника с улыбкой наблюдала за ним.
— Задумался?
— Угу.
Дан подошел к окну, выглянул. Улица была, как всегда, пуста. Где же все-таки в этом городе обретаются люди? На рабочих местах? Но возвращаются же они домой, черт возьми! Когда? Какими дорогами? До чего мрачно! Булыжная мостовая, почти черная от грязи и мазута, серые слепые окна — бесконечные ставни, ни одной приотворенной створки…
— На этой улице многие здания необитаемы, — заметила Ника. — Хозяйская девочка рассказывала, что большинство жителей переселили в один из Домов…
— Вот видишь…
— А часть забрали, тут жили рабочие Черного завода, насколько я поняла, это металлургическое производство. Там у них что-то произошло, какая-то крупная авария, погибли люди, и большинство рабочих отказалось выходить на работу, пока не заменят агрегат, из-за которого все случилось, то ли он был неисправен, то ли устарел… Ну ты понимаешь, девочка не очень в этих делах разбирается, потому все так приблизительно.
— И что?
— Что? Их всех взяли. И осудили как предателей. «Как можно думать о себе, когда речь идет о будущем Бакнии»… Дан! Будь добр, объясни, почему ты считаешь… собственно, что ты считаешь? Кому принадлежит власть в этой стране?
Дан кивнул на принесенную по его просьбе хозяйской девочкой газету, тонкую, непривычного формата, черно-белую с редкими фотографиями, но все-таки напоминавшую те, которые он читал дома.
— Если верить этой газетенке, то народу.
— Дан, не будь ребенком. Ты отлично понимаешь, что я имею в виду. Кому — на самом деле — принадлежит — власть — в этой стране?
— Изию, насколько я могу судить.
— А кто такой Изий? Кого он представляет?
— Возможно, третье сословие, — предположил Дан. — У нас, кажется, под народом подразумевали именно его.
— Ерунда! На народ ссылались практически все тирании нового времени.
— Не все. Были еще какие-то классы. Уж это-то я помню.
— Да? Точно, — осведомилась Ника насмешливо.
Дан смутился.
— Я — астрофизик, — буркнул он сердито. — И вовсе не обязан… И вообще перестань меня отвлекать.
— Я тебя отвлекаю? — удивилась Ника. — Это ты каждые десять минут зачитываешь мне по абзацу. — Она забралась с ногами на тахту и уткнулась в словарь. — Читай. Ты не один, другим тоже хочется.
— Сначала скажи мне, что такое айт.
— Где-то я слышала это слово… Нет, не помню. — Ника зашелестела страницами. Дан терпеливо ждал. — Это от древнебакнианского «башня», — сообщила она наконец. — «Айт — древнее культовое сооружение в виде узкой высокой башни, в полом пространстве внутри которой располагался»… как бы это перевести?.. ну в общем, какой-то музыкальный инструмент.
— Орган, — предположил Дан.
— Подножье айта окружалось пустым пространством радиусом несколько… погоди, тут какая-то мера длины.
— Чтобы святыня находилась на расстоянии от светских зданий?
— Не только. Насколько я поняла, туда приходили обратиться к Создателю Всего Сущего, поблагодарить или просить его о чем-то.
— А что, у них не было организованной религии — богослужений и всякого такого прочего?