Из уральской старины - Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович 4 стр.

Яша покорно вылез из долгушки и направился за горбунь­ей, которая пошла прямо к окну поповского дома, из которого вырывалась узкая полоса света. Припав глазом к закрытому ставню, в котором оставалась щель, горбунья увидела такую картину: за столом сидели четверо и играли в «фильки»; на ди­ване помещался сам поп Андрон, напротив него заседатель Блохин, по бокам сидели запрещенный поп Пахом и еще кто-то, кого Анфиса не могла рассмотреть, потому что он сидел спиной к окну.

—    Ты чего это, Пахомушка, крестовую-то кралю затаил? — грозно спрашивал поп Андрон, выставляя вперед свою рыжую с проседью бороду.— Разве это по-игрецки? И то даве из-за тебя червонного хлапя просолил. Хочешь, видно, мокрую ал и рваную получить?

Поп Андрон, крепкий старик лет под шестьдесят, с большой лысиной через всю голову, сидел в одной ситцевой рубашке, перехваченной шелковым пояском под самыми мышками, и в одних невыразимых; голые ноги болтались в разношенных ко­жаных башмаках. Время было летнее, а поп Андрон не любил себя стеснять. Лицо у старика было некрасивое, покрытое вес­нушками, с носом луковицей и дрянной бородой, которая росла как-то клочьями, как болотная трава; хороши были только одни серые умные глаза, особенно когда старик смеялся. Из-под рас­стегнутого ворота ситцевой рубахи выставлялась могучая грудь, обросшая волосом, точно мохом; поп Андрон, несмотря на свои шестьдесят лет, свободно поднимал за передние ноги какого угодно жеребца. Заседатель Блохин рядом с попом Андроном походил на пиявку или на глисту: весь какой-то серый, бес­цветный, с примазанными на висках волосами, с выбритой худощавой физиономией, с узкими рукавами форменного мун­дира.

—     Ступай к ним и сначала виду не подавай, зачем при­ехал,— давала горбунья наставления Яше,— а потом отзови попа Андрона и спроси, где, мол, Ремянников, и про Маринку слово закинь. Понимаешь? А я буду тебя здесь ждать.

—    Так, верно…— соглашался Яша.— А рюмочку можно, Анфиса?.. Одну только рюмочку…

—    Одну можешь, а больше ни-ни. Я буду в окошко смо­треть. Ну, ступай с богом.

Появление Яши в комнате игроков не произвело особенного впечатления, потому что он был здесь давно своим человеком.

Поп Андрон мотнул ему головой на стоявшую у стены закуску и коротко заметил:

—     Угобжайся, Яша.

Яша налил одну рюмочку и хотел было по пути налить дру­гую, но вовремя вспомнил, что горбунья следит за ним, и толь­ко вздохнул. Посидев около стола, Яша нагнулся к поповскому уху и прошептал:

—» Одно словечко, попище

—     А… говори.

—     Секрет.

—     Ну тебя к чомору!

Поп вылез из-за стола и отвел Яшу в сторону.

—    Федька Ремянников был здесь? — спрашивал Яша ше­потом.

—     Ну, был.

—    Та-ак-с… А теперь, думаешь, где он, по-твоему?

—     Уехал в Кургат, домой…

—     Ан и не уехал… Где у тебя дочь-то, попище?

—     Ну-у?

—    Ступай-ка, поиши ее, а Федькина лошадь привязана у твоего прясла, с проулка.

—     Ах он, пе-ос!..

Старик в одну минуту побежал в комнату дочери. Комната была пуста. Поп отправился на улицу и начал подкрадываться вдоль забора к дремавшей лошади. Горбунья спряталась за углом и с замирающим сердцем ждала, что будет дальше; на всякий случай она сказала Яше выйти сейчас же за ворота и теперь увела его обратно в поджидавшую их долгушку.

Поп Андрон в это время успел подойти совершенно неслыш­но к самой лошади,— он шел босиком; остановившись пере­вести дух, старик услышал осторожный шепот, смех и поце­луи, которые доносились сейчас из-за забора, где под бере­зами стояла беседка. Он узнал смех, своей дочери Марины и закипел гневом. В саду было темно, но сквозь про­светы прясла можно было рассмотреть -что-то темное, шеве­лившееся в беседке.

Одним прыжком поп очутился в саду и потом в беседке.

—    А, так ты вот как платишь за чужую хлеб-соль?! — кри­чал старик, медведем наседая на попятившегося перед ним мо­лодого человека.

Завязалась отчаянная борьба, а через минуту поп Андрон сидел верхом на Федьке Ремянникове и молотил его своими ку­лачищами по чем попало. Поповна сначала прижалась в угол беседки и взвизгнула, а потом, как коза, перепрыгнула через боровшихся на полу и была такова: в саду мелькнула только ее тень.

—   Отпусти, простоволосый черт! Эк насел! — взмолился, наконец, Ремянников, напрасно защищая свое лицо от попов­ских кулаков обеими руками.— Будет тебе, дьявол.

—   Не пущу!!! — ревел старик, продолжая обрабатывать свою жертву.— У меня одна дочь-то, татарская твоя образина! Извел бы ты ее, пес, так куда я с ней?., а?.. Я там в фильки играю с заседателем, сном дела не знаю, а ты вон что при­думал…

—   Перестань, говорят. Я женюсь на твоей Марине!

—  Ты… ты женишься на моей дочери?! Да кто ты таков есть человек?., а?.. Ну, говори, пропащая башка!

—   Я при Евграфе Павлыче состою… место даст. Отпусти, говорят,— хрипел Федька, изнемогая под расходившимся ПОПОМ.

—  Никогда этого не будет, чтобы я отдал свою Марину за катаевского прихвостня!.. Слышал? Ты в медвежатниках у Евграфа-то Павлыча и жену на медведя поведешь. Ах ты, ду­рак, дурак! Так узнай, что за Мариной давно Ключики записа­ны в консистории, сам владыко обещал мне жениха прислать Марине, потому место это наше родовое: я сам Ключики за покойной женой взял и теперь дочери передам. Для кого-ни­будь копил добро-то! Федька, русским тебе языком говорю: выкинь дурь из своей пустой башки, да и девку не мути на­прасно. Ну?..

—  Отпусти, говорят, а насчет Марины, так еще ее надобно самое спросить.

—  Маринкино дело впереди: и ее спросим, а теперь твой ответ. Говори, а то задушу. Не будешь мутить девку?

—   Ну, не буду… Эк привязался!

—   Побожись!

Федька немного было замялся, но поп не на шутку схва­тил его железными ручищами прямо за горло. Нечего делать, пришлось побожиться.

—      Не тронешь девку? — спрашивал поп в последний раз.

—   Ну тебя к черту и с девкой!

Поп слез со своего врага, сел на приступочек и заплакал.

—   Ведь она у меня одна… как перст одна! — шептал ста­рик, вытирая слезы рукавом рубахи.— Креста на тебе нет, на варнаке…

—     И ты тоже хорош,— ворчал Федька, приводя в порядок расстроенный туалет,— давай по роже хлестать живого челове­ка; вон как устряпал рожу-то.

—  А ты поговори у меня, Федька, поговори еще! — ругал­ся поп Андрон сквозь слезы.— Сам виноват. Зачем девку об­манывал? Ежели я тебя еще застану с ней, так и башку отвин­чу. Слышал?.

Через десять минут поп Андрон и Федька Ремянников входили в поповскую гостиную, как ни в чем не бывало. Появление избитого в кровь Ремянникова всполошило всех гостей не на шутку, но старик поп заявил во всеуслы­шание:

—   Вот угораздило тебя, Федя, сзалиться с лошади… Вон рожу-то как искочевряжил… а?..

—   В стреме запутался… с полверсты за лошадью тащил­ся,— объяснил Ремянников, вытирая окровавленное лицо.— Испугалась она, ну и вышибла из седла.

—   Мудрено что-то,— качал недоверчиво головой заседа­тель. — Не таковский ты человек, Федя, чтобы из седла вы­шибла лошадь…

—   Бывает и на старуху проруха и на девушку бабий грех,— смеялся запрещенный попик в зеленом подряснике.

—    Ну-ка, Федя, полечись,— предлагал поп Андрон, подво­дя избитого гостя к закуске.— Вот тут есть настойка на сорока травах, от сорока болезней. Весьма помогает.

Федька Ремянников был приземистый молодец лет двадца­ти пяти; он постоянно носил полосатый шелковый татарский бешмет, из-под которого выставлялся только ворот шелковой рубахи. Кудрявая русая голова Федьки крепко приросла к ши­роким плечам; румяное и круглое лицо, едва опушенное не­большой бородкой, было красиво мужественной красотой, хотя нос был приплющенный и скулы выдавались. Федька смотрел всегда немного исподлобья и редко улыбался. Кривые ноги об­личал-записного наездника; но всего замечательнее у этого молодца были руки: он свободно поднимал по десяти пудов каждой рукой. Евграф Павлыч любил Федьку за отчаянную удаль и всегда брал с собой на медвежью охоту; с рогатиной в руках Ремянников ходил на медведя один на один. Вообще это был настоящий богатырь, хотя старый поп Андрон и обломал его по-медвежьему, так что Федька теперь только переминал плечами; в спине и в боках у него точно были камни.

—   Вот что: вы теперь поиграйте без меня,— предлагал поп Андрон, пропустив, стомаха ради, рюмочку сорокатравной.— Федя за меня сядет, а мне надо по хозяйству. Вон светать на­чинает.

—   Хорошо, хорошо, ступай, куда тебе надо,— согласились гости.

Горбунья Анфиса успела подслушать, что происходило в беседке, а теперь смотрела в оконную щель. Когда Федька уселся играть с заседателем, а поп Андрон вышел из комнаты, она решила, что пора ехать восвояси. Занималось туманное летнее утро,и, того гляди, накроют — нехорошо, да и делать в Ключиках больше нечего. Гунька и Яша ждали горбунью в ста шагах от поповского дома, и скоро пара гнедых унесла всех троих из Ключиков.

«Ловко обтяпали дельце! — смеялась про себя Анфиса, опять прижимаясь к Яше.— Здорово его обломал поп-от, до новых веников не забудет».

Небо было совсем серое, звезды тихо гасли; все кругом по­крылось густой росой. Где-то далеко-далеко жалобно кричали журавли. Отдохнувшие лошади вольным ходом бежали домой, а седоки дремали каждый со своей думой.

VI

Поп Андрон целое утро обходил свое громадное хозяйство, которое было поставлено на широкую помещичью ногу, как у многих других зауральских попов-богатеев. О гостях старик скоро забыл, как забыли и они о хозяине, да и трудно было разобрать, кто в этом доме был гость, кто хозяин: у попа Андрона двери всегда были настежь для званого и незваного, и хороший гость нередко загащивался по неделе. Старик всех принимал с распростертыми объятиями, потому что любил угостить, да и угощение было свое, некупленное: хлеб свой, овощ всякий свой; птица разная своя, баранина, телятина, козлятина, поросятина — тоже, одним словом, все было свое. Единственный расход был на водку, но и тут трудно было рас­считать, что шло по хозяйству, что на гостей: обыкновенно поп Андрон каждый год ставил на погребице две сорокаведерных бочки с пенным, и к концу года их не хватало. Дело в том, что много водки уходило на помочи, когда поднимали поповское сено и убирали хлеб, а потом на всякие другие хозяйственные случаи, где нужно было прихватить чужие руки. В Ключиках мужики были зажиточные, и нанять их в страдное время на чужую работу было невозможно; деньгами тут ничего не по­делаешь, а помочане шли к попу «из уважения». Своих работ­ников у попа жило больше двадцати, но этих «строшных» ему не хватало, потому что одного хлеба он сеял пятьдесят десятин да держал лошадей за сто штук, а всякой другой скотине и счет давно потерял. Одним словом, жил себе старик Андрон пан паном и ничего знать не хотел, как нынче уже не живут: время другое и люди другие.

Говорили, что у старика попа в кубышке не один десяток тысяч.лежит, да хлеб из пяти тысяч пудов никогда не выходит; всегда в запасе старик Андрон жил. Такое богатство простого деревенского попа, раз, объяснялось богатой местностью,— в Ключиках было больше десяти мужиков, державших про запас тысячи по три пудов хлеба,— а потом некоторыми особен­ными условиями; это богатство копилось не одним поколением и переходило из рода в род. Поп Андрон взял себе жену вместе с местом в Ключиках, как делывалось в старину, когда места закреплялись за невестами духовного звания; старик тесть успел много накопить всякого добра, и попу Андрону пришлось только приумножать готовое, что он и выполнял неукоснитель­но, потому что был хозяин образцовый и «везде доходил своим глазом», всякую хозяйственную «малость» следил.

Пока гости играли в фильки, хозяин успел обойти не толь­ко все хозяйство, но даже побывал в поле; нужно было по­смотреть овсы, пшеницу, траву под покос. Все было хорошо и в порядке, только душа у попа не лежала на месте: то, да не то. Бродил он по коровникам, по амбарам, по конюшням, за­вернул в погреб, осмотрел огород, посидел в «строшной», где успел задать работу своим работникам, разбудил стряпку, а у самого совсем не хозяйство на уме: задала Маринушка ста­рику отцу мудреную задачу… Нужно было и честь сохранить честью, чтобы не ославить напрасно девку, и напрасной потач­ки не дать, потому женское дело самое ненадежное, а посове­товаться да поговорить старику совсем не с кем: он вдовел уже шестнадцатый год.

— Эх, не ладно дело-то! — вздыхал старик, не зная, куда бы еще ему сходить.

Кончив обход по хозяйству, пока стряпка ставила самовар, поп Андрон любил летом забраться на голубятню и погонять голубей,— забава самая домашняя. Он и теперь отправился туда же. Голубятня была устроена в конце двора, и с нее все поповское хозяйство было видно, как на ладонке, так что, по­махивая шестиком на плававших в небе голубков, старик в то же время мог наблюдать за всем ходом катившегося хозяй­ственного колеса. И теперь, забравшись на вышку, поп Ан­дрон, по привычке, осмотрел строгим хозяйским глазом весь двор, службы, огород, конюшни и стоявшую за рекой заимку, где хранились хлебные запасы. Все было хорошо, как «полная чаша». Вон строшные поехали в поле заборанивать поднятые пары, вон два наездника гоняют на корде каракового жеребцатрехлетка, вон над кухней синей струйкой встал веселый ды­мок, и стряпка Оксинья подняла возню на целый день, вон стоит заседательская повозка, около нее бродит индейский пе­тух и т. д. и т. д. По привычке поп Андрон взял свой шестик и поднял на воздух тридцать пар голубей, и голуби отлично де­лали свое дело, особенно турманы, которые винтом поднима­лись вверх, подбирали крылья и впереверт летели книзу, как сорвавшийся камень. Голубей поп Андрон разводил лет пят­надцать, и последней новинкой в его стане была парочка палевых египетских голубей, настоящих египетских, которых ему принес из Иерусалима знакомый странник-монашек.

—    Таких голубей до самой Москвы не найдешь,— с гордо­стью объявлял старик любителям-голубятникам.

За эту парочку один знакомый купец-голубятник давал сто рублей, но поп Андрон только улыбнулся: не продажное дело, а заветное. Сегодня палевые голуби выделывали чудеса, точно хотели нарочно потешить старика, но поп Андрон только взды­хал и все поглядывал вниз, на ту часть своего дома, где два маленьких оконца были завешены легкими кисейными занаве­сками: за этими занавесками почивала поповна Марина.

Спустившись с голубятни, старик прошел в сад и наломал пучок березовых веток, облущил их от листьев, спрятал под мышку и пошел с ними к дому. Гости все еще играли, и он прошел через кухню к комнате дочери. Дверь была заперта на крючок изнутри; поп Андрон постучал.

—    Кто там? — послышался заспанный голос Марины.

—    Отворяй…

Послышались возня торопливого одевания, шлепанье босых ног по крашеному полу, и, наконец, на пороге явилась Мари­на, кое-как накинувшая на себя ситцевое платье. Она была босиком, и золотистые волосы были завязаны на голове просто узлом.

—    Чего тебе, тятенька? — спросила она, зевая и потяги­ваясь.

 — Как чего?.. Ах ты, куриное отродье!.. Говорить с тобой пришел…

Девушка с удивлением взглянула красивыми заспанными серыми глазами на отца и посторонилась, чтобы дать ему до­рогу; она только теперь заметила торчавшие из-под пазухи роз­ги и улыбнулась.

Старик отец присел к окну и несколько времени молчал, с трудом переводя дух. Как он любил всегда эту небольшую комнатку, в которой покоились все его надежды, заботы и упо­вания! Такая светленькая и уютная была комната, точно игру­шечка.

— Ну, доченька, пришел я с тобой всурьез побеседовать,— заговорил, наконец, поп Андрон, продолжая оглядывать ком­нату, точно был в ней первый раз.— Ты вот спишь здесь, а я всю ночь проходил, как другой медведь-шатун.

—    Известное дело, с гостями в фильки играл… Этак и трех ночей мало будет!

—      Нет, доченька, не то… Действительно, не один я ходил I ночь-ноченскую, а с гостем: на сердце у меня этот гость как сел, так и задавил, точно медвежья лапа.

Марине было лет семнадцать, но она была уже совсем развитая девушка, развитая, пожалуй, не по летам. Высокая ро­стом, с небольшой головкой и тяжелой волной золотистых во­лос, она была настоящей деревенской красавицей, хотя лицо у нее и нельзя было назвать правильным: нос был приплюс­нут, скулы немного выдавались, лоб был маленький, темные брови срослись над переносьем. Но зато свежесть серых глаз, молочная белизна кожи, как у всех рыжих, яркий румянец, улыбка, открывавшая два ряда чистых, как слоновая кость, зубов,— все в ней дышало грубой, вызывающей красотой: Это было олицетворение развертывавшейся жизни, заразительно разливавшей кругом себя все чары нетронутой, преисполнен­ной сил юности.

—     Ну, доченька, вот и пришел я побеседовать…— несколь­ко раз повторял поп Андрон, напрасно подбирая слова для щекотливого объяснения.— Сейчас сидел я на голубятне и смотрел кругом: всего у меня много, доченька, наградил гос­подь свыше разума… да. Сам я стар, не сегодня-завтра помру, ну, кому все это добро пойдет?., а?.. Не мной оно накоплено, а еще дедушкой, родовое добро-то…

—    Кому хочешь, тому и оставишь свое добро.

—    А ты не зуби! — закричал старик, вскакивая.— Разве так с отцом-то разговаривают?.. Спущал я тебе много, вот и зубишь отцу… Думаешь, твоему-то медвежатнику Федьке оставлю свое нажитое? Нет, шалишь, ничего он не увидит,— вот тебе мой первый сказ, а второй сказ: посажу я тебя в мо­настырь годика на два; там сбавят комариного-то сала.

Марина молчала, опустив глаза. Старик отец действитель­но избаловал ее, и она не боялась его ни на волос, хотя поп Андрон был очень «ндравный» человек и держал себя очень гордо, а подчас даже и совсем неприступно. Мужики ходили перед ним без шапок, да и чиновники гнули спину перед тол­стой поповской мошной; о купцах и говорить нечего,— те на сто верст кругом знали попа Андрона. Только с самыми близ­кими приятелями, вроде заседателя Блохина, поп Андрон все­гда был нараспашку.