— Ну вообще-то я стараюсь держать узел наверху, на загривке, но он соскальзывает вниз. Узел, конечно, докучает коню, но, думаю, моя уверенная посадка больше понравится Велоксу, чем то, как я еложу в седле, когда он меняет шаг или направление.
— Прочная посадка, да? Мне приходилось встречать всадников-алеманнов, которые баловались такими вот веревочными приспособлениями на ногах, и я видел, что они жалели об этом. Посмотрим, что ты запоешь, мальчишка, когда противник выбьет тебя из седла и эта сбруя поволочет тебя вниз головой по земле.
— Тогда придется постараться, — сказал я хитро, — чтобы меня не вышибли из седла.
Вайрд покачал головой, словно осуждая, но, думаю, и с восхищением тоже, потому что он сказал:
— Тебе представится для этого множество возможностей. У тебя такой боевой вид, что любой Голиаф захочет испытать твою смелость. Ладно, езди как хочешь, мальчишка. Давай я покажу тебе, как вместо того, чтобы связывать веревку, сплести ее и убрать этот громоздкий узел.
— Велокс скажет тебе спасибо, fráuja, — заметил я с признательностью. — И я тоже.
Разумеется, во время нашего путешествия с Вайрдом я учился и другим вещам, а не только уходу за лошадью и верховой езде. Помню, в то первое лето мы проезжали как-то по земле, только местами заросшей лесом, под серым небом, тяжелым и жарким, словно шерстяное одеяло.
— Ты слышишь этот крик, мальчишка? — спросил меня старый охотник.
— Ничего особенного, ворона каркает. На том далеком дереве.
— Ничего особенного, говоришь? Послушай хорошенько.
Я так и сделал и услышал: «Кар! Кар! Скрау-ау-ук!» Это звучало как предупреждение, а не как обычное неразборчивое воронье карканье, но мне это ни о чем не говорило, и я вопросительно посмотрел на наставника.
— Птица издает особый вороний зов, — пояснил Вайрд. — Предупреждает о приближении грозы. Выучи и запомни этот крик. И прямо сейчас начинай искать убежище. Мне не хочется оставаться на открытом месте в непогоду.
Мы обнаружили небольшую пещеру как раз вовремя: вскоре разразилась гроза, принесшая ослепляющую мглу с белыми вспышками молний, гром и ливень. Зрелище довольно страшное, но ничего необычного в этом не было. Однако вскоре наша пещера стала регулярно освещаться мерцающими голубыми отблесками. Мы выглянули наружу и увидели, что все деревья в пределах видимости светились голубым огнем: он горел вокруг веток и с их кончиков устремлялся прямо в небо.
— Иисусе! — воскликнул я, вскочив на ноги. — Надо скорее спасать лошадей! Они привязаны к одному из деревьев!
— Все в порядке, мальчишка, — сказал Вайрд, продолжая спокойно сидеть. — Это огни Gemini[106], хороший знак.
— Лесной пожар — хороший знак?!
— Взгляни повнимательней. Огни не уничтожили ни одного листочка на деревьях. Они светят, но не жгут. Небесным близнецам Кастору и Поллуксу поклоняются моряки, потому что, когда их огни видны во время шторма на море, это означает, что бушующие высокие волны скоро станут гораздо меньше. Смотри — наша буря тоже пошла на убыль, как только появились холодные голубые огни Gemini.
Той же осенью, преследуя олениху, чтобы направить ее в сторону Вайрда, поджидавшего добычу с луком и стрелой наготове, я с размаху налетел на дерево. И не будь мои ступни закреплены в веревочной подпруге Велокса, я, наверное, выпал бы из седла. А так я не покалечился, отделавшись только большим синяком на бедре. Зато пострадала моя прекрасная, наполовину кожаная, наполовину оловянная фляга для воды — глубокая выбоина согнула ее чуть ли не пополам. Я страшно огорчился, что не сумел уберечь такой дорогой и полезный подарок. Однако Вайрд сказал мне:
— Не печалься так, мальчишка. Пока я буду свежевать эту прекрасную олениху нам на ужин, пойди и набери поблизости со всех кустов и трав побольше семян — какие только найдешь.
Когда я вернулся, придерживая подол своей блузы, полный разнообразных семян, старик велел:
— Насыпь их в поврежденную флягу столько, сколько туда поместится. Теперь возьми вот это. — Он отдал мне свою флягу. — Налей воды до самого края. А сейчас заткни флягу покрепче, поставь в сторону и забудь о ней. Вот, накорми этой требухой своего орла. А потом помешай мясо и бульон и поддерживай огонь, пока я маленько отдохну. Разбудишь меня, когда еда будет готова.
Свежая оленина, сваренная в жирной шкуре и благоухающая пряным ароматом, поскольку Вайрд добавил в бульон лавровый лист, была такой нежной и вкусной, что я совсем позабыл о фляге. Наш роскошный ужин еще не закончился, когда я вдруг услышал отчетливый хлопок там, где лежали наши еще не разложенные подстилки. Я пошел посмотреть и обнаружил, что моя фляга распрямилась и вмятина исчезла, осталась только легкая царапина на кожаном футляре; лучше и быть не могло.
— Если всего лишь намочить семена, зерно, бобы и все подобное этому, — сказал Вайрд, — то они начнут набухать и давить с невероятной силой. Не вынимай их, мальчишка, пока они не выбьют затычку выше этих деревьев — или не разорвут саму флягу.
Разумеется, наше с Вайрдом общение вовсе не сводилось к тому, что он учил, а я слушал — или дерзко возражал наставнику, как он часто жаловался. Чаще мы говорили о менее важных вещах. Помню, как однажды он лениво поинтересовался, почему это у меня такое странное имя, больше смахивающее на инициал. Я рассказал ему, что когда монахи аббатства Святого Дамиана нашли подкидыша, то есть меня, то обнаружили на свивальниках только одну руну, Þ.
— Полагаю, — сказал я, — она могла означать первую букву имени Феодад, или Феудис, или что-то в этом роде. — Тут следует пояснить, что, в отличие от римлян, готы и представители родственных им народов произносили руну, обозначающую первую букву моего имени, как нечто среднее между звуками «т» и «ф», ближе к «ф».
— Скорее уж Феодорих, — возразил Вайрд. — В то время этим именем часто называли на западе только что родившихся мальчиков, потому что Феодорих Балта, король визиготов, как раз тогда героически погиб на Каталаунских полях, в битве с гуннами. Вскоре после этого престол унаследовал его сын, которого тоже назвали Феодорих, он правил мудро и милостиво, так что заслужил всеобщее восхищение.
Я ничего не ответил. Я слышал об этих Феодорихах, но сильно сомневался, что моя мать назвала своего младенца-маннамави в честь короля.
— Теперь где-то на востоке, — продолжил Вайрд, — есть другой Феодорих, или, как римляне говорят, Теодорих. Этот Теодорих Страбон управляет большей частью остроготов. Но поскольку прозвище в переводе обозначает «Косоглазый», бьюсь об заклад, что не очень-то много найдется родителей, которые назовут своих сыновей в его честь. И есть еще один Теодорих, приблизительно твоего возраста, совсем еще мальчишка, — Теодорих Амала. Его отец, дядя, дед, а возможно, и вообще все предки были королями у остроготов.
В тот день я впервые услышал про великого Теодориха, чья жизнь по прошествии некоторого времени должна была тесно переплестись с моей собственной. Однако поскольку я не был мудрецом, не умел гадать на рунах и не был наделен даром пророка, то слушал Вайрда всего лишь с легким интересом. Он продолжил свой рассказ:
— Говорят, сейчас этого юного Теодориха держат в заложниках в императорском дворце в Константинополе. Римляне хотят быть уверены в том, что его отец и дядя не нарушат перемирие в Восточной империи. Мальчишке повезло: быть заложником у императора Льва гораздо приятней, чем, скажем, у гуннов. Я слышал, что этого Теодориха вырастили со всеми привилегиями, которые оказывают сыну заслуженного римского патриция. Говорят, что его любят при дворе: парень он смышленый и ловкий, хорошо знает языки, да и физической силой не обделен. Не сомневаюсь, что, когда этот Теодорих вырастет, он унаследует королевство остроготов и небось доставит неприятности Римской империи. А его именем, кто знает, может, назовут целые поколения младенцев.
2
К городу Констанция[107] мы с Вайрдом подошли пешком, ведя в поводу своих лошадей, потому что на их седла были нагружены высокие тюки со шкурами. Мы шли от Базилии вверх по течению реки Рен, по дороге охотясь на все мохнатые существа, которые имели неосторожность показываться нам на глаза. В основном нам попадались небольшие зверьки — горностай, куница, хорек, — большинство из них были убиты камнями, выпущенными из моей пращи, потому что стрелы испортили бы их шкурки. Правда, Вайрд все-таки воспользовался своим гуннским луком, чтобы подстрелить трех или четырех росомах и одну рысь. Когда однажды в сумерках мы заметили большую, с красивыми пятнами серую рысь, беспечно сидевшую на дереве — она рассматривала нас, возможно, надеялась схватить juika-bloth с моего плеча, — я сделал Вайрду знак не стрелять, но опоздал: он уже успел убить зверя.
— Надо было схватить рысь живьем, — сказал я и повторил то, что мне когда-то давно говорил крестьянин.
— Невежественное суеверие, — заявил Вайрд с презрительным смешком. — Рысь — это вовсе не волшебное существо, помесь лисы и волка. Посмотри сам. Уж она скорее двоюродная сестра дикого кота. Надеясь получить рысьи или какие-нибудь еще драгоценные камни, ты мог бы с таким же успехом разлить по бутылкам мочу самого крестьянина, который рассказал тебе эту историю. Не верь в сказки, мальчишка, кто бы их ни рассказывал, дурак или епископ. Или даже мудрец вроде меня. Пользуйся собственными глазами, опытом, своим разумом, чтобы осмыслить суть вещей.
Временами, когда у нас был запас только что снятых шкурок, мы останавливались и разбивали лагерь. Вайрд показывал мне, как обдирать шкурки и натягивать их на обод из ивы. А потом мы какое-то время бездельничали, поджидая, пока шкурки высохнут и будут готовы.
В очередной раз мы остановились неподалеку от водопада, высокого и бурного, состоящего из трехъярусного каскада во всю ширину реки Рен. Я сразу вспомнил водопады Балсан Хринкхен: по сравнению с этим они казались просто игрушечными. Этот каскад был дикий, роскошный — настоящая стихия; тут днем и ночью можно было видеть радуги. Однако вся эта красота являлась серьезной помехой для лодочников, чьи ялики с невысокими бортами сновали вверх и вниз по реке: неподалеку от водопада им приходилось выгружать груз и тащить его на себе вверх или вниз по берегу реки в обход, а затем ждать, когда прибудет ялик с другой стороны; затем оба экипажа менялись суденышками и продолжали свой путь. Таким образом, на берегу Рена выше и ниже водопада располагались временные жилища, служившие убежищем людям и грузам, если вдруг приходилось ждать долго. В одном таком пустующем домике мы с Вайрдом уютно устроились на несколько дней. Мы скоблили и растягивали шкурки убитых зверьков, одновременно наслаждаясь великолепным пейзажем.
— Да уж, зрелище хоть куда, — сказал Вайрд. — А вон там, на другом берегу реки, видишь, это Черный лес. Акх, я знаю, знаю, он не черней, чем любой другой густой лес, но так уж его называют с незапамятных времен. А чуть дальше несколько небольших потоков соединяются, чтобы дать начало гораздо более могучей реке, чем Рен. Это Данувий, он течет по Черному лесу и впадает в Черное море. Если ты продолжишь поиски своих родичей-готов, мальчишка, то однажды увидишь Данувий.
Мы двинулись дальше вверх по течению Рена и остановились в небольшом городке под названием Гунодор. Там тоже располагался римский гарнизон, хотя и не столь многочисленный, как в Базилии. Мы без труда нашли в Гунодоре пристанище, потому что у Вайрда были знакомые и там. Сменяв несколько шкурок на вещи, необходимые в путешествии: соль, веревки и рыболовные крючки, мы отменно поужинали. Гарнизонный повар угостил нас местными деликатесами. Я съел огромный кусок жареной гигантской рыбины под названием сом, отведал восхитительного твердого сыра, который римляне по праву считают самым лучшим на свете, запив все белым стайнзским и красным рейнским винами. Вайрд тоже воздал винам должное, хлебнув лишку.
Во время этого путешествия мы с Вайрдом не особенно утруждали себя охотой, пока не подошли к большому озеру, из которого брал начало Рен. Озеро Бригантинус, как еще в самом начале нашего знакомства рассказывал мне Вайрд, питается многочисленными небольшими ручейками, на берегах которых полным-полно бобров. К тому времени, когда мы дошли до озера, они только недавно выбрались из своих хаток и теперь героически трудились, ремонтируя изношенные за зиму запруды, чтобы поддерживать в ручьях необходимый им уровень воды. Вайрд хотел настрелять как можно больше бобров, пока они не начали линять, поэтому теперь мы начали охотиться всерьез. Вернее, охотился один Вайрд, потому что бобры слишком большие звери, чтобы поразить их камнем из пращи. А еще они очень осторожные и пугливые, так что моему другу редко предоставлялась возможность выпустить в цель больше одной стрелы за целый день, зато он почти никогда не промахивался. Когда Вайрд свежевал бобра, он брал не только шкурку, а также отрезал и собирал маленькие мешочки, которые располагаются рядом с анусом животного.
— Castoreum[108],— объяснил он. — Я могу продать это тем, кто делает лекарства.
— Иисусе! — пробормотал я, зажимая нос. — Надеюсь, они заплатят достаточно, чтобы мы это везли? Воняет еще хуже, чем шкурки хорьков!
Мы долго шли вдоль берега Бригантинуса на значительном расстоянии, и я не мог толком рассмотреть его. Озеро почти целиком огибала широкая, хорошо вымощенная, оживленная римская дорога; там были форты, гарнизоны, поселения и разросшиеся небольшие городки. Там был даже большой город Констанция — оживленный торговый центр: в том месте сходились несколько крупных дорог, включая и те, которые вели в сам Рим, поднимались в Пеннинские Альпы, Грайские Альпы и на другие высокогорья. Поскольку на побережье Бригантинуса вовсю кипела жизнь, нам с Вайрдом приходилось держаться подальше от него, чтобы охотиться; поэтому мы брели по верховьям речек, спускающихся в озеро с запада. Дважды — один раз стрелой, а второй при помощи боевого топорика, брошенного с несшейся галопом лошади, — Вайрд убивал диких кабанов, которые ходили поваляться в прибрежной грязи. Пятнистая щетинистая шкура дикого вепря не представляет ценности, но мясо его чрезвычайно вкусное.
Я чувствовал угрызения совести, помогая убивать трудолюбивых бобров только для того, чтобы получить шкурки и castoreum. Ведь единственное съедобное место у бобра — это его хвост, правда, из него можно приготовить весьма аппетитное блюдо. Однажды вечером, когда мы ужинали хвостом бобра, я сказал:
— Удивляюсь, почему это я, когда убиваю дикое создание, мучаюсь больше, чем когда лишаю жизни человека.
— Может, потому, что животные не раболепствуют и не причитают, когда им что-то угрожает, будь то убийца, болезнь или бог. Они умирают достойно, без страха и жалоб. — Вайрд ненадолго задумался, а затем продолжил: — Когда-то и люди вели себя так же, но это было очень давно. Хотя язычники и иудеи до сих пор так делают. Может, они и не жаждут смерти, но знают, что она естественна и неизбежна. Да, в старые времена все было иначе. А потом появилось христианство. Для того чтобы заставить людей подчиняться всем своим многочисленным заповедям — «ты не должен делать этого и этого», — христианские священники изобрели нечто ужасней смерти. Они придумали ад.
Я не просто испытывал угрызения совести, было одно создание, убив которое я долго лил слезы, хотя не помню, чтобы когда-нибудь плакал до этого. Дело было так. Много недель подряд мой juika-bloth отправлялся охотиться на пресмыкающихся, исключительно чтобы поразвлечься или попрактиковаться, потому что мы его хорошо кормили требухой убитых животных. Поэтому, когда спустя какое-то время орел вообще перестал охотиться и даже стал редко летать, предпочитая сидеть на моем плече, на задней луке седла или на ветке дерева, я сначала подумал, что он просто стал толстым и ленивым. Но затем как-то раз он совершил немыслимый поступок, которого никогда раньше себе не позволял. Сидя однажды на моем плече, орел вдруг наделал на мою тунику, причем я заметил, что его помет был не белый с черными точками, как обычно, а зеленовато-желтый.
Я тут же встревоженно сообщил об этом Вайрду, он взял птицу — орел даже не сопротивлялся — и принялся внимательно изучать, затем покачал головой.
— Смотри, глаза у него тусклые, а третье веко поднимается с трудом. Плоть вокруг клюва сухая и бледная. Боюсь, он заразился чем-то от кабана.
— Как такое может быть? Он же орел.
— Орел, которого кормили сырыми внутренностями кабана. Боюсь, ему внутрь попали паразиты…
— Вроде вшей? Я могу вычесать перья птицы и…
— Нет, мальчишка, — печально произнес Вайрд, — эти паразиты наподобие червей. Они едят своего хозяина изнутри. Они могут убить человека. И почти наверняка птицу. Не знаю, что тут можно придумать, если только попытаться кормить его время от времени castoreum, из них ведь делают лекарства.
Juika-bloth с видимым отвращением глотал бобровую струю, хотя обычно презрительно отказывался от всего, что неприятно пахнет. Я продолжил давать ему кусочки castoreum, но толку от этого, похоже, совсем не было. Я даже тайком извлек тяжелую медную крышку из хрустального пузырька (раньше я никогда не доставал свое сокровище и не рассказывал о нем Вайрду) и, не испытывая ни малейших угрызений совести, предложил орлу попробовать драгоценного молока Пресвятой Богородицы. Но он только посмотрел на меня, наполовину насмешливо, наполовину жалостливо, своими полуприкрытыми глазами и отказался.
Поскольку juika-bloth совсем ослаб и его когда-то яркое и переливающееся оперение стало тусклым и обтрепанным, я начал упрекать себя, иногда и вслух: