Мария отвела глаза.
— Ну так есть мой брат Ярослав, — сказала она.
Рагнар улыбнулся и ничего не сказал.
— У тебя голова не опухнет от стольких забот? — спросила она.
— Даю тебе два часа на размышления, — сказал Рагнар. — Секреты — мне, деньги — мне, людей — мне. Или с тобой будет тоже самое, что с твоей спутницей, только во много раз хуже.
Рагнар встал, подошел к двери, отпер ее, сделал кому-то знак. Один из его людей ввел в спальню Эржбету — со связанными за спиной руками, с разбитым лицом, с растрепанными, с коркой запекшейся крови, волосами, клонящуюся вбок от боли в ребрах. Мария всякое видела в жизни, но тут невольный вскрик вырвался у нее из горла. Двадцать лет состояла — с двумя перерывами — Эржбета при ней, двадцать лет была она символом безопасности и безнаказанности киевской княжны.
Символ толкнули в спину, и он, символ, упал на пол и перекатился вбок со стоном. Рагнар подошел к символу и перевернул его на спину.
Эржбета и Рагнар встретились взглядами. На мгновение Эржбета забыла о боли и о том, что грядет за этой болью, о том, что будет с ней и с Марией. Рагнар быстро распрямился.
— Постой, — сказала Эржбета, едва шевеля окровавленными губами. — Постой.
Голос ее дрожал — похоже было, что от ужаса, но ужас этот никак не связан был с тем, что происходит. Она видела Рагнара раньше множество раз, но душевный сдвиг, случающийся в момент узнавания, произошел только сейчас. И сам Рагнар что-то такое в ней, Эржбете разглядел — только сейчас.
Вошли еще двое и сели — один на ховлебенк возле двери, другой на сундук.
— Два часа на размышление, — повторил Рагнар, бледный и твердый, и вышел.
Мария, не стесняясь троих мужчин, еще недавно — вчера — ее подчиненных, встала голая с ложа, подошла к сундуку, и знаком велела стерегущему слезть. Он не был одним из руководителей — просто охрана. Глядя на ее грудь, он нехотя подвинулся. Мария потянула на себя рубаху, разложенную на сундуке, и в конце концов рванула ее на себя — и выдрала из под арселя угрюмого варанга. И надела. Варанг ухмыльнулся, думая таким образом унизить вчерашнюю повелительницу, но Мария не удостоила его взглядом. Подойдя к лежащей на полу Эржбете, она присела возле нее на корточки.
— Вставай, пойдем в умывальную, тебе нужно… помыть лицо…
Эржбета поднялась с помощью Марии на ноги.
— Э, куда это вы? — спросил варанг с сундука.
— В умывальную.
— Нельзя.
— Тебе Рагнар велел — не пускать в умывальную?
Варанг задумался. Варанг на ховлебенке сказал:
— Вроде бы нет. Но тогда мы с вами. Куда вы, туда и мы.
Впятером они вошли в умывальную.
— Развяжите ей руки, — сказала Мария.
— Нельзя.
— Не будь дураком. Стыдно.
Варанг оглядел Эржбету — худую, с неестественно для женщины развитыми бицепсами, в одной рубахе с оторванными рукавами. Действительно — лука с нею нет, ножа тоже — поэтому бояться, как давеча, нечего. Вынув нож, он разрезал веревки, стягивающие запястья Эржбеты.
Сперва Мария умыла Эржбете лицо, а затем чувствительность в руках Эржбеты восстановилась, и она стала мыться самостоятельно, холодной водой. Все молчали.
Затем вернулись в спальню. Мария на всякий случай оделась полностью и предложила компаньонке весь свой гардероб, из которого Эржбете, выше на голову и худее Марии, мало что подходило.
— Меня застали врасплох, — сказала Эржбета по-гречески.
— Да, я поняла, — откликнулась Мария. — Ты стареешь.
— Эй, вы! — сказал варанг с ховлебенка. — По-шведски или по-славянски нельзя ли? А то мало ли, что вы там болтаете.
— Девичьими секретами делимся, — сказала Мария.
— В закрытом помещении трудно стрелять, — сообщила Эржбета. — А кинжал схватить я не успела. Может и старею. Ребра болят…
— Не злись, Эржбета.
— Служанку и повара они зарезали, — бесстрастно сказала Эржбета.
— Ты боишься за…
— Нет. Не такая она дура, дочка моя. Хорла она у меня, а хорлы наблюдательны бывают. Когда нужно. Один вид этого мезона, с фасада, ей все объяснит. Вот только бы любовник ее не заявился раньше времени. Он-то как раз… да… не в отца он пошел, явно.
— Я надеюсь, что с ней все хорошо, — сказала Мария, изображая участие.
— Да, надейся, — одобрила Эржбета, садясь на ложе рядом с Марией. — Тем более, что кроме как на мою хорлу тебе и надеяться-то больше не на кого. И спасать тебя больше некому.
— Твоя хорла меня тем более не спасет.
— Она может кое-кого уведомить.
— Кого?
Эржбета не ответила. Она была занята растиранием запястий и шеи. Больно, но необходимо.
— Кого? — повторила Мария.
— То-то и оно, — сказала Эржбета, чуть шепелявя разбитыми губами. — Оно самое. Есть только один человек на всем белом свете, который за тебя, старая ведьма, в огонь и в воду пойдет, и гору сдвинет, и долину расщепит. Подумать только, что за все это время ласкового слова он от тебя не слышал. Ни одного.
— Ты о чем? Это брат мой, что ли?
— Брат?… Возможно, вы действительно состоите в далеком родстве по полоцкой линии, но нет, не брат.
— Эржбета, если тебе что-то известно, говори. Времени мало.
— Ты торопишься, понимаю. У тебя встреча назначена важная?
— Эржбета!
— Но ты все-таки попытайся вспомнить имя своего ангела-хранителя. Впрочем, Неустрашимые не верят в ангелов.
— Что ты плетешь!
— А помнишь Тайный Собор в Мюнстере? Снимала ты домик возле самой церкви.
Мария помнила.
— Меня с тобою не было, — продолжала Эржбета, — но ты решила, что опасности нет, и подкупала писцов, и передавала копии другим на хранение, и зарвалась. И церковники, хоть и заняты были дебатами, все-таки обратили внимание, и послали стражу тебя схватить. Ты вышла невредимая, и до сих пор думаешь, а уж двенадцать лет миновало, что ты тогда сама страже зубы заговорила — ловкая какая, изворотливая. И тебя нисколько не удивило, что предводительницу Неустрашимых пришли арестовывать двое, а не дюжина. Их на самом деле было, конечно же, больше, но кто-то остановил остальных! Кто-то тебе устроил гладкую переправу при Стиклестаде — ты думала, это тебе союзники, против Олова объединившиеся, помогли. Да, как же. И кто-то, когда Эймунд готов был тебя убрать, ездил ради тебя в Консталь — уж я-то знаю, поскольку сама с ним ездила, и даже думала, что конец тебе пришел, поскольку успеть было невозможно. Вообще. Но ангел-хранитель успел. Уж не знаю, как ему это удалось! А когда ты строила козни в Полонии и подбивала рольников на мятежи, донос на тебя Ярославу перехватили в двадцати аржах от Киева — а ведь ангел-хранитель твой был тогда женат, занят семейными заботами, и все же оказался на нужном хувудваге, и время подгадал. А ты даже не помнишь его имени!
— Я помню его имя, — мрачно сказала Мария.
— Ну и то радость.
— Не время сейчас об этом говорить.
— Почему же?
— Он сейчас слишком далеко.
— Он в Париже.
— В Париже?!
— Понимаю, ты занята была все это время. С польским наследником. На молодое мясо потянуло касатку. Ты даже не знаешь, кто к тебе в дом ходит.
— Он был здесь?
— Нет, не он. Сын его.
— Когда?
— Каждый день приходил.
— Позволь… Нестор?
— Догадлива ты.
* * *В помещении слева от кладовой, без окон, происходило неприятное.
Казимир со связанными за спиной руками сидел на ховлебенке в углу. На полу перед ним, посередине комнаты, лежали на спинах — Лех, Ежи, и Дариуш, связанные, во ртах у них помещались кляпы. Небольшого роста тщедушный темноволосый человек ходил между ними, выбирая, помахивая коротким копьем. Присмотревшись к Дариушу, он решил, что лицо у этого парня непримиримое, говорящее о внутренней силе, и с ним будет больше всего возни. Поэтому он остановился именно возле него.
— Я задам тебе несколько вопросов, — сказал он, — а ты на них ответишь. Существует, наверное, некое тайное общество, в Полонии или в Саксонии, решившее посадить Казимира… вот этого малого… на престол, дабы через него управлять страной. Первый вопрос — где находится тот, который послал вас всех сюда, к Казимиру, и как его зовут.
Наклонившись, он вынул кляп изо рта Дариуша. Дариуш провел языком по зубам, почмокал, еще поводил языком, чтобы в рот набралась слюна и не было так сухо, и сказал:
— Вынули из болота кикимору, вытащили у ней из дупы хвост, шерсть на голове пригладили, теперь она ходит, вопросы задает какие-то.
— Понятно. А куда вы его, Казимира, везти собирались?
— Не унимается кикимора, — посетовал Дариуш. — Все пытается сказать что-то, а не получается у нее. Все на зверином языке говорит, а как его поймешь, язык этот.
Коротко размахнувшись, тщедушный человек всадил копье Дариушу в грудь. Дариуш дернулся несколько раз, издал приглушенный стон, и затих.
Тщедушный человек перешел к Леху.
— Теперь ты, — сказал он, вынимая у Леха изо рта кляп.
Лех безумными глазами смотрел на него.
— Ты слышал вопрос. Отвечай, — настаивал тщедушный человек.
Рядом с Лехом завозился и задергался Ежи. Тщедушный посмотрел на него и вытащил кляп у него изо рта.
— Если ты хоть что-нибудь скажешь, — сказал Ежи, обращаясь, очевидно, к Леху, — я тебя на том свете найду. Я у Создателя попрошу, чтоб он тебя в плоть снова загнал, и меня тоже, и буду тебя мучить всю вечность, ты это учти.
Тщедушный презрительно усмехнулся, встал над Ежи, и поднял копье.
— Я сейчас все скажу сам, — пообещал ему Ежи.
Тщедушный улыбнулся, но копье не опустил.
— Говори.
— Te Deum laudАmus, — сказал Ежи. Te DСminum confitИmur. Te ФtИrnum Patrem, omnis terra venerАtur. Tibi omnes Аngeli…[1]
— …tibi cФli et univИrsФ potestАtes, — подхватил вдруг дрожащий Лех. — Tibi chИrubim et seraphim incessАbili voce proclАmant…[2]
— Sanctus, Sanctus, Sanctus, DСminus Deus SАbaoth,[3] — поддержал его Ежи.
— Pleni sunt cФli et terra maiestАtis glСriФ tuФ,[4] — продолжил Лех.
Тщедушный резким движением пригвоздил Ежи копьем к полу. Ежи задергался, заметался, застонал. Ухватив древко обеими руками, тщедушный выдрал копье из пола и из Ежи.
— Te gloriуsus apostolРrum chorus, te prophetАrum laudАbilis nЗmerus,[5] — прошептал еле слышно Ежи.
— Тe mАrtyrum candidАtus laudat exИrcitus,[6] — тихо сказал Лех.
Тщедушный пнул его ногой в ребра, и еще раз.
— Te per orbem terrАrum sancta confitИtur EcclИsia, Patrem immИnsФ maiestАtis; venerАndum tuum verum et Зnicum FМlium; Sanctum quoque ParАclitum SpМritum. Tu rex glСriФ, Christe.[7]
Тщедушный начал наносить удары подряд — в ребра, в бедра, в живот. Лех закусил нижнюю губу и замычал носом. Тщедушный ударил его в голову — и перестарался. Лех потерял сознание.
Казимир почувствовал, что сейчас он сам потеряет сознание, хотя его никто пока что не бил и не колол копьем. И ни одного вопроса ему еще не задали.
В этот момент в дверь постучали. Тщедушный оглянулся, пожал плечами, и подошел к двери.
— Это Бьярке. Открой.
Тщедушный отодвинул засов.
— Мне нужно поговорить, — Бьярке оглядел помещение и кивнул по направлению к Казимиру. И снова оборотясь к тщедушному, добавил, — Выйди на четверть часа. Ну и зверь ты, скажу я тебе… Есть способы проще и добрее.
Тщедушный скептически улыбнулся.
— Выйди, выйди.
Тщедушный пожал плечами и вышел. Бьярке закрыл и запер дверь. Посмотрев некоторое время на лежащих, он подошел к Казимиру и сел рядом на шез. Казимир смотрел прямо перед собой.
— Звери, а не люди, — сказал Бьярке. — Не понимаю я такого подхода. И не знаю, зачем Рагнару такие соратники. Ну да ладно. Ты цел, невредим, и это хорошо. Есть немного времени. Это тоже хорошо.
Он понизил голос почти до шепота, наклоняясь к уху Казимира.
— Послушай, Казимир, я мог бы устроить тебе побег. Но решать нужно быстро. Я отвезу тебя к твоей матери. Что скажешь?
Казимир, и без того бледный, побледнел еще больше. Явная ложь мучителей в такой ситуации — дополнительное унижение.
— Пошел в хвиту, — сказал он.
— Я не пытаюсь тебя обмануть, Казимир. Хочешь верь, хочешь не верь, но у меня есть причины… Мне хотелось бы тебя спасти. Очень серьезные причины. Твоя мать обрадовалась бы твоему спасению. Видишь — эти трое уже умерли. Их и допрашивали-то только для виду, просто чтобы показать тебе, что будет с тобой. Настоящий допрос начнется не сейчас, но скоро — придет Рагнар, и тогда я не смогу тебе помочь.
Господь, прости меня, грешного, подумал Казимир. И дай мне силы, Господь.
— Бьярке, или как там тебя, — сказал он. — Ты, кажется, упомянул мою мать?
— Да.
— Не делай этого больше. Ты недостоин ее упоминать. И ты глуп.
— Не упрямься, Казимир. Из тебя скоро будут железными крючьями вынимать имена людей, верных тебе и твоей матери. И ты их назовешь, все до одного. И скажешь, где эти люди находятся. Понимаешь? И их убьют. Ты слушаешь?
Казимир молчал.
— Мы выйдем из этого дома, я скажу, что веду тебя прямо к Рагнар, и что дело важное и тайное. Пройдем несколько стратов, и я развяжу тебе руки. В стойлах стоят кони, уже под седлами. И мы поскачем в Саксонию.
— А что будет с Марией? — спросил на всякий случай Казимир.
— Не знаю. Марие я помочь не могу, — ответил Бьярке.
И Казимир начал верить. Если бы его обманывали — Бьярке бы обязательно сказал, — и Марию захватим. Значит, Бьярке действительно хочет устроить побег. Но в таком случае побег действительно невозможен. Марию оставлять нельзя. Зачем Казимиру жизнь — без Марии?
— Нет, — сказал Казимир.
— Твоя мать согласилась бы.
— Оставь мою мать в покое. Даже если то, что ты мне предлагаешь — действительно правда, мой тебе ответ — нет. Или найди способ вытащить Марию тоже.
Сказал — и прикусил язык. А вдруг это тоже — подвох? Вдруг Бьярке только что, легко и без пыток, выведал у него, что Мария ему действительно дорога — и теперь при нем, Казимире, будут пытать Марию, которая носит его ребенка, Марию, за которую он готов отдать жизнь?
— Нужно подумать, — сказал Бьярке, поняв, что Казимира с Марией связывает больше, чем просто беззаботные любовные отношения и честь. Еще два месяца назад он бы этому не поверил.
— Бьярке!
В дверь стучали.
— Что еще? — крикнул Бьярке.
— Тебе ищут! Ты здесь нужен!
— Я занят!
— Очень нужен!
— Сейчас посмотрю, что там, — сказал Бьярке, поднимаясь на ноги.
* * *В «Ла Латьер Жуайез» компания продолжала веселиться. Пили, бренчали на лютне, распевали баркароллы — но сколько ни терлась возле них Маринка, сколько ни улыбалась, стреляя зелеными глазами — ей упорно отказывали во внимании. А примкнуть к разбитной компании ей очень хотелось. Помыкавшись, она в конце концов она решила обидеться и уйти.
На страте бабье лето было в полном разгаре, полуденное солнце начало даже слегка припекать розовую с веснушками маринкину кожу. Внезапно она поняла, почему ее не приняли — суеверная римская публика не любит рыжих женщин! Стало еще обиднее.
Нестор, насмешливый и ленивый, порядком ей надоел за это время. Мать скоро уедет — в зябкий, промозглый осенний Киев — бррр. Маринка боится солнца, но любит, когда тепло. Маринка любит тень южных деревьев в жаркий полдень. И еще Маринка любит, когда ее развлекают — любовью и россказнями. Нестор, дубина, рассказывает ей о древних сражениях, а ведь должен был бы понять, что не сражения интересны Маринке, а кто с кем спал, и почему. Такие истории Нестору тоже известны, но почему-то он их рассказывать стесняется. И еще Нестор грубоват в постели, совсем нет в нем чувственности. Маринка любит чувственность. Также, Нестору следует чаще мыться.
На Рю Ша Бланк Маринка вдруг остановилась, почувствовав неладное. Страт пуст, но он и не бывает многолюдным. Мезон — тот же, что вчера и позавчера, те же окна, тот же фасад. Но — другое настроение нынче у мезона. Мезон выглядит, как глуповатый человек, пытающийся заманить ближнего в ловушку — мол, иди сюда, ничего страшного. И только отчаянно глупый ближний поверит и пойдет, и попадется.
В палисаднике размышляют о естестве и сущности привязанные к деревьям четыре лошади под седлами. Это марьюшкины друзья прибыли, ничего страшного, продолжал уговаривать Маринку глупый мезон. А чего это они здесь делают, ее друзья, в таком количестве, спросила Маринка. А приехали погостить, с фальшивым добродушием отвечал ей мезон. А где мать, спросила Маринка. Ну, где ж ей быть, в «келье» своей, конечно же. Нет, мать не в келье. В келье, в келье, уверял мезон фальшиво. Ты зайди, и сама увидишь. А что если я посмотрю в окно, подумала Маринка. А ты посмотри, поддакнул ей мезон. Зайди в палисадник, калиткой скрипни погромче, подойди к окну, да посмотри, еще и ладонью прикройся, а вон и ставня как раз открыта. Нет, решила Маринка, в палисадник я пока что заходить не стану. А если я залезу вон на то дерево на страте — будет лучше видно, а то мне забор мешает. Посмотрю, что там и как. Ну зачем тебе лезть на дерево, уговаривал ее мезон. Порвешь себе рубаху и поневу только. Не лезь ты на дерево. Еще увидит кто! Женщинам по деревьям лазить не положено, чай не кошки они. И вообще — заходи смело внутрь. Здесь рыжим раздолье. Особенно женщинам.
Маринка подошла к дереву и посмотрела по сторонам. Никого. Подпрыгнув, она ухватила обеими руками нижнюю ветку липы, задрала правую ногу, уперлась в ствол, и попыталась подтянуться. Не вышло. Тогда она задрала и вторую ногу. Повернув голову чуть назад, она сообразила, что все видит, что нужно — солнце как раз светило под нужным углом, а глаза Маринки находились чуть выше забора.
Мать сидит на ложе в спальне Марии. Сама Мария стоит перед мужланистым варангом и кричит на него. Варанг вдруг с размаху бьет Марию по лицу. Другой варанг захлопывает ставню.