— Ты мне не указывай, что делать.
— Лишу наследства. Ладно, давай пробираться ко входу, иначе не попадем внутрь и ничего не услышим.
Во избежание волнений и драк на остров прибыла королевская стража в количестве сорока человек. Анри Первый, легкомысленный, большой любитель охоты, позаботился о подданных.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. РЕЧЬ В СВЯТОМ ЭТЬЕНЕ
В первый раз за три недели Стефан не ушел от Сорсьер до рассвета. Выдалось солнечное утро. Сев на постели, опершись спиной о стену, подтянув колени к подбородку, он рассматривал спящую любовницу. Проснулась она, как просыпалась всегда — мгновенно, но в этот раз решила поозорничать и открыла только правый глаз, и скосила его, и высунула кончик языка. Стефан хихикнул. Пошарив рукой, она ухватила его за колено. Он распрямился и лег на спину, и Сорсьер пристроила голову ему на грудь.
— Я люблю тебя, — сказал он.
Некоторое время она молчала, а потом сказала:
— Да.
— Что — да?
— Ты что-то еще хочешь мне сказать.
— Хочу.
— Говори. Не бойся.
— Нет. Сперва ты скажи.
— Что сказать?
— Какую-нибудь тайну. У меня было две тайны, одну я тебе только что открыл. Открою и вторую, но сперва и ты должна мне что-нибудь открыть.
Она убрала голову с его груди, села, повернулась к нему лицом. Он продолжал лежать на спине. Сказать ему, что я его люблю, подумала она — сказать?
— Хорошо, — сказал он. — Я сам тебе скажу… как тебя зовут на самом деле. Сам.
— Скажи.
— Мария.
— Верно.
— А как на самом деле зовут меня, ты не знаешь.
— Можешь мне довериться, я умею хранить секреты. Говори смело.
— Меня зовут Казимир.
В первый раз за много лет Марие отказала ее сообразительность.
— По-своему красивое имя, — сказала она.
— Ты, кажется, не поняла.
И то правда.
Она подумала.
И поняла.
— А, хорла, что ж теперь делать? — невольно вырвалось у Марии.
Она рывком поднялась, глядя на него с ужасом, села на постели.
Он тоже приподнялся. Теперь они оба сидели, не касаясь друг друга, и смотрели друг другу в глаза.
Невероятно, думала Мария. Не может быть. А ведь можно было догадаться! Вот он, например, догадался. Он догадливый. А я, дура, так увлеклась, так мне было хорошо, что забыла обо всем. Будто я здесь на отдыхе. Он — Казимир. Стефан — Казимир. Это несправедливо! Надо взять себя в руки. Ничего страшного не произошло, наоборот. Он меня любит, он не лукавит, когда это говорит. Может, все к лучшему?
— Можешь меня прогнать, — сказал Казимир. — Или пусть меня убьют твои люди. Мне все равно. Я сказал тебе, что я тебя люблю. Ты предпочла не отвечать на признание.
— Что теперь признания…
— Ну, как хочешь. Скажи — и я просто уйду — уеду куда-нибудь, и ты меня забудешь.
— Об этом говорить поздно.
— Почему ж…
— Потому что я ношу твоего ребенка.
Помолчали.
— Моего ребенка? — переспросил Казимир.
— Да.
Казимир чуть приметно улыбнулся.
И еще помолчали.
— Хочешь быть королем Полонии? — спросила она.
— Не знаю.
Она нахмурилась.
— Я хочу быть с тобой, — объяснил Казимир. Поразмыслив, он добавил, — И чтобы ребенок был наш, и мы бы жили вместе.
— Так, — сказала Мария. — Хорошо, попробуем по-другому. Хочешь, я посажу тебя на польский трон — с условием, что мы поженимся, и все дела управления ты передашь мне?
Казимир слегка побледнел. Подумав, он спросил:
— Если я откажусь, меня убьют?
Теперь побледнела Мария. Также подумав, она сказала:
— Тебя не убьют. Ты будешь королем.
— А если я откажусь?
— Зачем?
— А может я не хочу быть королем.
— Хочешь.
Он вздохнул.
— То есть, — сказал он, — если я откажусь, меня убьют.
— Перестань!
— А?
— Перестань это повторять! Это невыносимо! Тебя не убьют.
— Почему?
— Потому что я люблю тебя.
Он улыбнулся — на этот раз открыто.
— Но лучше бы тебе согласиться, — сказала Мария.
— Можно я тебя поцелую? — спросил он.
— Можно.
Они бросились друг другу в объятия.
* * *— Я тут слушал, что вам говорят проповедники ваши, — сказал римский проповедник с легким италийским акцентом. Голову он держал ровно, говорил в одном направлении, словно обращался к кому-то конкретному в зале, говорил без видимого напряжения, и слова его были слышны во всех концах церкви. — В общем, интересно говорят. Про благочестие, и про то, как душу свою спасти. Есть всякие хитрости по этому поводу. Люди вообще любят хитрости. Чтобы поменьше трудиться, побольше спать, и чтобы кормили вкусно. В Риме есть у меня одна прихожанка, на хитрости падкая. До того она исхитрилась, что целый день ничего не делает, только ест… ест, я говорю. Шам-шам. Жрет, гадина.
Аудитория стала обмениваться удивленными взглядами. По церкви прокатился смешок.
— Так исхитрилась — в дверь не проходит. Для исповеди ей изготовили специальную будку, отличную от других размерами. Половину собора занимает.
Ближние ряды засмеялись, и проповедник, против всех правил ораторского искусства, тоже засмеялся.
— У нее исповедь, — сказал он, — каждый раз начинается словами, «Вы не поверите, святой отец, сколько я сегодня съела».
Засмеялась вся аудитория.
— Интересный у него подход, — сказал Нестор на ухо Хелье.
— Да, он хорошо понимает людей, — отозвался Хелье. — Чем больше я о нем слышу всяких гадостей, тем больше он мне нравится.
— Почему? — спросил Нестор.
— А я смотрю на людей, которые его ненавидят. Люди эти как правило неприятны. И чем больше неприятны, тем больше гадостей говорят. Невольно задумаешься. А скажи мне, сын мой, давно ты летописцем стать решил, или недавно?
Нестор строго посмотрел на отца.
— С чего ты взял?
— Фолианты твои намедни просматривал, да и нашел книгу одну.
— Это мои личные записи, — сердито сказал Нестор. — Как тебе не стыдно!
— Нет, личные — письма бывают. А у тебя летопись.
— Тем не менее, она не для посторонних глаз.
— Ну, прости своего глупого родителя, Нестор. И все-таки ответь — давно решил в плутархи заделаться?
— Да какие еще… Как я понимаю, ты прочел набросок.
— Набросок летописи.
— И что же?
— А то, — сказал Хелье, — что там слова правды нет.
— Так ведь то летопись, — удивился Нестор. — Разве ж в летописях бывает правда?
Сперва Хелье даже не нашелся, что на такое ответить.
— А еретики — они не очень хитрые, — ораторствовал Бенедикт. — И мало их. Я вот ходил по улицам, спрашивал людей — ты, мол, еретик? И ни один не сказал — да, ага, точно, еретик. Нет в Париже еретиков!
Аудитория снова засмеялась.
— Былины — выдумка, сказки — выдумка, михвы — выдумка, — сказал Хелье. — А летопись должна отображать то, что было на самом деле.
— Назови такую летопись, — предложил Нестор.
— Назвать? Ну… Вот Плутарх, к примеру…
— Это было давно, отец. Что там было на самом деле — кто ж его сейчас разберет. Наверняка многое из того, что там написано, Плутарх придумал сам.
— А Библия?
— Библия — не летопись.
— Я не об этом.
— А о чем?
— О заповеди. Есть такая, если помнишь — «Не лжесвидетельствуй».
— Нет.
— Что — нет?
— Не так там написано.
— А как?
— «Не лжесвидетельствуй на ближнего своего».
— И что же?
— Рюрик — он мой ближний? Я его не видел никогда. Я даже не знаю, был ли он на самом деле.
— По-моему, тебя надо просто выпороть хорошенько, — сказал Хелье. — Ладно. Скажи мне только — зачем ты все это пишешь?
— Не понял.
— Просто для хвоеволия, или славы возжелал? А может, ради денег?
— На спор.
— На спор, на спор… Это такая шутка? — спросил Хелье.
— Нет. Просто как-то, года три назад…
— Ну, ну?
— Был я в детинце… ты был в отъезде…
— Так. И?
— Зашла речь о Летописи Торбьорна. И я сказал, что там много неточностей и стиль корявый.
— Продолжай. Только потише, а то тут оборачиваются, мы им проповедника слушать не даем.
— Ярослав к этому прицепился.
— Он присутствовал? Продолжай.
— Он мне сказал, что раз я такой умный, так не написать ли мне свою летопись. Я ему говорю — что ж тут такого сложного? Он говорит — вот триста гривен, я тебе заплачу, если допишешь до времен Святослава. И добавил — боюсь, что эти триста гривен ты никогда не получишь.
— Так. Дальше.
— Меня это задело.
— И с тех пор ты…
— Оказалось труднее, чем я думал, но не намного. Уж почти закончил. Пришлось перечитать много разного…
— Боюсь я, Нестор, что разговор шел вовсе не о трехстах гривнах.
Нестор промолчал.
— Боюсь, — продолжал Хелье, — что Элисабет строила тебе глазки, а ты и растаял.
— Боюсь я, Нестор, что разговор шел вовсе не о трехстах гривнах.
Нестор промолчал.
— Боюсь, — продолжал Хелье, — что Элисабет строила тебе глазки, а ты и растаял.
— Хуже, — сказал Нестор.
— Что может быть хуже?
— Князь сказал, чтобы я в детинце больше не смел появляться, ибо по жизни ничем не занимаюсь, и человек я никчемный. Я ему сказал, что, напротив, занимаюсь, и что я летописец. Глупость сказал, понимаю. Но сказал. Вот он и прицепился — напиши, тогда прощу.
— Прощу — за что?
— Застал он нас с Элисабет тогда… мы с ней целовались…
— Листья шуршащие…
Хелье сперва испугался, а затем ему стало смешно.
— Ладно, — сказал он. — Послушаем, чего он там болтает.
Меж тем Бенедикт искусно плел свою проповедь — время от времени добавляя лестную фразу, совершенно невзначай, по адресу — то парижан, то женщин, то короля, вставляя время от времени забавные случаи из жизни.
— Ходил я тут по городу, — разглагольствовал он, — расспрашивал людей. К примеру, сказали мне, что Церковь попустительствует нищим, и что нищие, коим Церковь обеспечивает неприкосновенность, даже платят за это Церкви налог.
По помещению прошел шепот — действительно, слухи такие ходили по городу, но как узнал о них римский проповедник, только вчера к нам прибывший — не на самом же деле он ходил по стратам, расспрашивал прохожих! Да и чего их расспрашивать — не скажут ведь, ибо в первую очередь подумают, что спрашивающий — спьен.
— Не скрою от вас, дети мои — Церковь может и рада была бы обложить нищих налогом, если бы хотя бы часть этого налога можно было бы с них получить. Может в Париже нищие особенные и с радостью расстаются с деньгами, не знаю.
Аудитория захихикала.
— Слов нет — на стратах кругом попрошайки, по страту не пройти. Добрые парижане думают, что попрошайки эти работать не хотят, а денег за день собирают столько, что ремесленнику за месяц не заработать. И подавать им поэтому противно. Есть тут один момент, мне лично не очень понятный. Если, как они утверждают, доход нищих в несколько раз превосходит доход ремесленников, то как же это в Париже до сих пор сохранились ремесленники?
Аудитория засмеялась.
— Рекомендую каждому, — сказал проповедник, — кто думает, что нищие богаче его, стать нищим. А что? Работать не надо, денег прорва. Попрошайничество грехом не является…
Смешок прошел по аудитории.
— Не является, — повторил проповедник. — Ни великим, ни малым. Вон там, у входа, тумба стоит, а в ней прорезь сделана — для пожертвований…
В окружении двадцати охранников на остров прибыл король Анри Первый. Толпа было закричала восторженно, но король, идя ко входу церкви, делал круглые глаза и прикладывал палец к губам, указывая на церковь — мол, не мешайте говорить человеку. Первые ряды, хихикая, передавали это вторым. В самой церкви слегка потеснились, давая королю дорогу. Король — двадцатидевятилетний, стройный, ухоженный брюнет в охотничьем костюме, с римским профилем, скромно встал в углу церкви. Все оборачивались, но он только делал строгие глаза и отрицательно качал головой — парижане были его друзья, и он таким образом просил их, друзей, не перебивать приезжего, а вместе слушать.
Приезжий же сделал вид, что ровно ничего не заметил.
— И на детей мне жаловались — церковь должна детей вразумлять! Так мне сказали. Это мне тоже не совсем понятно. В этом таиться какой-то скрытый смысл, по-моему. Как это — вразумлять? Иди мол, сюда, чадо, я тебя сейчас вразумлю, так, что ли? Ну, стал я добиваться — а что, собственно, дети делают не так. А мне сказали — а Заповедь нарушают. Я их спрашиваю — какую по счету? А они говорят, счета не помним, но это та, в которой говориться, что родителей надо слушаться.
Некоторая часть аудитории засмеялась.
— Нет такой заповеди, — сказал проповедник.
Другая часть аудитории заволновалась.
— Как это нет?
— Да как же!
— Да на прошлой проповеди…
— Есть, — сказал проповедник веско, — заповедь — «Чти родителей своих». Стал я… тише, тише, дети мои… стал я допытываться — что же все-таки имеют в виду родители, когда говорят, что дети у них непослушные. С непослушанием ведь бороться — не забор строить, а проще гораздо. Розгой несколько раз, и всё, и священника для этого приглашать не надо… а то похудеет еще…
Засмеялась аудитория. Какие они там в Риме все — крамольные, едкие, насмешники! Не то, что у нас. Если бы у нас такие проповедники были, мы бы на каждую проповедь ходили.
— Нет, подумал я, здесь что-то другое. И обнаружил, что вовсе это не дети, а вполне уже взрослые люди, желающие жить так, как им нравится! Родителям это обидно, но тут уж ничего не поделаешь — нас такими создал Господь, друзья мои. И лучшее, что вы можете сделать — это одобрить выбор своего чада, да поддержать чадо в минуту трудную. Этим вы сохраните родительское достоинство.
Аудитория закивала, вздыхая, сдаваясь.
— Теперь же хочу я сказать несколько слов о королевской власти. Король у вас, дети мои, вполне приятный мужчина. Нам бы такого. Подождите! — сказал он и поднял руку, хотя никто и не думал ему возражать. — Я скажу вам, чем именно вы недовольны, чем вас ваш король не устраивает. А тем, что нарушает он традиции вековые. И вам обидно.
Аудитория насторожилась. Некоторые, знавшие, что король присутствует в церкви, стали мельком оглядываться и искать его глазами.
— Да, нарушает. Во-первых, он не деспот. Это, правда, совершенно возмутительно! Как я узнал об этом, так и возмутился. То есть как! Король — и не деспот. Помилуйте, это же несчастье-то какое!
Аудитория засмеялась.
— Во-вторых, он о вас думает. Королю не положено думать о своих подданных, что за глупости! Это неприлично просто! В третьих, он собой хорош, и вам обидно — у остальных государств монархи все уроды, как полагается, а у вас вон что. В четвертых, он сам правит государством, в то время как государством должны править воры и мошенники, в просторечии называемые — министры. В пятых, он дал полную свободу менестрелям, а народу хочется развлекаться не песнями, а казнями и повинностями. В шестых, он отдал Бургундию своему брату Роберу, вместо того, чтобы истязать вас налогами на ее содержание, ибо Бургундия сроду себя сама не содержала, а вы все рвались ее содержать. И, наконец, в седьмых, он умный. Это, конечно же, самое обидное.
Стоя в тени, слегка потупясь, Анри Первый пытался спрятать улыбку. Вот же, путан бордель, какой он, этот Бенедикт! Лиса коварная, как льстит, а? Но и приятно, не без этого, ибо есть в том, что он говорит, правда.
Проповедник тем временем перешел к основной части проповеди, по правилам. Но и эту часть, основывающуюся на фрагменте из Евангелия, он преподал на свой лад, а не как ее обычно оформляли священники и проповедники во время оно.
— И вот, стало быть, виноградник есть у человека. Что ж тут плохого! Покажите мне тут кого-нибудь, кто не хотел бы иметь виноградник, а хотел бы переплачивать виноторговцу. Нет таких?
Аудитория засмеялась и продолжала слушать, все больше завораживаясь представлением.
— И, помимо виноградника, есть у этого фермье два сына, здоровенные такие. Но вот приходит день, когда в винограднике вдруг работы много, одному не справится. И вот владелец виноградника идет к одному из сыновей и говорит ему, слушай, чадо великовозрастное, мне одному трудно, так ты приди, помоги, чего уж там. А сын, стало быть, загорелся желанием помочь отцу, и говорит, хорошо, отец, конечно, сразу после завтрака. Ведь виноградник, говорит он, это самое-самое наше семейное исконное, уж не первое поколение. Ведь это честь нашей семьи! Неужто ты думал, что я не приду, да как же тебе такое в голову пришло? Да я за этот самый виноградник все отдам! Да ведь это мое, наследное, как же не помочь тебе, подумай, отец! Отец обрадовался таким речам. А только, думает, одного помощника все-таки мало, поскольку ужас, сколько работы. — Бенедикт схватился за голову и оглядел аудиторию. — Невпроворот! Идет он ко второму сыну и говорит, сын мой, не справится мне одному! Брат твой согласился помочь, но потеряем много времени и часть урожая, нужен еще один помощник, обязательно. А второй сын, скотина, невежа, говорит — а знаешь что, отец? А иди-ка ты куда подальше со своим виноградом! Я с раннего детства только и слышу, что о твоем винограднике — глаза б не глядели! Надоел мне и ты, и твой виноградник! — Проповедник сделал паузу, а затем торжественно и со значением добавил, — И многими нехорошими словами назвал сын виноградник и отцовские потуги. — Аудитория ахнула, поразившись наглости второго сына.
— Да как же так! — начали говорить, нет, роптать, слушающие. — Да я бы такому сыну! Да такого сына нужно пороть нещадно! Да что же это за невежество! Да…
— Позавтракали, а после завтрака первый, примерный, сын отлучился на какое-то время, с друзьями на улице заговорился, да только к вечеру и вернулся. А второй сын, ругаясь себе под нос, весь день помогал отцу в винограднике.