Попадая на улицу Савушкина, Лев Поликарпович всякий раз вспоминал тот давний разговор с дочерью. Наверное, оттого, что улица Савушкина имеет длину, действительно подходящую для путешествий, и это отчётливо ощущается сразу, стоит только на неё выйти. И ветер всегда по ней разгуливает, точно по океанской набережной, и гонит по лужам блестящую рябь, и нацелена она плюс-минус точно туда, где, пронизав рваные облака, в Питере за мокрые крыши опускается солнце…
В нашем городе есть несколько кварталов, сразу после войны построенных пленными немцами. Там стоят небольшие, аккуратные, одинаковые дома, и квартиры, расположенные на втором этаже, имеют свои собственные подъезды. С такими узкими лестницами, что можно стукнуться локтями одновременно в обе стены. Подойдя к знакомой двери, Звягинцев не на шутку разволновался. Поневоле вспомнилось, как он приходил сюда, когда ещё была жива Марина. И, выйдя замуж, целых полгода пыталась сосуществовать вот с этим самым Володей… Потоптавшись туда-сюда по асфальтовому проезду, вдоль трясущихся на ветру голых кустов, профессор надавил кнопку звонка.
Володя спустился открывать, одетый по-домашнему – в яркую тенниску, явно происходившую с раскладушек second hand возле метро, и древние лыжные штаны. Эти последние Лев Поликарпович помнил столько же, сколько и самого Володю; неснашиваемый послевоенный трикотаж перешёл от отца к сыну и обещал прослужить ещё долго. В Маринины времена Володя был кандидатом наук, теперь стал доктором. Чего доброго, в членкоры в обозримом будущем выйдет. И, можно не сомневаться, будет носить всё те же штаны. Следует только надеяться, на вручение ему Нобелевской премии он всё-таки в них не придёт. А впрочем, Бог с ним, пускай приходит в чём хочет. Профессор Звягинцев полагал, что гений имеет право на любые причуды. А то, что Володя Гришин был гением, сомнению не подлежало.
– Да бросьте, Лев Поликарпыч, какие тапки… Заходите, пожалуйста.
Несмотря на учёную степень, сорок лет и экономические реформы в стране, Володя выглядел очень неплохо – ни лысины, ни жировых отложений, он носил густую бороду а-ля ассирийский царь Хаммураппи и в целом здорово напоминал Фиделя Кастро во дни его бурной революционной молодости.
– Здравствуй, Володя. – Звягинцев пожал крепкую руку коллеги, снял пальто и шляпу и по домашней привычке водворил палку в угол возле двери. – Как жизнь молодая?
Спросил больше для порядка, ибо слишком хорошо знал, как живется ныне работникам умственного труда. Если, конечно, они не свалили в нью-йоркские таксисты, не синтезируют наркоту или, к примеру, не делают радиомины. Наплачется когда-нибудь наше государство, бросившее чистую науку в прорубь с камнем на шее…
– Живы пока. – Гришин саркастически хмыкнул и показал рукой в глубь квартиры. – Прошу, Лев Поликарпыч.
Апартаменты, спланированные опять-таки немцами, были по нашим понятиям нетривиальные. Полуторакомнатные, плюс обширный альков. Мебель конца восьмидесятых из древесно-стружечной плиты, недавно облагороженная самоклейкой «под мрамор». Телевизор с заросшим пылью экраном, явно очень редко включаемый. Компьютер на письменном столе, кожух снят, рядом куча лазерных дисков и какие-то дополнительные устройства в коробках, ещё не распакованные. На стене между книжными полками – большое фото Марины. Марина держала на руках Кнопика в бытность его щенком. И широко улыбалась.
«Что толку теперь фотографии по стенкам развешивать… Лучше бы ты её при себе удержал, пока женаты были. Может, тогда бы она…» Звягинцев усилием воли оборвал непрошеную мысль, тяжело опустился в кресло и вытащил из кейса стопку заветных тетрадей:
– Вот, Володя. Посмотри.
Не приведи Господи никому пережить детей своих…
– Так, так! – Хозяин квартиры, уже направлявшийся в кухоньку варить гостю кофе, тотчас забыл, куда и зачем шёл. Бережно взяв тетради, Володя даже не удосужился сесть – сразу зашуршал плохо гнущимися страницами. – Да, это не какая-нибудь там лабуда с банальной двойной перестановкой,[58] – прокомментировал он погодя. В голосе его слышался восторг, который он и не думал скрывать. – Здорово, Лев Поликарпович, вот уж угодили так угодили! Есть над чем голову поломать!
Тонкое Володино лицо сделалось как у охотника, заметившего след редкой дичи. При виде взрослого мужика, чуть не пускающего слюни над кипой старой бумаги, испещрённой какими-то закорючками, нормальный обыватель в лучшем случае покрутил бы пальцем у виска. Однако профессор Звягинцев именно такую реакцию и предвидел. Чего ещё ждать от человека, у которого фундаментальный труд «The Code Breakers»[59] был настольной книгой ещё в школьные годы. Который, помимо своей «родной» математики, знает шесть языков, из них три мёртвых, и страшно комплексует оттого, что не может, видите ли, читать без словаря Тексты пирамид.[60] Что же касается тяги и способностей к криптографии, то их Володя получил по наследству. Ещё дед его, сотрудник царской охранки, расшифровывал, сидя на Шпалерной, переписку лидера большевиков, работавшего, под псевдонимом «Николай Ленин». Расшифровывал, к слову сказать, не слишком при этом потея. Володин отец, сотрудник Спецотдела,[61] участвовал в разработке «Русского кода».[62] Видный, как говорили, был специалист. Однако, случись всем троим соревноваться, внук заткнул бы за пояс и деда, и отца. Причём без труда.
Несмотря на подобное – сплошные спецслужбы – генеалогическое древо, Лев Поликарпович относился к Володе безо всякой предвзятости. Наверное, оттого, что тот лично сам с «компетентными органами» контактов не имел никаких и никогда, разве только во время присвоения «детской» формы допуска во время учёбы. Володя вообще не интересовался политикой и вряд ли знал, кто у нас сейчас президент. Загадки истории, нераскрытые тайны древности – вот что вызывало у него благоговение и восторг, вот что заставляло до одури ломать голову и просиживать за компьютером ночи напролёт. Вот тут круг его интересов представлял собой скорее разомкнутую окружность: от розенкрейцеровской символики в творчестве Шекспира до загадочного текста Весткарского папируса.[63]
В настоящее время Володя занимался личностью аббата Тритемия, чья жизнь была полна тайн, недомолвок и загадочных обстоятельств.[64] В общем, за что ему предстояло получать Нобелевскую, за теорему Ферма или за расшифровку манускрипта Войнича,[65] – вопрос оставался открытым.
– Так, так… – Быстро пролистав последнюю тетрадь, Гришин закурил, извиняющимся жестом отогнал табачный дым от Звягинцева: – Интересно!
– Это… – начал было профессор, но Володя, кажется, даже не услышал.
– Лев Поликарпыч, – выговорил он почти с мольбой, – вы в самом деле не возражаете, чтобы я попробовал это на зуб?
Глаза его блестели, всё тело напряглось, борода колюче топорщилась. С таким видом наркоман говорит о новом, ещё неосвоенном зелье. Вне сомнения, Володя Гришин полагал перманентное напряжение всех наличных извилин единственно возможным способом жизни. Крылатое выражение «пока я мыслю, я существую» известно всем. Увы, абсолютное большинство народа ведёт себя так, что мыслительного процесса не заподозришь. Что у нас, что за океаном. Выпивка, секс да сериалы по ящику, от которых мозги уподобляются арбузу: полоски ещё видны, а вот извилин… В этой квартире обитал яркий образец прямо противоположного свойства. Что тоже имело свои издержки.
– Послушай, Володя… – Звягинцев обстоятельно щёлкнул замками опустевшего кейса. Ему не хотелось показывать, как дрожат руки. – Это тетради моего отца. Ты уж извини, если от важных дел тебя отвлекаю.
Володя, снова вскинувший голову от драгоценных бумаг, в этот раз против обыкновения не перебил его на полуслове. Быть может, развод с любимой, как выяснилось, женщиной кое-чему его научил.
Лев Поликарпович отказался от предложенного кофе и спустился на улицу, чуть не забыв палку в прихожей. Перед его глазами плыло лицо широко улыбающейся Марины. «Пап, а давай пойдём по улице далеко-далеко? Вот просто пойдём и пойдём…»
Солнце успело скрыться за горизонтом, и из мокрых кустов выползали густые, далеко ещё не весенние сумерки. Они надёжно окутали и укрыли фигуру рослого, плотного человека, неподвижно стоявшего возле угла соседнего дома. Человек был облачён в долгополое бесформенное пальто и «всесезонную» шляпу, низко надвинутую на лицо. Плюс тёмные очки в пол-лица, плохо соответствовавшие освещению и времени суток. Он проводил взглядом удалявшегося профессора и стал смотреть на окна квартиры на втором этаже.
При полном параде
«Может, взять да покраситься?»
А что? Посмотришь на улице – мужики чуть не через одного крашеные. Осветлённые, мелированные и какие угодно. Не говоря уже про рекламу на телеэкране. Все эти так называемые мужчины, которым другого дела нет, кроме как трясти перед камерой ухоженными локонами. Естественно, без единого седого волоска. Не с чего, наверное, было их наживать.
А что? Посмотришь на улице – мужики чуть не через одного крашеные. Осветлённые, мелированные и какие угодно. Не говоря уже про рекламу на телеэкране. Все эти так называемые мужчины, которым другого дела нет, кроме как трясти перед камерой ухоженными локонами. Естественно, без единого седого волоска. Не с чего, наверное, было их наживать.
«Или вообще наголо? Под Котовского…»
Утро есть утро. Чего только спросонья в голову не взбредёт. В ту самую, полуседую и неисправимо кудлатую. Маша сейчас взъерошила бы ему вихры и заявила, что седина бобра не портит. А он бы ей ответил…
Сегодня она опять приснилась ему. Это был очень страшный сон. Он снился Кудеяру время от времени все полтора года вдовства, повторяясь почти один к одному, но от этого только становился страшнее.
Вот и сегодня ночью Иван задыхался и прыгал через ступени, мчась бесконечными лестницами на седьмой – из пятнадцати – этаж потрясённого взрывом, объятого пламенем «Гипертеха». Туда, где рушились горящие стены обширного лабораторного зала. Ещё полуторасаженный прыжок… и ещё… и ещё…
«Ваня!..»
Ему говорили, что Маша и с нею двое сотрудников погибли мгновенно, и атомы, на которые их разнесло, смешались с хлопьями жирной сажи, повисшей на потолке. Во сне всё было не так. И он был не в Москве, куда уехал в действительности, и Машу не убило сразу при взрыве. Она отползала на четвереньках по опрокинутому железному шкафу, отбиваясь от огня рабочим халатом, и звала его на помощь, звала…
«Ваня!..»
Иван рванулся вперёд, чтобы бешеными скачками преодолеть пылающий пол, подхватить на руки, унести… Незримая стена встретила его в двух шагах от Маши и отбросила прочь. Он вновь бросился на приступ и врезался в эту стену с такой силой, что затрещали суставы и кости… Прозрачная преграда оставалась неодолимой.
«Ваня…»
И тогда он проснулся, взмокший и обессиленный. Проснулся, чтобы зачем-то продолжать жить без неё…
Скудин хмуро посмотрел в зеркало, поудобнее перехватил опасную бритву и принялся соскабливать с лица мыло вместе со щетиной. Всякие там станки «Жиллет», которых лучше для мужчины нет, он не уважал. Баловство.
Часы показывали начало восьмого. Зарядка сделана, холодный душ принят. До прихода машины оставалась варка пельменей – и тоскливый завтрак в компании с Валькой да Жириком.
Сегодня ему предстояло дело особого рода.
Лев Поликарпович Звягинцев, конечно, сам ничего Ивану не говорил. Но он пожаловался своей молодёжи, Виринея по секрету сообщила Гринбергу, а уж тот во всех деталях и красках, с подробностями и собственными дополнениями, передал командиру. Кудеяр не особенно удивился, узнав, что по прочтении отцовского дневника профессор исполнился нетривиальных научных идей и буквально бегом устремился к академику Пересветову. «Надо, – сказал он, – срочно экспедицию собирать! На Кольский!» – «Друг мой, – будто бы устало и мудро ответил ему Валентин Евгеньевич, – ты бы лучше огород готовился возле института разбивать. Как пулковские астрономы, которые возле обсерваторий капусту сажают. Где я тебе денег ещё и на экспедицию наскребу? Чего доброго, вообще тему придётся закрыть…» Рассказывая это Гринбергу, язвительная Виринея чуть не плакала, так что Женя пришёл к подполковнику весьма удручённый. «Мне, может, дедушкин горшок выкопать, а, командир?.. Посоветуй…» – «Погоди, – сказал Кудеяр. – Без самопожертвований обойдёмся». И, выманив профессора Звягинцева из лаборатории, отозвал его в уголок коридора. Через пять минут Лев Поликарпович заметно посветлел лицом, а ещё через пять они вчерне разработали план, в котором каждому отводилась одинаково важная роль.
Вечером того же дня профессор звонил из дому в Америку другу Иське и думать не думал о зубодробительном счёте, который ему за эти переговоры пришлют.
Сегодня пришла очередь действовать Кудеяру. Следовало предпринять всё возможное, чтобы не оплошать.
Повесив полотенце, Скудин вышел в коридор и принялся накручивать диск телефона. Рановато, конечно, но вечерами у Риты линия была непробиваемо занята. Ничего не поделаешь, коммуналка. Коридор один, сортир один, телефон тоже один.
– Слухаю! – сняли наконец на том конце трубку.
Скудин уже знал, что Ритина бабуля, славная, в общем-то, старушенция, была глуховата. Орать было без толку, подполковник только добился бы нашествия собственных соседей. Он решил использовать военные средства в мирных целях и выговорил каждое слово особым образом, раздельно, точно на морозе:
– Здравствуйте. Ангелина. Матвевна. Будьте. Так. Добры. Риту.
Спецназовский приём подействовал, как и всегда, безотказно. Зато… Увы, на мгновение утратив бдительность, Иван выболтнул слова, являвшиеся кое для кого кодовыми. Вопль воодушевлённого Жирика, раздавшийся прямо над ухом, заставил Кудеяра вздрогнуть.
– Так добр-р-ры, так добр-р-ры! – Попугай взмыл на стенной шкафчик и гордо распушил хохолок. – За чир-рик р-раком, за чир-рик р-раком!
Скудин замахнулся на него носками, которые держал в руке, заранее, впрочем, зная, что это бесполезно. Вставать на путь исправления попугай отказывался категорически.
– Риту? Это можно, в ванной моется. – Бабушка тоже узнала Скудина, закашлялась, со стуком опустила трубку на что-то твёрдое и начала удаляться, крича на ходу: – Рита! Рита! Хорош плескаться, тебя твой мужик к аппарату требует!
«Твой мужик». Скудин про себя усмехнулся. Он никогда не был монахом, но своё отношение к Рите с некоторых пор уверенно квалифицировал как братское.
Ритин голос в трубке был осторожен:
– Слушаю?
– Рита, привет, это я. – Скудин переступил по полу босыми ногами и тотчас вспомнил, как они стояли друг против друга в дверях «нехорошей» квартиры: он чуть ли не при полном параде, она – в банном халатике и босиком. Тогдашние происшествия быстренько их уравняли. И вот что-то подобное, кажется, происходило опять.
– Здравствуй, Ваня!
В голосе молодой женщины прозвучало явное облегчение.
– Извини, если не вовремя. Как там Натаха-то, не лучше?
Он знал, что накануне она собиралась к подруге в больницу.
– Ой… – Было слышно, как Рита судорожно сглотнула. – Лежит трупом… смотрит в одну точку… А глаза… пустые, мёртвые… Ваня… – Рита всё-таки не выдержала и разревелась взахлеб. – Господи, за что это ей, ведь кошек бездомных кормила, хека покупала без хребта… Оттаивала в мисочках, чтобы мерзлого не наглотались… Говорила, иначе животы заболят… Я ещё нос воротила, пахнет, мол, по всем комнатам…
Вот такие пироги. Жила себе девка, жила, как умела. Не строитель коммунизма, конечно, но и не киллерша какая-нибудь, не бандерша. А потом появились четыре ублюдка с паяльником. Из-за чемодана поганого. Как её на том свете рассудят – заслужила? Не заслужила?.. Скудин про себя полагал, что не заслужила. Таких видел, противу которых Натаха – ангел небесный. Особенно по нынешним временам.
– Никого не узнаёт, Ваня, ходит под себя, доктор, симпатичный такой, говорит – полностью распалась как личность, одни рефлексы остались…
Что в переводе с врачебного означало – крыша съехала напрочь.
– Может, надо чего? Денег? – Скудин хрустнул пальцами, снова переступил по полу, в глаза его в этот момент лучше было не заглядывать. – Лекарство, может, какое? Ты скажи, мы мигом достанем.
А в глубине души было жаль, что Глеб с Борисом кончили тех сволочей слишком уж быстро. Тоже, святые угодники. Мать их. Перед умственным взором Кудеяра пронеслось согревающее душу видение рашпиля и плоскогубцев. Ещё фигурировала табуретка, перевёрнутая ножками вверх. Как раз на весь квартет и хватило бы… Паяльник – тьфу, детский садик на травке. А впрочем, Натахе-то от этого лучше бы уже не стало…
– Нет, Ванечка, спасибо, всё есть… – Рита взяла себя в руки, голос её перестал срываться. – Ты… лучше мне ещё как-нибудь позвони…
– Ладно. – Скудин непроизвольно глянул на часы и кивнул, хотя Рита не могла его видеть. – Счастливо. Ты осторожнее там.
Вешая трубку, он успел услышать на другом конце однократное басовитое гавканье. Странно. А впрочем, не его дело.
Отскрёб ногтем от телефона присохшую белую каплю и отправился на кухню разбираться с пельменями. В магазинчике неподалёку бесперебойно продавали его любимый сорт – «Семейные». Вот так, пельмени есть, а семьи всё равно нет. И в перспективе не предвидится…
Грязную посуду он сложил в раковину – никуда не денется, потом. Снова вспомнив нехорошим словом телерекламу, выволок из шкафа пропахшую нафталином парадку. Надел, посмотрел в зеркало. Всё как надо, на ботинках блеск, на брюках складка. Не говоря уже про нашивки за ранения и награды…
– Уср-р-раться! Уср-р-раться в доску! – Жирик в восторге забил крылами и, видимо, от нахлынувших чувств густо обляпал пол – к счастью, по мундиру всё же промазав. – За чир-рик! За чир-рик!
Снизу дважды бибикнула тёмно-зелёная «Волга». Бибикнула осторожно, деликатно, этак шёпотом. Пора было ехать пред светлые генераловы очи. Прогибаться перед начальством. Отход-подход… Тьфу. Здесь тебе, подполковник, не джунгли.