Произношение выдавало в нем истинного сына туманного Альбиона.
– Как, брат, ваш нога? – Джон Смит оказался рядом со Скудиным, на соседнем столбе, и это обстоятельство почему-то весьма обрадовало обоих. – Страдание очишайт душа…
За ночь разбитое лицо негра страшно распухло, превратившись в тотемную маску каннибальского племени.
– Ангел Господень укрепляет дух мой… – Скудин тягуче сплюнул, кривясь. – Исповедаться не хочешь, братишка? А то ведь грехов небось по самое «не балуйся»…
Пуля зацепила у него в ноге крупный сосуд, правда, к сожалению, не артерию: никакой надежды умереть или хоть вырубиться прежде, чем за него возьмутся вплотную. Тем не менее от потери крови Ивана мутило, в голове тяжело отдавался раскатистый колокол – вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он. Всё. Конец. Финита. Абзац чёрному котёнку…
– О, ноу, – отказался от исповеди негр и пояснил с усмешкой: – Don’t see any sense…[49]
В это время из аккуратного коттеджа, стоявшего неподалёку от вертолетной площадки, вышла и неторопливо направилась к пленным стройная черноволосая женщина в белых шортах. О, эти неизменные шорты с широким ремнём и «Браунингом хай пауэр» в заказной кобуре… Женщину сопровождал плотный шан[50] с автоматом наперевес, за собой он катил что-то похожее на небольшой сервировочный столик. Миниатюрные колёсики, предназначенные для гладких паркетов, подпрыгивали на неровностях каменных плит, из-под белоснежной салфетки раздавался отчётливо узнаваемый металлический перезвон…
Человек с «Узи» сразу оборвал пение, вскочил, его лицо засияло подобострастием.
– Here they are, miss Pearl![51]
– I see, Bob. I see. – Жемчужина, а это была, без сомнения, она, обвела глазами пленных и очаровательно улыбнулась. – What men!..[52]
– Ну? – давя подступившую панику, мрачно осведомился Иван. – Кто на новенького… Ну-ка… Эники-беники… ели вареники…
– А не пошёл бы ты, капитан!.. – задёргался на своём столбе. Борька Капустин. Детская считалочка, указавшая на него, была, конечно, чепуховиной, но…
– What men, – повторила «мисс Белые Шорты».
Ее английский был великолепен, манеры безупречны, внешность ослепительна, в ней чувствовалась изрядная доля китайской крови. Впрочем, Жёлтая Жемчужина никогда этого не скрывала, даже наоборот, в своих прабабках она числила знаменитую пиратку мадам Вонг. Жестокость и жадность которой давно вошли в поговорку…
– Well, well, well…[53] – Племянница наркобарона не спеша осмотрела всех пленников и… остановила-таки свой выбор на Борисе Капустине. Может, он показался ей самым заморённым, а может, самым отчаянно-злым. Она грациозно присела на корточки и сделала знак рукой: – Chung!
Толстяк по имени Чанг подкатил столик, с поклоном сдёрнул накрахмаленную салфетку… В мутном свете блеснул никель хирургических инструментов. Всякие там щипчики, пилочки, скальпели… Они завораживающе сияли, сразу видно – острые, с любовью отточенные… Ох, не спешил Будда Мантрейя приходить на грешную землю…
– Иди на хрен, сука! – взвыл Капустин. Капитан Кольцов до боли зажмурился, негр презрительно харкнул. В серых глазах не было ни тени испуга.
– Excellent[54]. – Жемчужина улыбнулась и, не оборачиваясь, привычно, ощупью взяла что-то со столика. Ещё нескончаемый миг… и раздался страшный крик Борьки, а у остальных стали подниматься дыбом и седеть волосы, потому что не приведи Бог даже издали услышать такой крик. Потому что вот так – действительно нечеловечески – кричат не просто от боли и не просто от страха. Это – последняя мука, последняя судорога ещё живого и способного жить тела, осознающего бесповоротное восшествие смерти, и при этом ты понимаешь, что очень скоро всё то же самое предстоит и тебе…
– Excellent… – Жемчужина облизнула пересохшие губы и отступила полюбоваться работой. Капустин висел мешком, неровно и коротко всхлипывая. По левому бедру ветвились кровавые ручейки. Тонкая рука женщины вновь потянулась к его изувеченной плоти…
…И в это время винтовочная девятимиллиметровая пуля, бесшумно прилетевшая из глубины джунглей, разорвала ей позвоночник. Жемчужину отбросило, как тряпочную куклу, прямо на Борьку, и она, потеряв всякую грацию, свалилась к его ногам – обездвиженная, но не убитая, с дёргающимся ртом и вмиг обезумевшими живыми глазами. Англичанину Бобу и шану по имени Чанг повезло существенно больше. Вот уж действительно притча о везении и невезении!.. Один рухнул с простреленным черепом, другой с продырявленной грудью, – они умерли сразу, так и не поняв, что случилось, не успев схватиться за оружие. Последующие несколько секунд Ивану запомнились смутно. Рельефы будд ожили и начали стремительно выпрыгивать из стены. Ползущий туман был облаками, по которым они ступали. Они двигались неуловимо быстро, быстрее, чем Кудеяр был нынче способен воспринимать. Вот тихо щёлкнули кусачки, расправившись с проволочными путами, и Скудин обнаружил, что сидит на земле, а на него в упор смотрит жуткая рожа. Этакий лесной призрак, бестелесный, безжалостный и в целом смертельно опасный. Кошачьи движения, густой маскировочный грим, родные, знакомые, сверкающие яростью голубые глаза. Глебка Буров по кличке Мутант. Пришёл-таки… Будда Любовь на грешную землю. Аллилуйя!!!
Кто-то уже подхватил на руки Борьку Капустина, тот плакал, корчась от боли, чудовищно матерился и без конца спрашивал: «Что у меня там?..» – «Жить и баб трахать будешь, – утешали его, – вторая половинка на месте…» Преподобный Джон Смит вполне профессионально перетягивал Скудину ногу.
– Glory hallelujah!..[55] Кто есть эти?
– Братья во Христе. – Иван сморщился и уже почти на бегу вколол негру протянутый Глебом шприц-тюбик обезболивающего. – Аллилуйя…
Жизнь. Жизнь. Мощными ударами пульсирует сердце, и наполняет лёгкие воздух, и здоровая рука снова свободна и может держать автомат…
Менее чем через минуту всё было кончено. Янговые деревья по-прежнему роняли с листьев росу, а горные вершины истаивали в клубящейся пелене. У столбов остались три тела, два мёртвых и одно ещё живое, мечтающее о смерти. Столик с инструментарием даже не перевернулся…
Стеклянный ларёк под зелёным колокольчиком крыши, стоявший прямо напротив проходной нового «Гипертеха», у выезда на гатчинскую объездную, назывался симпатично и подходяще: «Теремок». Внутри посменно работали мальчики в бордовых форменных курточках и сугубо «дореволюционных» фуражках. Всегда разные, всегда по двое и всегда – что ни есть самого «пэтэушного» возраста. Отъявленная молодость не мешала им с ловкостью фокусников размазывать текучее тесто, превращая его в тонкие, геометрически правильные блины. Снабжать их двадцатью двумя видами начинки и выдавать аккуратно упакованными – на картонной тарелочке, если клиент желал перекусить прямо здесь, или в фольге и мешочке, если «с собой». К блинам прилагались чай, кофе, морс и бульон.
Виринея дожевала и вытерла губы сине-белым бумажным квадратиком. Обычно она далеко не каждый день здесь продовольствовалась. Многолетняя борьба на измор с неудержимо расплывавшейся талией была бескомпромиссной (с обеих сторон), в «мирной жизни» Виринея питалась сырой морковью и яблоками. Но сегодня… Которым был этот блин, она не считала, а с какой начинкой – про то вкусовые рецепторы забыли ей доложить. Рядом так же уныло курились на мартовском ветру пластиковые чайные стаканчики Альберта и Вени. Мысль о последнем ужине перед казнью успела, кажется, посетить всех троих. И осталась невысказанной.
А вот другую мысль высказали. О том, что Виринея и Алик были виновны только в хамстве по отношению к Андрею Александровичу Кадлецу. Тогда как Веня… Он сам первым и вербализовал эту посылку, героически предложив взять всё на себя и пострадать в одиночестве. «А то групповуха будет, ребята…» – «Да ты знаешь хоть, что такое „групповуха“? – немедленно заорала на него Виринея. – Объяснить тебе? Объяснить?..»
В возрасте мальчишек, обернувшихся за стеклом «Теремка», Виринея была благородной хулиганкой. Она дралась в школе на переменах, не щадя и не боясь даже лбов-старшеклассников, отпускавших в спину девочкам пошлые замечания. Она, впрочем, не лазила на подъёмные краны и не свешивалась с балконов двадцатого этажа, как это принято у подростков, испытывающих и доказывающих свою «крутость». Бог не обидел Виринею воображением и умом, и она предпочитала ставить мысленные эксперименты. Например, такой. «Кругом разлился и вот-вот вспыхнет бензин, я стою посередине, и со мной близкий мне человек, который не может бежать. Раненый, например. Спрашивается в задачнике: брошу я его или нет?»
Ситуация была почерпнута из американского фильма. Мужественный киногерой, конечно, друга не бросил, но и бензиновой вспышки удалось счастливо избежать.
А если бы не удалось?..
Мысленное испытание так подействовало на юную Виринею, что однажды даже приснилось. Она очень хорошо помнила: во сне она никуда не побежала, до последнего пытаясь сдвинуть тяжёлое, не ей по силёнкам, беспомощно обмякшее тело… чтобы в критический миг проснуться у себя дома, под знакомым одеялом. Она никому не рассказывала этот сон, хотя втайне гордилась. Наяву, к сожалению, вот так просто не вынырнешь из тягостной ситуации. Некуда.
Правда, наяву ничего особенно страшного как бы и не происходило. Никто не собирался поджигать бензиновую лужу или заниматься ещё каким-то смертоубийством. Будет большая ругань, после которой им с Альбертом пропуска скорее всего вернут. Веньке же…
Нет, его тоже никто на инквизиторской костёр не потащит. Его даже в тюрьму вряд ли упекут. Так, будет кое-что по мелочи. Увольнение… подбитая на взлёте карьера учёного…
Внутренне содрогаясь, Виринея примеривалась к очередному блину и обдумывала, что в итоге будет говорить дома… Когда взгляд, брошенный в сторону такой своей и такой болезненно-чужой теперь проходной, открыл ей Монохорда – капитана Бориса Капустина, вприпрыжку мчавшегося к «Теремку».
Глаза у Виринеи были «минус пять», она плохо видела вдаль и, не желая привыкать к очкам, таскала в кармане маленький раскладной театральный бинокль. Однако в экстремальных ситуациях её зрение обретало необычайную остроту. Например, когда она бегала трусцой и впереди показывался собачник, она за квартал видела, на поводке ли ротвейлер. Вот и теперь она с доброй сотни метров различила три пропуска, которыми размахивал Борис. Хотя ей его-то самого полагалось бы узнать только вблизи.
– Амнистия!.. – что есть мочи вопил Монохорд, гигантскими прыжками перелетая через замёрзшие лужи. – Амнистия!.. Батя отбил!..
«Батя» было одним из прозваний Ивана Степановича Скудина, он же Кудеяр, он же Чёрный Полковник. Капустин не был бы Капустиным, если бы не приписал всю заслугу по «спасению утопающих» токмо и единственно любимому командиру.
Виринея бегом бросилась Борису навстречу и, подпрыгнув, повисла у него на шее. Вот когда её заколотило и начали душить слезы. Могучий спецназовец расплылся в хищной ухмылке и, чмокнув Виринею мимо темечка, заключил девушку в объятия. Глаза присутствовавшего при этом капитана Грина тотчас наполнило выражение, по сравнению с которым вся скорбь его народа была легкомыслием карнавала. Бог, по какой-то Ему лишь ведомой причине, очень не любил последнее время бедного Женю. Что в тот вечер перед праздниками, что сегодня – и почему всё радостное и хорошее раз за разом доставалось другим?..
До завершения рабочего дня оставалось ещё часа два с половиной. Неприятности мгновенно стали казаться и мелкими, и далёкими, и вообще очень легко одолимыми. Зато вспомнилось, что в запертой комнате всё ещё трудился компьютер и шёл своим ходом вычислительный эксперимент. Виринея, Алик и Веня, успевший чуть не насмерть задубеть в тонком дедушкином плаще, устремились назад к институту.
Уже внутри им встретился мэнээс[56] из соседней лаборатории.
– Ну вы, однако, даёте, – приветствовал он амнистированных. – Кадлец к себе пошёл, как сушёных тараканов наевшийся! А какую Лев Поликарпович речь про вас закатил!.. – Младший научный сотрудник говорил так, словно сам ходил подслушивать возле директорской двери, либо был очень близок к первоисточнику. – Отбил-таки! Так Кадлецу и сказал: а ху-ху не хо-хо?..
– Как не стыдно, – пожурил Глеб, на всякий случай провожавший ребят. – Такие выражения при девушках. Безобразие.
Он улыбался. Веня протирал очки, запотевшие от тепла, и Глеб для страховки вёл его под руку.
Когда иссякли страсти в кабинете у академика Пересветова, профессор Звягинцев вылетел оттуда буквально со скоростью звука. Палка не палка – в иных обстоятельствах он делался проворен настолько же, насколько Виринея делалась зоркой. Он почти бегом пересёк внутренний двор, преодолел лестницу и стремительно прошагал по длинному коридору. Дверь триста третьей комнаты была заперта, но профессор носил в кармане свой ключ. Дважды щёлкнул, открываясь, замок…
Компьютер, пытавшийся виртуально повторить злосчастный Маринин эксперимент, стоял тылом ко входу. Лев Поликарпович со всей поспешностью обошёл его и стал смотреть на экран.
Спустя буквально минуту дверь снова приоткрылась.
– Вот!.. – Начлаб заговорил сразу, даже не подняв головы. – Видите?.. Всё правильно!.. Всё так, как я и говорил!.. Никакой ошибки не произошло! И Мариночка… Царствие ей Небесное… – тут он прокашлялся, – ничего не напутала! Взрыва не должно было быть! У неё всё должно было получиться…
– Лев Поликарпович, – отозвался голос, который он очень хорошо знал. Хотя предпочёл бы не знать совсем. Профессор наконец вскинул глаза. Потом разогнулся. Возле двери стоял Скудин. Он держал в руках большой пластиковый пакет. Неуклюже порывшись (бинты здорово-таки мешали), Иван вытащил какую-то фотографию и протянул Звягинцеву: – Узнаёте?
Сначала Льву Поликарповичу показалось, будто на старом, пожелтевшем от времени снимке был он сам. Но нет. Человек на карточке был полнее, моложе и с причёской, как сейчас бы выразились, «под бандита». Плюс надпись, которую изумлённый Звягинцев заметил лишь секунду спустя.
– Откуда у вас… это? – только и выговорил потрясённый профессор.
– Вы не поверите. Совершенно случайно в руки попало, – ответил Иван и про себя усмехнулся. Можно было спорить на что угодно: профессор не поверил ему. Наверняка первым долгом подумал о бездонных, страшно засекреченных чекистских архивах. Ну и пусть думает, как ему больше нравится, не спорить же. – Здесь ещё всякие разные материалы. Вот, посмотрите…
На экране компьютера сияла безукоризненно правильная радуга линий. Сквозь космическую черноту возносилась величественная красавица Фудзи, окружённая, словно королева придворными, локальными экстремумами предгорий. Четвёртое измерение впервые «показалось на люди», впервые позволило себя рассмотреть. Хотя бы издали, пока ещё виртуально…
Отцовский дневник
Есть анекдот, некрасиво порочащий нашу милицию. Идёт себе страж порядка по улице, никого, как говорится, не трогает. И вдруг его из придорожной канавы окликает какашка: «Привет, родственник!» – «Чего-чего? – оскорбляется милиционер. – Какой я тебе родственник?» – «А будто нет! И ты и я – из внутренних органов…»
Этот анекдот неизменно вспоминался Льву Поликарповичу Звягинцеву, когда он выводил своего барбоса гулять.
На улице Победы через каждые двадцать метров стоят скамеечки и при них – аккуратные белые урны. Тем не менее лишь немногие собаковладельцы удосуживаются подобрать за своими питомцами продукты их жизнедеятельности. Зима по-своему наводит порядок, покрывая всё человеческое безобразие снегом, но мартовские оттепели беспощадны. Питерская морось мгновенно сгрызает сугробы, и тут выясняется, что кусты сплошь забиты драными пластиковыми пакетами, пустыми бутылками от лимонада и даже коробками из-под автомобильного масла. Дорожка, устроенная безо всякого понятия о гидрологии, становится ложем местного моря. А на газонах, превратившихся в мокрые и чудовищно скользкие ледяные поля, ногу некуда поставить из-за расплывшихся собачьих кучек. Лев Поликарпович Звягинцев поднял воротник тёплой куртки, промерил палкой глубину ближайшей лужи и решил быть оптимистом. «Есть же что-то хорошее: и участок не сгорел, и шеф по морде получил…» – вспомнил он фразу из любимого когда-то сериала про полицейских. Нет, в самом деле. Сегодня выходной, то бишь можно ради разнообразия вывести четвероногое при дневном свете, а не в вечернем или предутреннем мраке, как в будни. Да ещё и обычного возмутителя порядка, толстого и злобного ротвейлера Боню (полностью – Тандерхеда фон Твилбеккер-Зее Билли Бонса Третьего) на несколько дней куда-то увезли. Ну и слава Богу. А то Лев Поликарпович во время прогулок постоянно с ним сталкивался, и невоспитанный Боня порывался свалить своего хозяина с ног, с рыком бросаясь на Кнопика. Хотя тот у него под брюхом мог пройти не сгибаясь, а значит, был в собачьей иерархии не конкурент и, следовательно, не объект для гнева.
– Гуляй! – Профессор снял с тормоза удобный поводок-рулетку, и пёсик по обыкновению галопом бросился через лужи. Катушка с узкой импортной лентой тихо стрекотала, разматываясь. Профессор заранее знал, под каким деревом его питомец любит присаживаться, и подавил искушение заставить его поторопиться. Как ни хотелось ему поскорее снова зарыться в переданные Скудиным тетради, сворачивать собачью прогулку не годилось ни в коем случае. Тем более что Кнопик был кобельком, а значит, на улице не только и даже не столько физически разминался и делал свои дела, сколько помечал и обнюхивал знакомую территорию. «Новости собачьего Интернета, – говорил об этом сам Лев Поликарпович. – Причём в сугубо интерактивном режиме…» Жажда информации была близка и понятна профессору, лишать любимца доступа к ней он не стал бы ни за какие блага.