В. Д. Романовский-Техасец ПОЛЬСКОЕ НАСЛЕДСТВО (Добронежная Тетралогия — 3)
ПРОЛОГ. ВЕСЕННИЕ СВИДАНИЯ
Есть такой непреложный неписаный закон бытия — ежели случилось с тобою что-то хорошее, радуйся да помалкивай. Хорошее — хрупко оно, мельчает от сплетен, плохо переносит злословие, от осуждения бежит. Люди умные радуются хорошему тихо, справедливо полагая, что нельзя ни очернить, ни осудить, ни отобрать то, о чем никто не знает.
А было так — пришел молодой человек на хвест (фейт, на местном наречии) в резиденцию правителя. Резиденция на местном наречии именовалась «пале», то бишь, дворец, палаццо. Ни мрамора, ни известняка, ни кирпича — полированные доски везде, кроме главной залы. Тот еще пале. Стоял он, пале, над рекой, по вечерам от реки (а была ранняя весна) дул влажный ветер, огонь (фё, на местном наречии) в печах и камине влагу эту разогревал, к влаге примешивался запах свежеготовящейся еды, к нему присоединялся запах недельных объедков, а когда зал наполняли гости, то добавлялся запах немытых тел, и становилось душно, и непривычные с трудом даже четверть часа выстаивали, но наш молодой человек был парень упрямый, и выстоял, и через час привык.
Одет он был не слишком провинциально для прибывшего из Саксонии — успел приобресть и обновить длиннополый цветастый кап, кожаную обувь местной выделки, онучи из грубого льна, и короткие порты из толстой материи — так что в толпе гостей немногие обращали на него внимание, и даже самые страстные среднего возраста женщины не останавливали на нем взгляд — надеялись, вероятно, что им в этот вечер получше что-нибудь перепадет. Это слегка уязвило юношескую гордость молодого человека, но в целом такое положение грунок его вполне устраивало — он ведь хотел поближе познакомиться с местными обычаями, оставаясь при этом незаметным.
Нежные, ни разу еще не тронутые лезвием усики и бородка делали его похожим на сына какого-то обнищавшего мавросокрушителя, но при ближнем рассмотрении становилось понятно, что не из Иберии он родом. Представлялся он, когда это оказывалось нужным, именем Стефан — имя банальное, на происхождение не указывающее. Глубоко посаженные зеленые глаза — это, само собой, от западнобережных варангов, в Исландию глядящих. Прямоугольные скулы — из Саксонии. Пухлые губы везде бывают, но тип пухлости губ данного молодого человека, «Стефана», явно от славян происходил.
Изъяснялся молодой человек на местном наречии свободно. И то сказать — недалеко оно, наречие, ушло от хорошо знакомой ему латыни, а германские слова, вкрапленные в латынь, саксонцам родные. Галльские же обороты — а местность, куда прибыл молодой человек, принадлежала некогда галлам — успехом пользовались лишь среди простонародья, коему в пале доступ был закрыт (не из спеси, а чтобы скучно не было. С простым народом часто бывает скучно. Либо стесняются, и слова и них не вытянешь, либо хамят, и потом их выставлять приходится — что, конечно же, развлечение, но не каждый же вечер так развлекаться — надоедает).
Осанка молодого человека — о, да, с такой прямой спиной и прямым взглядом простолюдинов не бывает. Хотелось бы, чтобы бывали — а вот нету.
Ну и, стало быть, пришел молодой человек на фейт в честь какой-то давней исторической драки со свердомаханием, в коей драке далекие предки жителей сего города одержали во время оно верх над противником — огляделся, перекинулся несколькими фразами с другими гостями, поискал правителя страны, который должен был, вроде бы, присутствовать — молодому человеку хотелось на правителя поглядеть, знакомы они не были — но правитель все не выходил к гостям. Тогда молодой человек присоединился к какой-то веселой группе, а группа располагалась вокруг позолоченного шеза, а на шезе сидела в непринужденной позе немолодая, но все же симпатичная женщина, благосклонно слушая остроумничающих юношей и девушек и время от времени вставляя не менее остроумные замечания.
— А скажи-ка, друг мой, — обратился наш Стефан к стоящему рядом юноше, с которым был мельком знаком, — что это за женщина такая? На шезе?
— О, ты не знаешь? Вообще-то ее никто не знает. Зовем ее Сорсьер, но, сам понимаешь, что это — шутка.
Стефан поклонился, благодаря за ответ. Он слышал про эту Сорсьер — явилась неизвестно откуда с непонятной свитой, пришла на фейт, и всех поразила — и остроумием, и красотою. Ну, с красотою явно преувеличили — никакой особой красоты в Сорсьер он, Стефан, как ни старался, не разглядел. Ноги коротковаты и толстоваты, и это очень заметно, как ни прикрывай их непринужденно капом. Широкий тяжелый зад. И вся она какая-то слишком гладкая, обтекаемая. Грудь явно отвислая — небось шутнице под сорок, или за сорок. Волосы тонкие и негустые. Каштановые. Черты лица — северные, ничего экзотического, невиданного — и морщинки возле глаз дополнительно ее портят.
А только задела что-то она в Стефане. Так вышло. Хотел Стефан показать, какой он знающий да искушенный во всех областях — кругом ведь сверстники стояли — запустил что-то по поводу того, какая в этом городе река грязная, пить воду нельзя — местные было обиделись, но Сорсьер спасла положение, сказав:
— Что-то я не помню случая, чтобы кто-то в этом городе пил именно воду.
Не слишком изящная шутка, но — всем понравилась. А Стефан замолчал, пристыженный. А потом отошел куда-то, походил по залам, посмотрел в узкое окно на эту самую реку.
Подавали ужин, и потом еще какую-то еду, дымящееся варево.
Сделалась глубокая ночь, а за ней утро. С первыми лучами солнца толпа в главной зале поредела, и Сорсьер засобиралась — вежливо отклоняя предложения проводить ее до самого дома. Отклоняла с таким величием, что настаивать никто не решался. И когда, прошествовав надменной походкой сквозь зал, вышла она — через вестибулум, пахнущий отвратительно, во двор, по которому бродили сонные овцы, а затем и на освещенный рассветом зябкий страт — никто за ней не последовал. Так она думала, во всяком случае.
Было холодно и влажно. Влага пропитала город — землю, постройки, деревья, людей. Весеннее солнце, в те дни, когда оно проглядывало, не успевало высушить местность, и остаточная влага смешивалась со свежей.
Стефан сохранял дистанцию в пятьдесят шагов. Сорсьер куталась в короткий фишу поверх длинного капа, поправляла, снова куталась. Походка ее на страте оказалась тяжеловата, а кутание в фишу дополнительно ее старило. Но Стефана эти подробности не смутили, скорее наоборот. Ему понравилось. Молодые женщины скачут, как козы, пружинят без толку, и выглядят глупо. Если честно.
Держась ближе к стенам и заборам, Стефан следовал за Сорсьер. Шла она по направлению к заброшенным римским баням. Возбужденный вином и бессонной ночью, Стефан дал волю фантазии, придумывая всякое. Например, женщина эта — долгожительница, живет на земле не первую сотню лет. С памятью у нее из-за этого плохо, вот и решила она по рассеянности, что бани эти функционируют, как функционировали семьсот лет назад, и нужно помыться после дурнопахнущего пале. Подойдет к баням, вспомнит, скажет, «Ах, да, правда…» и двинется дальше, к дому. А может она и вправду волшебница, как прозвище, данное ей местными, свидетельствует. Тогда вместе с ней я покорю весь мир, и мне не нужно будет постригаться в монахи. А еще может быть, что богатая она несказанно. И если полюбит она меня, а я ее (впрочем, кажется, я ее уже люблю, подумал он), то будет у нас с нею ужасно интересная жизнь. А еще, ежели она волшебница, то может превратить меня в какую-нибудь гадость несусветную, если ей что-нибудь не понравится во мне. Следует быть вежливым.
Размышляя таким образом, он увлекся и чуть не пропустил момент, когда женщина остановилась. Не у мезона, не у забора, а просто так, посреди страта. Стоит и стоит себе. Стефан тоже остановился. Женщина сделала несколько шагов и снова остановилась. Он решил, что прятаться дальше неприлично. Она может принять его за невежу, или за вора. А он шел за ней, чтобы сказать ей несколько слов наедине. Показать ей, что он не провинциал какой-нибудь, как она давеча, наверное, решила. И Стефан, ускорив шаг, а затем и побежав, приблизился к Сорсьер.
— Я видела тебя в пале, — сказала она.
— Да, Сорсьер.
— Кажется, Стефан?
— Да.
— Зачем же ты за мною увязался, Стефан?
— Просто так.
— Не проводишь ли ты меня до дому? Просто так? А то я, кажется, рано ушла, народу на стратах нет совсем.
— Провожу.
— Благодарю. Позволь опереться на твою руку.
— Изволь.
Они пошли вместе.
— Где живешь ты, Сорсьер?
— На Рю Ша Бланк.
— В таком случае, мы идем не в ту сторону. Рю Ша Бланк — вон там.
— Нет, мы правильно идем.
— Неправильно.
— Не спорь со мною, Стефан.
Стефан был уверен, что Улица Белой Кошки — к северу от пале, а не к северо-западу. Подумав, он решил, что так даже лучше — сперва они пойдут неправильно и далеко, Сорсьер опомнится, осознает ошибку, и тогда он приведет ее на Рю Ша Бланк — а тем временем он с нею поговорит.
— Откуда ты родом, Стефан? — спросила она, шагая степенно, опираясь на его руку.
Он хотел было ответить — и не смог. Ощущение ее руки возле его локтя привело его в замешательство. Прикусив язык, чтобы не сказать глупость, Стефан попробовал успокоиться, а только ничего у него не вышло. Тогда Сорсьер убрала руку и спрятала ее под меховой фишу. Стефан обиделся и растерялся.
— Так откуда же?
— Из Саксонии.
Она улыбнулась.
— Ну, как знаешь.
— Что ты имеешь в виду? — сердито спросил он. — Что «как знаешь»?
— Я понимаю — у тебя есть причины скрывать свое имя. Как у меня, например. Ну а страну-то зачем?
Он засмущался, а затем и разозлился, решив, что ничего интересного теперь не будет.
— Родился я в Гнезно, — сердито сказал он.
Она внимательно на него посмотрела.
— Да, похоже.
И снова положила руку ему возле локтя, не замедляя при этом шага.
— А ты? — спросил он, снова теряясь.
— Расскажу потом как-нибудь.
У Стефана защекотало одновременно в животе и в икрах. «Потом как-нибудь» означало, что Сорсьер намерена поддерживать с ним отношения. То есть, согласна стать его любовницей.
— Мне здесь одиноко, — сказала она. — Прислуга надоела, спутница раздражает — мы с нею больше двадцати лет знакомы. Будешь время от времени заходить, говорить чего-нибудь, рассказывать, вот и развлечение — и мне, и тебе. А то такие вечеринки, как давеча в пале, я не очень люблю. Да и пахнет в пале отвратительно.
Совершенно сбитый с толку, Стефан молчал, а Сорсьер улыбалась. Так они прошли еще два квартала — и вот, пожалуйста, вопреки ожиданиям Стефана, вот она — Рю Ша Бланк. Стефан ничего не сказал. И Сорсьер ничего не сказала. Очевидно, обращать чье-то внимание на доказательства своей правоты было ниже ее достоинства, ибо она была всегда права.
— Зайди со мной, если хочешь, — предложила она непринужденным тоном, стуча в дверь выполненным под подкову молотком.
— Хочу, — глупо сказал Стефан и покраснел.
Дверь отворила сонная служанка, похожая на тумбу.
— Здравствуй, болярыня, — сказала она по-славянски, хриплым голосом, искусственно радуясь возвращению хозяйки.
— Пошла вон, — без злобы, по-деловому, откликнулась Сорсьер.
Знаков Стефану она никаких не подавала, а только понял Стефан, что нужно ему за нею следовать. Они пересекли вестибулум и оказались в одном из помещений — сундуки какие-то, подслеповатое окно, шезы. Кладовая, что ли? Сорсьер открыла дверь и на этот раз кивнула Стефану, развевая его сомнения. За дверью оказалась спальня с широким ложем, покрытым парчой. Пахло кошками.
— Кис-кис, — позвала Сорсьер, но никто на ее зов не откликнулся. — Ну и леший с тобой, — добавила она по-славянски. Перейдя неожиданно на саксонский, объяснила, — Редкая мерзость, этот наш кот. Но надо отдать ему должное — мышей нет, всех распугал. Прямо не кот, а Базиль Болгаросокрушитель.
Неподалеку от ложа оказалась еще одна дверь.
— Посиди здесь, я сейчас, — велела Сорсьер, указывая Стефану на шез — и скрылась за дверью.
От нечего делать Стефан стал разглядывать потолок и стены — грубой отделки. Все функционально и уныло. И то сказать — дерево. Побывав в детстве в Риме, Стефан хорошо помнил красивые линии, орнаменты, изящество каменных построек. На севере холодно, строить из камня не с руки. Ходили слухи о новгородском умельце, с благоволения правителя изгиляющемся с большим размахом, лихо сооружающем деревянные конструкции по всем правилам античной архитектуры — что ни вход, то портик, что ни сход стены с потолком, то карниз, фриз, и архитрав, но верилось во все это плохо. Нет, так красиво, как в Риме, на севере не построишь, да и секреты древние утеряны — особая известка, то, се — а тут так и будут стоять деревянные мезоны, и прогнивать от влаги, каждое утро поднимающейся с реки, и каждый второй день моросящей с неба.
— Зайди, — сказала, высунувшись в дверь, Сорсьер.
Стефан, чуть поколебавшись, шагнул внутрь — оказалось — умывальной комнаты. Высокий потолок, и окна под самым потолком — чтобы с улицы никто не заглянул. А Сорсьер в одной лишь длинной рубахе до полу, босая. Кругом какие-то массивные предметы из дерева, несколько ховлебенков. В огромной печи горел огонь, в помещении было тепло, приятно. Над огнем помещалось на металлических брусьях нечто вроде гигантского котелка — или небольшого котла — странной формы. Огонь, очевидно, развели здесь заранее — от котла шел пар. Четыре прямоугольных ящика из толстых досок, что-то среднее между уменьшенной копией кнорра (богатые дети играют, катаются вдоль берега) и кормушки для скота, стояли рядышком.
«Лохань», вспомнил Стефан, славянский вариант греческого «лакане».
— Возьми вон тот бочонок, — велела Сорсьер. — И неси его сюда.
— Зачем? — удивился Стефан.
— Увидишь.
Пожав плечами, он подволок массивный бочонок к лоханям.
— Лей половину в крайнюю.
Немного подумав, Стефан приподнял бочонок и отлил из него половину — холодная вода.
— Теперь вот в эту, — Сорсьер указала на лохань, стоящую рядом.
— Мы белье будем вместе стирать? — осведомился Стефан. — Ты — прачка?
Сорсьер засмеялась — звонко, мелодично, искренне. Стефан тоже хохотнул.
— Лей, не бойся.
Следующий приказ Сорсьер озадачил Стефана.
— Подкати лохань к печи.
Порассматривав лохань, он обнаружил, что стоит она на небольшой но прочной скринде — как уменьшенная копия скринд, на которых купцы и вояки тащат кнеррир от одной реки к другой.
— Берись вон за тот рычаг. Возле котла. Правильно. Наклоняй котел, но только осторожно, не ошпарься.
Потянув рычаг, Стефан увидел, как котел наклоняется.
— Осторожнее!
Кипяток хлынул в лохань.
— Хватит! Стой!
Стефан выпустил рычаг. Качнувшись, котел встал на место.
— Откати лохань, подкати вторую.
Теперь в обеих лоханях была теплая вода.
Сорсьер вручила Стефану глиняную кружку, до краев наполненную какой-то подозрительной слизью.
— Что это?
— Галльский бальзам. Здесь, на его родине, его почему-то забыли. Разденься, сядь в лохань, затем встань, и потри бальзамом те места, от которых больше всего пахнет.
Притирания какие-то, подумал Стефан. Но, будучи в душе авантюристом, поставил кружку на ховлебенк, расстегнул пряжку капа, развязал сентур. Тем временем сама Сорсьер, не снимая рубашки, села в лохань. Встала — мокрая — и стала себя тереть слизью через рубашку. Стефан стянул боты, развязал онучи, скинул дублет, стянул рубаху через голову, и остался совершенно голым. Сорсьер посмотрела на него искоса.
— Ишь ты, Аполлон, — сказала она. — Лезь в лохань.
Шведы и датчане моются в бочках. Восточные славяне — то в бочках, то в лоханях. Стало быть, я имею дело с восточной славянкой, подумал Стефан. Забавно. Без опаски он опустил тело в лохань, встал, и потерся слизью — под мышками, в паху, между ягодицами.
— Садись, — велела ему Сорсьер, и погрузилась в свою лохань.
Некоторое время они сидели в лоханях молча.
— Нравится? — спросила Сорсьер.
— Да, — признался Стефан.
Действительно — приятно. Особенно после четырех недель холодной влаги — в воздухе, в деревьях, в домах, в одежде. Почти горячая вода ласкала кожу, поры благодарно расширились, у Стефана потекло из носа.
— На.
— Что это?
— Тряпка. Чистая. Не сморкайся на пол.
Он высморкался в чистый лоскут.
— Можешь бросить.
Он бросил.
Настоящий саксонец — человек мужественный, ему не пристало нежиться в лохани с теплой водой, будто младенцу. Ну да ведь не обязательно об этом рассказывать кому-то. Случилось с тобою приятное — радуйся да помалкивай. Стефан потянул прочищенной носоглоткой воздух и позволил себе возрадоваться. И искоса посмотрел на Сорсьер. Намокшие волосы ее казались теперь еще тоньше и реже, чем раньше. Надменность куда-то исчезла, и лицо женщины сделалось проще — раскраснелись щеки, серые глаза утратили таинственность и силу. Тонкие бледноватые губы стали обыкновенными губами женщины средних лет. Обозначилась и уточнилась лишняя, возрастная складка под начинающим оплывать подбородком.
— Давно ты в городе этом? — спросила она, обнажая мелковатые, не очень белые зубы.
— Четыре недели.
— Нравится?
— Не так чтобы… Какие-то они здесь…
— Дикие?
— Распущенные.
— А ты во многих городах бывал?
— В Риме был один раз. В Майнце был, в Лейпциге. Вообще-то я хотел бы… посмотреть…
— Ну, ну?
— На богатые города. Знаменитые. Киев, Константинополь. Говорят — красивее Рима.
— Менее запущенные, — объяснила Сорсьер.
— Да. К тому ж я в родстве с киевской знатью.
Этого говорить не следовало, да и какое там родство — отдаленное, семиюродное, через шведов — а через шведов в мире вообще все люди друг другу родственники.