— Направлялись мы в один дом, но к разным… — тот, что повыше, запнулся.
— Хозяйкам, — закончил тот, что пониже.
Помолчали.
— Вот что, Нестор, — сказал тот, что пониже. — Там, в доме том, будут беспокоиться. Вот, запали второй факел и иди к ним, да скажи, что я скоро буду, только человека провожу.
— Но мы же хотели вместе…
— Иди, иди. На факел.
Запалив факел от первого, Стефан передал его Нестору.
— Ну, хорошо, — сказал Нестор. — А ты скоро будешь?
— Да зачем я тебе?
— Ну, как… Я к тебе привык за эти недели…
— Я не рыба копченая, — отрезал Стефан, — чтобы ко мне привыкать. Иди, Нестор.
— Ну, как знаешь. Не больно то и желалось мне тебя лицезреть.
И Нестор ушел. Пройдя с Бенедиктом еще несколько шагов, Стефан сказал с чувством,
— Свинья круглорожая.
У Бенедикта лицо было продолговатое — он понял, что это не о нем, а о Несторе.
— Не так уж он плох, — предположил он.
— Спьен и доносчик, — отчеканил Стефан.
— Ты уверен?
— Нет. Почти. Ага, вот, кажется, мезон, который тебе нужен. В окнах свет. Тебя не подождать ли?
— Нет, я, видимо, надолго к ним.
— Я постою у калитки.
— Не нужно.
— Ничего, ничего. А вдруг тебя выгонят? А третьего факела, чтобы тебе дать, у меня нет.
— Не выгонят, — Бенедикт засмеялся и, пройдя через палисадник, вошел в мезон.
Стефан остановился у калитки, нагнулся, оторвал стебелек травы, и стал его жевать.
Через некоторое время Бенедикт, помрачневший, вышел из мезона, выдвинулся на страт, и посмотрел хмуро на Стефана.
— Куда-то все подевались, — сказал он. Там только один человек. И он говорит, «Ах, оставь меня». Ничего не добьешься.
— Казимир! — раздался вдруг зычный голос одного из поляков — с соседней улицы.
— Казимир! — донеслось с другой улицы.
— Что это они? — удивился Бенедикт.
— Ищут кого-то, наверное. Кличут.
— Кличут? Он что, собака или бык? Ну и устои у этих поляков! Это несерьезно.
— Казимир! — снова раздалось над картье.
Стефан улыбнулся.
— Пойдем в дом, — предложил он. — Чего стоять-то тут, на страте. Еще подумает кто, что мы с ними, кличущими, из одной компании.
— Да, но… Кличут… Казимира…
— Казимир — это я, — сказал Стефан.
— Ты?
— Да.
— Они тебя ищут?
— Чего меня искать. Я не прячусь. А ты, кажется, посланец Папы Римского.
Некоторое время Бенедикт размышлял.
— Казимир! — снова закричали где-то неподалеку.
— Вон там, в палисаднике, деревья, густая тень, — сказал Бенедикт. — Пойдем туда. Мне нужно с тобою побеседовать. И я боюсь, что твои соотечественники помешают разговору.
Стефан, он же Казимир, подумал и кивнул. Зайдя в палисадник, молодые люди укрылись в тени деревьев.
— Мне известно, что ты не хочешь заступать на должность правителя Полонии, — сказал Бенедикт. — Наверное, тебе это скучно. Но, может, есть и другие причины. Скажи, если есть.
— Ты же видишь, — ответил Казимир. — Восемь поляков орут среди ночи, скоро весь город разбудят. А представь себе целую страну поляков.
— Действительно, невежество, — согласился Бенедикт. — Неужто они в Полонии все такие дикие?
— У тебя, наверное, есть ко мне письмо от Папы Римского?
— Зачем оно тебе?
— Ну, как. Интересно. Все-таки Папа Римский. Хотелось бы узнать, как и что он пишет. Мне.
— Всему свое время. Будет нужно — будет письмо. Или даже четыре письма. Помимо того, что твои соотечественники шумные очень, есть ли у тебя еще причины торчать в этой дыре вместо того, чтобы… Ну?
Казимир промолчал.
— Девушка, например, — предположил Бенедикт.
Казимир улыбнулся. Было темно, но Бенедикт понял.
— Которая, — продолжил он свою мысль, — не знает, кто ты такой.
— Возвращаться в Полонию мне нет смысла, — сказал Казимир. — Полонией владеют силы, враждебные моей семье.
— Тебя попросят встать во главе освободительного войска, насколько я понимаю.
— Ты видел это войско?
— Я — нет.
— А я видел. Оно сейчас вокруг мезона бегает, меня ищет. В полном составе.
— Ты преувеличиваешь.
— Ты хочешь сказать, что оно еще меньше, чем я думал?
— Призовут в помощь Императора Конрада.
Казимир усмехнулся.
— А если он откажется, — продолжал Бенедикт, — то Дука Иарослаффа.
— В обоих случаях я буду просто куклой, либо императора, либо дука. И вскоре после этого настанет момент, когда кукла сделается ненужной. Я молод, и желаю быть живым и свободным.
— Можно и не призывать чужих. Можно собрать польское войско.
— Не вижу смысла обсуждать это с тобой.
— Почему?
— Ты посланец, следовательно интерес твой в данном случае праздный. Тебе все равно, что будет, у тебя есть место при Папе, и ты просто развлекаешься предположениями.
— Я уполномочен…
— Папа Римский не мог уполномочить тебя вести со мною переговоры. Давай мне письмо, и кончим болтовню.
— Почему же он не мог меня уполномочить?
— Для такого поручения он нашел бы человека, выглядящего менее легкомысленно.
Бенедикт улыбнулся. Неглуп, подумал он. Но и не слишком умен.
— Послушай меня, мальчик мой, — сказал он. — У всех нас в жизни есть предназначение. Люди рождаются — пейзанами, зодчими, ремесленниками, летописцами, а также правителями.
— Некоторые правители отказываются от престола. И что за дурацкое обращение — мальчик мой? Ты ненамного меня старше, посланец.
— Отказываются, потому что не родились правителями.
— Ну вот и я также.
— Ты не можешь отказаться от престола.
— Почему?
— Потому что нельзя отказаться от того, чего у тебя нет. Ты сперва престол этот займи, а уж потом отказывайся.
— Не читай мне нравоучения, — раздраженно сказал Казимир. — Ты, знаешь, ли, все-таки не Папа Римский.
— Я именно Папа Римский.
— Не шути, мне не до шуток.
— Твои поляки подтвердят.
Казимир подумал.
— Хмм… — сказал он. — Правда, что ли?
— У меня нет с собою тиары, — сказал Бенедикт, раздражаясь. — Экий народ недоверчивый.
— Ух ты, — восхитился Казимир. — Сам Папа Римский! Вот ты, стало быть… А я-то думал…
— Что ты думал?
— Я тебя по-другому себе представлял. Да и одет ты…
— Не в тиаре же мне по страдам разъезжать, не в мантии.
— Тебя очень не любят везде.
— Это не имеет значения. Не для того я становился Папой, чтобы меня все любили. Я становился Папой, чтобы меня любили некоторые.
— Имеет. Я именно потому и хотел съездить в Рим, посмотреть на тебя. Раз не любят, значит есть в тебе что-то основательное. Ну! А скажи, это правда, что есть такая чаша, которую ищут…
Бенедикт уперся лбом в дерево, пытаясь подавить смех. Плечи его затряслись.
— А что смешного? — обиделся Казимир. — Я просто спросил…
— Казимир, — сказал Бенедикт, и подавил еще один приступ хохота. — Подожди… Молчи… Казимир… Послушай. Нужно собрать это войско… поляков…
— Ты опять за свое! — возмутился Казимир. — Это тебе нужно, а не мне! Это у тебя, а не у меня, отобрали Полонию!
— Не переживай, я щедрый, — заверил его Бенедикт. — Как отберем ее обратно, я с тобою обязательно поделюсь. Тебе тела, мне души. Ладно. Видать за одну ночь тебя не уговоришь. Ого! Опекуны твои возвращаются.
— Тише. Пусть они зайдут в мезон.
— Да. Я-то как раз не хочу заходить.
— Почему?
— Вонь там несусветная. Ужас. От тебя не сильно пахнет, ты молодой совсем…
Казимир покраснел, но ничего не сказал.
— Проводишь меня в заведение. Называется «Ла Латьер Жуайез», — сказал Бенедикт. — И можешь остаться ночевать.
— Нет, я…
— Да, правда, ты ведь к девушке шел. Проводишь меня, пойдешь к девушке.
— Один боишься? — насмешливо спросил Казимир.
— Один боюсь, — согласился Бенедикт. — Я вообще из пугливых.
— Я подумаю.
— Насчет чего?
— Насчет Полонии.
— Ах, да, я и забыл было… — удивился Бенедикт.
— То есть как?…
— Да так. Что это мы с тобой — Полония да Полония…
На этот раз Казимир совершенно растерялся.
— Я шучу так, — сказал Бенедикт. — Не обращай внимания. Вот что. Как придем в трактир… Я приготовлю тебе список.
— Какой список?
— Список людей, к которым тебе нужно обратиться в Полонии. Дать им знать. Собрать их в каком-нибудь небольшом селении. Они по большей части знатные землевладельцы старой закалки, многие под командованием твоего деда воевали. Они придут и приведут войска. Тебе нужно будет их кормить…
— На какие деньги я буду их кормить?
— Не знаю… Найдешь. В Саксонии, например. Кстати, в Саксонии проживает много народу, сбежавшего от польской смуты, и у них дети уже подросли, вполне боевые стали. В общем, пойдем-ка мы в трактир. Посмотри — вроде они все в доме, во двор никто не смотрит?
— Не знаю… Найдешь. В Саксонии, например. Кстати, в Саксонии проживает много народу, сбежавшего от польской смуты, и у них дети уже подросли, вполне боевые стали. В общем, пойдем-ка мы в трактир. Посмотри — вроде они все в доме, во двор никто не смотрит?
* * *А тем временем поляки, молодые и старые, отчаявшись, вернулись в мезон.
— Как быть, что делать? — уныло задал риторический вопрос один из старших. И добавил еще два вопроса, — Где он? Что скажем мы Папе Римскому, когда он явится сюда утром?
Приуныли.
Лех, не в силах сдерживаться, сказал со смертной тоской:
— Где он — известное дело. Казните меня, панове. Я один во всем виноват.
— Ты знаешь, где он? — самый старший поляк, именем Кшиштоф, поднялся с шеза. — Где же?
— У Неустрашимых, — едва слышно произнес Лех.
— Как? Громче!
— У Неустрашимых.
Сделалось тяжелое, грозное молчание.
— Объясни, — попросил Кшиштоф.
— До нашего еще приезда — стал он к ним ходить. Я сперва не понял, куда он ходит, дума, что к девушке.
— Ходит?
— Каждую ночь. Я вызвался его стеречь, вон там, в том помещении, пока остальные спят. И никто меня не сменял. Привыкли. Он меня упрашивал долго, ну я и позволил.
— Что позволил?
— По ночам ходить. Я думал — к девушке. Сперва мы вдвоем вылезли через окно и пошли… потом еще раз… Он доходил до мезона и ждал, пока я уйду. Я думал — чтобы девушку не смущать.
Ежи, Адам и Дариуш, сгорая от стыда и ярости, вскочили на ноги.
— Ты за это ответишь, — сказал Адам. — Ты, кривая рожа, так ответишь, что день проклянешь, когда матка твоя, курва подлая, тебя зачала.
Лех сверкнул глазами.
— Тихо! — сказал старший, Кшиштоф. — Ругаться мы будем потом.
— Я убью это рольниково отродье.
— Когда тебе будет угодно! — крикнул Лех в ответ.
— Тоже потом! — прогремел Кшиштоф. — Сперва надо бы выяснить, что к чему! Молчи, Адам. И остальные — щенки! — тоже молчите! Говори, Лех. Но говори всю правду. Так лучше будет, всем.
— Один раз, — сказал Лех, с трудом сдерживая ярость, подавляя стыд, глядя на Адама. — Один раз… Он запозднился… — Лех перевел взгляд на Кшиштофа. — Запозднился. Я уж начал переживать, что он не вернется вовремя, эти проснутся, а его нет. Пошел я к тому мезону, ему навстречу. Думал, может он уснул там, с девкой своей. Иду по страту, вижу — они навстречу, пахолек наш, а с ним другой, статный такой, большой. Я спрятался за липу. А они прошли мимо. А я за ними. А они переговариваются.
— Они не заметили твой факел? — спросил Кшиштоф.
— Не было со мной факела. Ночь была ясная, луна светила. Да… Переговариваются они по-шведски… А только слышу я слово «Интрепид» — несколько раз. Ну и догадался я. Они разошлись, пахолек пошел сюда, а я за другим. Тот обратно к мезону. Я за ним. Он в мезон, а я у двери встал, а там внутри голоса. Не на местном наречии, а больше по-шведски. Я плохо понимаю. Понял только, что главного у них зовут Нестор.
— Что ты болтаешь, — сказал Дариуш. — Главный у Неустрашимых — Рагнар, из рода Дренготов.
— Помолчи, Дариуш, — велел Кшиштоф.
— Да болтает он…
— Помолчи. Рагнар Дренгот надо всеми главный. А Нестор этот главный — здесь. Что еще тебе известно, Лех?
— Больше ничего.
— По-шведски Неустрашимые — Офорскракт, — сообщил Ежи.
— Они по-латыни говорили, — догадался Дариуш. — «Интрепид». Для хвата нашего Леха все иноземные языки — шведский.
— Невежественный рольник, — пробормотал Адам.
— Тише! — велел Кшиштоф. — Лех, мезон тот где стоит?
— На Рю Ша Бланк.
— Какой он с виду?
— Самый большой там. Черепичная крыша.
— Прекрасно, — сказал Кшиштоф. — Теперь помолчите все. Мне нужно подумать.
Вот, старина Кшиштоф, подумал он. Вот и настал главный момент. От того, что ты сейчас решишь, зависит столько, что если ошибешься — сам себя презирать будешь, да и перед Создателем ответишь. А ты еще осуждал Бенедикта за блуд! Плохой, мол, пример подает Бенедикт пастве! А ведь он, Бенедикт, бросив все дела, поехал с тобою в эту дыру, уговаривать нашего мерзавца! Как он печется о своей пастве, о Полонии — а? А эти сопляки что же? Спеси много — а сами бессовестные, ленивые! Вчетвером не смогли два жалких месяца за одним мерзавцем толком уследить, дармоеды! А Бенедикт — посланцев с дороги послал к Конраду и к Ярославу, еще какие-то дела улаживал — и в Риме, и по дороге, при нас, а мы и ухом не повели, лясы точили, да еще и злословили, да еще и возмущались, мол, целый гарем с собой везет. А на самом деле Папа Римский делает больше, чем кто-либо в наше растреклятое бесчестное время, печется о наших душах… Делает, делает. А все, что делаем мы — умный вид. И слова умеем говорить негодующие. А как до настоящего дела доходит — то вот они, результаты.
— Лех виноват столько же, сколько остальные, — сказал он. — Сколько я. Меня назначили здесь главным — нужно было мне одного из сопляков взять с собою в Рим, а одного старика здесь оставить. Я не подумал, старый дурак, понадеялся… на то, что если благородный юноша берет на себя ответственность, значит… а оказалось, что ничего это вообще не значит! Но теперь речь не об этом. Если к утру пахолек не вернется, нам ничего не останется, как только… как… признаться в нашей дурости и безответственности Папе Римскому. И предоставить себя в его распоряжение, восемь свердов — раз на большее мы не способны. Может, он что-нибудь придумает.
— А если появится? — сказал Ежи.
— Если пахолек появится, — продолжал Кшиштоф, — о чем я молю Создателя… Если появится, то… все притворимся спящими. Затем… — Кшиштоф задумался. — Он заходит в мезон, мы его хватаем, дверь запираем, и ждем прихода Папы.
— И что же Папа сделает? — спросил Ежи.
— Папа его уговорит.
— Уговорит?
— Если Папа… ручаюсь вам, бросит пахолек Неустрашимых и сделает то, что ему положено. Станет нашим повелителем… станет другим человеком!
— Такой убедительный этот Папа? — с сомнением спросил Дариуш.
Старшие переглянулись и улыбнулись невесело.
— Тебе, бездельнику, не умеющему держать слово, это не понять, — сказал Кшиштоф. — Папа Римский уговорит самого Люцифера принять крещение.
Он не преувеличивал — он действительно так думал. Во время одной из стоянок на пути в Париж, Бенедикт завел с Кшиштофом разговор и убедил его, что всех его (Кшиштофа) детей и внуков следует сделать мужеложцами, ибо в походе мужеложцы — самые выносливые и отважные. И Кшиштоф поверил — Кшиштоф поверил! — после чего Бенедикт засмеялся и сказал, что это такая шутка, и что вообще-то чрезмерная серьезность — признак медлительного ума.
— А тем временем, — сказал Кшиштоф, понижая голос, — мы окажем ему, Полонии, да и всему миру небольшую, но добрую, услугу. Это честь великая для каждого воина, поэтому я не хочу назначать… да… посылать… Будем тянуть жребий. Одному из нас выпадет — если пахолек вернется до прихода Папы — идти в это змеиное гнездо… выманить… как бишь его? Нестор! Выманить Нестора, вызвать его на поле чести, и убить. Жребий будем тянуть прямо сейчас. Вот несколько соломинок… нужно шесть…
— Шесть? Почему же шесть? Нас тут восемь человек, — заметил Дариуш.
— А зачем же старшим стараться? — спросил Ежи. — Четыре соломинки.
— Я без всяких соломинок пойду и все сделаю, — сказал Адам яростно.
— Тише, — сказал Кшиштоф.
— А Леху поручать нельзя. Три соломинки, — вмешался Ежи.
— Тише вы все! Шесть соломинок нужны потому, что Лех, само собою, не пойдет.
— Почему же? — возмутился Лех.
— Недостоин потому что, — отрезал Кшиштоф, и Лех стал лиловый от стыда и отчаянья. — И я не пойду. Я бы пошел — как Адам, без жребия — но я ответственен здесь за всех, и за исход дела, перед Полонией и перед Риксой Лотарингской. Молчать! Всем молчать! Всем лечь и притворяться спящими! Видите входную дверь? Молитесь, чтобы в нее вошел пахолек, а не постучался Папа Римский!
ГЛАВА ПЯТАЯ. СОВЕТ СОДРУЖЕСТВА
В Шайо, деревушке захолустной несмотря на близость — чуть больше миллариума — от Церкви Святого Этьена — оставались лишь пейзаны и один фермье. Остальные жители, легкие на подъем в силу скромности имущества, месяц назад все как один решили переменить место жительства. К тому у них имелись веские причины.
А было так.
Значительное число вооруженных норманнов, а может быть варангов (около тридцати) прибыли в деревушку и остановились в четырех брошенных домах на краю. Один из домов оказался брошенным лишь отчасти — там жили нищие. Им прибывшие заплатили, и они куда-то ушли.
В Шайо считалось, что ежели человек на лошади, сбоку сверд болтается, на лице презрение, а человеческий язык понимает с трудом — значит, норманны. Для жителя Шайо и Аттила был бы норманн.