Капитан Сэлтонвиль — чье лицо распухло от муравьиных укусов, а глаза заплыли так, что он почти ничего не видел, — проклинал собственное великодушие. Однако он был еще в состоянии разглядеть стремительно менявшийся счет на табло — 6:65, 25:65, 55:65,64:65, — и вот уже принстонцы вышли вперед. Тогда гарвардский капитан решился на крайнюю меру: он сломает этого Мураша, он пойдет наперекор славным семейным традициям и сыграет грязно.
Когда прозвучал свисток, он ринулся в самую гущу схватки.
— Бац! — исподтишка врезался его кулак в противника. — Бац! Бам! Бац!
Он продолжал сгоряча наносить удары, но чутье уже подсказывало, что дела его плохи.
В следующие мгновения толпе болельщиков предстало незабываемое зрелище. Из кучи игроков вдруг выскочил капитан Сэлтонвиль и со всех ног пустился наутек, а за ним, яростно сверкая глазами-бусинками, бежал муравей. Гарвардец промчался мимо своих ворот, оглянулся, испустил ужасный вопль и, перепрыгнув через ограждение, поскакал вверх по ступенькам трибуны; муравей неотступно его преследовал.
Замерев от ужаса, толпа наблюдала за тем, как Сэлтонвиль приближается к верхнему краю трибуны, откуда он мог спастись, лишь прыгнув с пятидесятифутовой высоты.
Капитан достиг репортерской ложи на самом верху и остановился, бледный как смерть. А муравей подбирался все ближе, задержавшись лишь ненадолго, чтобы расшвырять в стороны попытавшихся преградить ему путь гарвардских болельщиков.
И тут в события вмешался еще один неизвестный мне по имени герой: находчивый молодой комментатор.
— Если вы прямо сейчас сделаете нужное заявление для прессы, это может его утихомирить, — сказал он.
— Все, что угодно! — вскричал Сэлтонвиль.
И репортер начал вполголоса диктовать «нужные слова», которые Сэлтонвиль послушно повторял в микрофон, хотя кровь его кипела от стыда и бессильной ярости.
— Эта букаш… то есть мой уважаемый оппонент… превосходит меня мастерством, отвагой и силой духа… — Оппонент меж тем приближался, и гарвардец заговорил быстрее: — Это истинный джентльмен и образцовый спортсмен. Я горжусь тем, что встретился с ним на поле, даже несмотря на наше поражение.
Муравей услышал его слова и остановился. Сладкая лесть явно ослабила его боевой настрой.
Комментатор задал в микрофон уточняющий вопрос:
— Вы действительно так считаете, капитан Сэлтонвиль?
— Разумеется, — промямлил достойный сын Гарварда. — Именно затем я и спешил в репортерскую ложу. Мне не терпелось сообщить об этом всем.
Такова правдивая история о муравьях в Принстоне. И достоинств их отнюдь не умаляет тот факт, что в начале следующей весенней сессии муравьев-студентов признали «досадной помехой» и подчистую вытравили из Принстона.
Приказ о «зачистке» университета, само собой, не распространялся на Мураша. При желании вы можете повидать его и сейчас, ибо он пошел по научной стезе, специализируясь на перспективах прогресса своего муравьиного племени. В настоящее время он занимает должность профессора инсектологии в Йельском университете и по совместительству тренирует тамошнюю футбольную команду. А капитана Сэлтонвиля до сих пор помнят как одного из самых быстрых игроков, когда-либо выходивших на поле в красной форме Гарварда.
«Я не был на войне»[35]
Я окончил колледж в шестнадцатом, так что ныне мы отмечали двадцатую годовщину выпуска. Мы привыкли называть себя «военными детьми», поскольку проклятая бойня так или иначе затронула каждого из нас, а на этой встрече о войне говорили больше обычного, возможно, потому, что в мире вновь запахло порохом.
На ту же военную тему мы втроем беседовали в задней комнате Питовского бара вечером после официальной церемонии, когда там объявился еще один из наших. На параде выпускников он был с нами в колонне, но, поскольку он покинул университет досрочно и за двадцать лет ни разу не появлялся на горизонте, мы едва узнали его в лицо и с трудом припомнили имя.
— Привет, э-э-э… Хиб! — сказал я с заминкой.
Остальные подхватили мое приветствие, после чего мы заказали еще пива и продолжили разговор.
— Когда днем возлагали венок, вышло очень даже трогательно, — сказал один из моих приятелей, вспоминая о бронзовой мемориальной доске с именами погибших выпускников. — Прочесть имена Эйба Данцера, Поупа Макгоуэна и других наших ребят и представить, что их нет вот уже двадцать лет, а мы всего-навсего постарели…
— Если мне вернут молодость, я за это готов снова пройти через войну, — сказал я и повернулся к новоприбывшему. — А ты побывал на фронте, Хиб?
— Я служил в армии, но на войне не был.
Под пиво и военные воспоминания проходили час за часом. Каждый из нас поведал какую-нибудь историю — забавную, необычную или страшную, — и только Хиб отмалчивался. Наконец, когда наступила пауза, он сказал, словно извиняясь:
— Я тоже успел бы повоевать, если бы меня не обвинили в избиении одного мальчишки.
Мы уставились на него вопросительно.
— Да я его и пальцем не тронул, — сказал Хиб, — однако скандал вышел изрядный.
Он замолчал, но мы попросили продолжить, поскольку сами уже наговорились досыта и были не прочь послушать нового рассказчика.
— Да тут и рассказывать особо нечего. Парнишка приехал в город с отцом, и там на улице его якобы ударил какой-то офицер с голубой повязкой военной полиции, а при опознании он указал на меня! Через месяц они выяснили, что малец-то с придурью и постоянно жалуется на побои со стороны солдат, так что меня освободили. Я вспомнил об этом случае, когда прочел на доске имя Эйба Данцера. Во время расследования я пару недель просидел в Ливенворте,[36] а его тогда держали в соседней камере.
— Эйба Данцера?!
Мы трое воскликнули одновременно — еще бы, Эйб Данцер считался красой и гордостью нашего курса.
— Да его же представили к ордену!
— Я знаю.
— И какого черта Эйб Данцер делал в Ливенворте?
И снова в голосе Хиббинга появились виноватые нотки.
— Так уж вышло, что как раз я его и арестовал. Впрочем, он был не в обиде — служба есть служба. А когда я попал в соседнюю камеру, он даже шутил, вспоминая свой арест.
Теперь мы были по-настоящему заинтригованы.
— За что же ты его арестовал?
— В Канзас-Сити меня определили в военную полицию, и чуть ли не первым моим заданием стало взять наряд с примкнутыми штыками и явиться в такой-то номер большого отеля — не помню его названия. Мы прибыли, я стучу в дверь, захожу, а там генералов и полковников — не протолкнуться. Аж в глазах рябит от звезд на погонах, никогда не видел столько сразу. А в центре комнаты стоят Эйб Данцер и какая-то девица — явно шлюха, — пьяные вдрабадан. Я был так ошарашен, что лишь через минуту заметил еще одну странность: девица была в мундире и фуражке Эйба, а он напялил ее платье и шляпку. В таком виде мы отконвоировали их вниз, а из отеля прямиком доставили к командиру дивизии.
Мы слушали этот рассказ сперва с сомнением, потом озадаченно, но под конец все же поверили и рассмеялись. Правда, смех у нас вышел какой-то вялый и быстро угас, после чего мы лишь смотрели на Хиббинга с глуповатыми ухмылками, поневоле представляя самих себя на месте Эйба.
— Он тебя узнал? — спросил я.
— В этом я не уверен.
— А что было дальше?
— Дальше все было просто и быстро. Мы поменяли на них одежду, сунули обоих головой под холодный душ, а потом я поставил их между двумя рядами конвойных и скомандовал: «Вперед шагом марш!»
— И отвел старину Эйба в тюрьму! — вскричали мы. — Ты, должно быть, препаршиво себя чувствовал.
— Не то слово. Судя по лицу командира дивизии, дело пахло расстрелом. И когда через пару месяцев меня самого засадили в Ливенворт, я был рад обнаружить, что он все еще жив.
— Ничего не понимаю, — сказал Джо Бун. — В колледже Эйб вообще не пил.
— Он пристрастился к этому делу после истории с орденом, — сказал Хиббинг.
— Ты и эту историю знаешь?
— Конечно. Я ведь служил в той же дивизии, мы с ним из одного штата.
— Но ты же сам сказал, что не был на войне.
— Верно. И Эйб туда не добрался. Однако он побывал в кое-каких переделках. Понятно, их не сравнить с тем, чего вы навидались за океаном, но все же…
— Тогда за что его представили к ордену? — прервал я рассказчика. — И как это связано с его пьянством?
— Все из-за тех утопленников — они все время снились ему по ночам, нервы стали ни к черту, тут немудрено и запить…
— Какие еще утопленники? Черт возьми, старик, ты нас с ума сведешь! Это как в песенке про прекрасную маркизу.
— Правда, многие считали, что те утопленники вовсе не на его совести, а все случилось из-за миномета.
— Все из-за тех утопленников — они все время снились ему по ночам, нервы стали ни к черту, тут немудрено и запить…
— Какие еще утопленники? Черт возьми, старик, ты нас с ума сведешь! Это как в песенке про прекрасную маркизу.
— Правда, многие считали, что те утопленники вовсе не на его совести, а все случилось из-за миномета.
Мы застонали — но что с ним поделаешь? Пусть уж рассказывает как может.
— О каком миномете речь? — уточнил я со стоическим спокойствием.
— Я о миномете Стокса. Такой обрезок трубы на опорной плите под углом в сорок пять градусов, помните? Заряжался с дульной части.
Мы помнили.
— В тот день Эйб командовал так называемым четвертым батальоном, который совершал марш-бросок до стрельбища, в пятнадцати милях от лагеря. По сути, это был не настоящий батальон, собрали его с бору по сосенке: пулеметная рота, рота снабжения, полевой госпиталь и штабная рота. Штабникам были приданы минометы, противотанковая пушка, связисты, оркестр и конные ординарцы — словом, тот еще бродячий цирк. Вообще-то, Эйб был командиром штабной роты в чине первого лейтенанта, но почти всех офицеров снабжения и медслужбы направили в авангард, и к нему, как старшему по званию, перешло командование остальными частями. Наверняка он гордился собой — шутка сказать, в двадцать один год командовать батальоном! Он ехал верхом во главе колонны и, должно быть, воображал себя новым Джексоном Каменная Стена…[37] Вам еще не наскучил мой рассказ? Дело-то было далеко от фронта, по эту сторону океана.
— Валяй дальше.
— Маневры проходили в Джорджии, где полным-полно мутных речушек и переправ со старинными паромами на тросах. На таком пароме можно зараз перевезти сотню человек, если напихать их туда поплотнее. Когда около полудня Эйбов «батальон» добрался до реки, оказалось, что шедший впереди третий батальон не переправился еще и наполовину. Судя по скорости, с которой ползал туда-сюда паром, Эйб прикинул, что на переправу оставшихся уйдет не менее часа, и отвел своих людей чуть ниже по течению, где можно было перекусить в тени. Там их отыскал верховой офицер, весь в пыли, назвавшийся капитаном Брауном и спросивший, кто здесь командир штабной роты.
«Я, сэр», — сказал Эйб.
«Отлично. Я прибыл из лагеря, чтобы принять командование ротой, — сказал офицер и продолжил таким тоном, будто обвинял Эйба. — Пришлось нестись во весь опор, чтобы вас догнать. Где моя рота?»
«Перед вами, сэр. Там подальше снабженцы, а за ними госпиталь. Я как раз собирался дать команду к принятию пищи…»
Капитан так взглянул на Эйба, что тот осекся. Сразу стало ясно, что новый командир не позволит людям обедать — просто затем, чтобы показать свою власть. И отдохнуть он им не позволил тоже, заявив, что намерен сейчас же осмотреть вверенную ему часть (прежде он видел штабные роты разве что на бумаге). Довольно долго он раздумывал и наконец решил провести учебные стрельбы минометного взвода по противоположному берегу. Эйб заметил, что у них есть только боевые заряды; в ответ капитан вновь окинул его свирепым взглядом, но потом все же согласился послать на другой берег пару сигнальщиков на тот случай, если какой-нибудь фермер окажется в зоне обстрела. Сигнальщики переправились через реку на лодке, просемафорили флажками, что берег чист, и тут же кинулись в укрытие, поскольку миномет Стокса — далеко не самое точное оружие на свете. Дальше пошла потеха.
Мины были снабжены дистанционными взрывателями, а река оказалась шире, чем на глазок прикинул наводчик, так что первый выстрел получился с недолетом, и все ограничилось небольшим симпатичным гейзером после подводного взрыва. Зато вторая мина угодила в берег и рванула так громко, что две лошади на пароме, находившемся посреди реки в каких-то пятидесяти ярдах, прянули от испуга. Эйб понадеялся, что это умерит пыл его величества капитана, однако тот лишь заметил, что лошадей давно пора приучать к звукам канонады, и приказал продолжать огонь. В тот момент он походил на избалованного ребенка, получившего возможность безнаказанно пугать хлопушкой всех, кого ни попадя.
Затем случилось то, что время от времени случается с этими «стоксами»: мину заклинило в стволе. «В укрытие!» — завопила сразу дюжина голосов, и все кинулись врассыпную. Я тоже отбежал как можно дальше и распластался на земле, а этот чертов дурень Эйб вдруг подскочил к миномету, перевернул его и вытряхнул снаряд. Взрыватель был на замедлении в пять секунд, и только эти секунды отделяли Эйба от вечности. Миномет он спас, но каким образом успел сам спастись от взрыва, для меня загадка.
На этом месте я прервал рассказ Хиббинга:
— Постой, ты вроде говорил, что там были погибшие?
— Верно, были — но это случилось позже. К тому времени третий батальон наконец переправился, и капитан Браун приказал нам поротно выдвигаться к парому. Младший лейтенант, отвечавший за переправу, сказал ему: «Старое корыто едва держится на плаву, его гоняли туда-сюда весь день, так что не советую его перегружать».
Но капитан пропустил эти слова мимо ушей, и с каждой партией там набивалось людей что сельдей в бочке. Всякий раз перед отплытием парома Эйб вставал на перила пристани и кричал солдатам: «Расстегнуть ремни! Держать ранец на одном плече!» При этом он избегал смотреть на капитана Брауна, зная, что тому не по нутру любые приказы, кроме его собственных. Однако младший лейтенант через какое-то время снова проявил беспокойство.
«Паром слишком низко сидит в воде, — сказал он. — Не нравится мне это. Когда вы затеяли стрельбу неподалеку, лошади стали метаться, люди шарахались в стороны, и от этого крепления корпуса расшатались».
«Обратитесь к капитану, — сказал ему Эйб. — Он все знает лучше всех».
Капитан стоял неподалеку и слышал их разговор.
«Это последняя партия, — сказал он. — Загружайтесь, и отставить разговоры!»
Последняя партия оказалась большой даже по меркам капитана Брауна. Эйб встал у борта, готовясь повторить свои приказания.
«Да они уже наизусть это выучили после стольких повторов!» — раздраженно буркнул капитан Браун.
«Но эти не слышали», — сказал Эйб и скомандовал ослабить ремни. Ближайшие солдаты так и сделали, а в дальних рядах не обратили внимания. Иных так сдавили в толпе, что им уже было не до чьих-то команд.
Тонуть мы начали на самой середине реки, сперва еле заметно — вода лишь замочила ботинки, — и офицеры ничего не сказали во избежание паники. При взгляде с берега река казалась небольшой, но, когда мы очутились посреди нее, продвигаясь вперед с черепашьей скоростью, она вдруг представилась нам самой широкой рекой в мире.
Через пару минут вода в дряхлой посудине поднялась на ярд, и было уже глупо делать вид, что все идет как надо. Капитан же будто язык проглотил. Эйб взобрался на фальшборт и прокричал, чтобы все сохраняли спокойствие и не раскачивали паром, и тогда мы дотянем до берега, а затем повторил распоряжение насчет ранцев и приказал всем умеющим плавать выпрыгивать за борт и плыть к берегу, когда вода дойдет до пояса. Люди его послушались, и паники не возникло, хотя по их лицам сразу было видно, кто умеет плавать, а кто нет.
Паром окончательно затонул в двадцати ярдах от берега, напоследок издав гулкий хлюпающий звук и ткнувшись носом в илистое дно на глубине пяти футов. Последующие пятнадцать минут слабо отложились у меня в памяти. Я ушел под воду с головой, затем вынырнул и отплыл на несколько ярдов в сторону, чтобы оглядеться. Вода сплошь покрылась барахтающейся массой цвета хаки, издававшей монотонный гул, который в действительности состоял из проклятий, испуганных воплей, а также шуточек и даже смеха. Я помогал тонущим добраться до мелководья, но в армейских ботинках быстро не поплаваешь…
Капитан Браун и Эйб снова встретились лишь тогда, когда на поверхности реки уже не виднелось ничего, кроме угла парома, упрямо не желавшего полностью уходить под воду. Капитан имел жалкий вид, его била дрожь, а от былого высокомерия не осталось и следа.
«Боже правый! — стонал он. — Что же мне теперь делать?»
Эйб снова взял командование на себя. Он построил солдат по отделениям и начал перекличку, выясняя, все ли на месте. Уже в первом отделении отсутствовали трое, и тогда, не теряя времени на дальнейший расчет, Эйб приказал двадцати лучшим пловцам раздеться и приступить к поискам утонувших. Как только они вытаскивали на берег очередного солдата, за него брались медики. Всего мы нашли двадцать семь человек, семерых из которых удалось откачать. При этом сгинул один из ныряльщиков — тело обнаружилось на следующий день ниже по течению реки. Его посмертно наградили медалью, а вдове назначили пенсию…
Тут Хиббинг умолк, а после паузы произнес:
— Я понимаю, это все пустяки в сравнении с тем, что вы пережили на фронте.