— Ничего особенного. Только два других дерева, — ответил я. — Два раскидистых дерева.
— Да, но один из них дуб. Оливы не любят дубов. Они не выносят их соседства.
— Но почему? — заинтересовался я. — Ведь другое дерево, липа, растет прямо рядом с дубом. Кажется, она ничего против не имеет.
— Акх, ты всегда увидишь, что дуб и липа растут вместе, малыш. С тех самых пор, как еще давным-давно — во времена старой веры — любящие муж и жена как-то попросили старых богов позволить им умереть одновременно. Милостивые боги исполнили их просьбу, и, мало того, после смерти супруги возродились как дуб и липа, и с тех пор эти два дерева всегда растут рядом.
— Slaváith, старая сплетница! — заворчал старик. — А ну берись за работу!
Женщина пробормотала — себе под нос, не мне:
— Ох, vái, до чего же хорошо жилось в добрые старые времена, — и продолжила разбрасывать навоз.
Но даже крестьяне не работали целыми днями. Вечерами мужчины частенько собирались поиграть в кости, а заодно и выпить вина или пива. Помню, как они трясли три маленьких костяных кубика с точками и хриплыми голосами заклинали помочь им Юпитера, Геллию, Нертус, Дус, Венеру и других языческих демонов. Разумеется, они не могли взывать к христианским святым и просить их помощи в азартных играх. Однако игра в кости, очевидно, была старше, чем христианство, потому что самая высокая ставка — три шестерки — была известна как «бросок Венеры».
Помимо склонности к азартным играм крестьяне предавались также и некоторым другим порокам, которые осуждает католическая вера. Каждое лето они тешили свою плоть на веселом и шумном языческом торжестве в честь Исиды и Осириса, изобилующем яствами, питьем, плясками и, вероятно, другими удовольствиями, так как спустя девять месяцев всегда рождалось огромное количество детей. И еще, в то время среди крестьян было обычным делом окрестить младенца, обвенчать молодую пару или похоронить умершего в соответствии с христианскими таинствами и параллельно совершить для этих людей дополнительные, языческие обряды. Так, над младенцем, новобрачными или могилой деревенский старейшина описывал круги специальным молотом, грубо сделанным из камня и привязанным к крепкой палке. Я узнал этот предмет, ибо читал о нем в старинных рукописях: это была точная копия молота языческого бога Тора. Иногда на стене дома, где родился ребенок, или там, где будут жить новобрачные, или в том месте, где рыхлая земля покрывает новую могилу, наспех рисовали знак — греческий крест с четырьмя равными углами и концами. Некоторые называли его «ужатым» крестом — то был символ молота Тора.
Думаю, что во время моих многочисленных вылазок я познакомился с каждым деревом, травой, зверем, насекомым и птицей в Балсан Хринкхен. И со всеми дикими созданиями, которые даже ненадолго появлялись здесь. Я никого из них не боялся. Избегать или по возможности сразу убивать следовало только ядовитых гадюк. Даже вредный красноголовый дятел не был опасен в дневное время. Я часто следовал за ним, когда он перелетал с дерева на дерево, потому что говорили, будто эта птица могла привести человека к спрятанному сокровищу. Увы, никакого клада я так ни разу и не нашел. Однако я привык заботиться о том, чтобы, когда я устраивался подремать, дятла поблизости не было, потому что о нем также рассказывали, будто бы он долбит дырки в головах спящих и вкладывает туда личинки, так что человек мог проснуться уже безумным. Из других птиц, обитавших в долине, мне запомнились белые аисты, которые прилетали каждую весну. Иной раз они поднимали просто невыносимый шум, когда переговаривались между собой, щелкая клювами. Это звучало так, словно целая толпа людей отплясывала в деревянных башмаках. Но аистам оказывали радушный прием: как известно, эти птицы приносят удачу в тот дом, крышу которого они выбрали, чтобы свить гнездо.
Однажды, неспешно прогуливаясь по окрестностям, я натолкнулся на взрослого волка, в другой раз — на лисицу. Однако мне не пришлось убегать, потому что оба раза животные были ослаблены и испуганы и крестьянин торопливо подбегал с мотыгой, чтобы как дубинкой забить ею зверя и снять с него шкуру. Обычно эти хищники приходили в Кольцо Балсама по ночам и рыскали только в дальнем его конце, подальше от человеческого жилья. Однако местные жители специально разбрасывали куски сырого мяса, которое они посыпали большим количеством порошка воловика: это вызывало у волков и лис слепоту и сбивало бедняг с толку — они неверной походкой ковыляли по окрестностям при свете дня.
Помню, крестьянин, который убил волка, говорил мне, снимая с него шкуру:
— Если тебе доведется набрести на рысь, одурманенную воловиком, малыш, не убивай ее. Рысь выглядит как большой кот, но на самом деле она отпрыск волка и лисы, и, более того, этот зверь обладает волшебной силой. Вы́ходи рысь, а затем дай ей сладкого вина и собери ее мочу в маленькие бутылочки. Закопай их на пятнадцать дней в землю и потом обнаружишь внутри бутылочек ярко-красные рысьи камни. Самоцветы эти такие же красивые и ценные, как карбункулы.
Мне не довелось проверить это на собственном опыте, потому что на рысь я так и не набрел. Но у меня состоялась еще одна встреча с хищником — и на этот раз он не был одурманен воловиком, — когда я однажды днем забрался на дерево. Подобно остальным мальчишкам, я любил лазить по деревьям. Но если у берез и кленов имеется множество сучьев рядом с землей и залезать на них довольно просто, то другие деревья, скажем сосны, подобны колоннам, ветки у них растут высоко. Однако я придумал способ забираться и на них тоже. Я развязывал веревку, которая вместо пояса стягивала мою хламиду, завязывал петли на обоих ее концах, оборачивал веревкой ствол и обхватывал его руками. Поскольку веревка крепко цеплялась за кору, это помогало мне подниматься вверх так же легко, словно я шел по ступеням лестницы.
Как раз этим я и занимался в тот памятный день: забирался на сосну, потому что знал, что на ее вершине находится гнездо птицы, которую называли вертишейкой. Я часто дивился тому, как, подобно змеям, вертишейки покачивали своими головками, но никогда не видел их птенцов; мне было любопытно, как они выглядят. Однако огромная росомаха тоже решила обследовать это гнездо, она опрометчиво вылезла из своей норы до наступления ночи и забралась на дерево прежде меня. Мы столкнулись с ней нос к носу высоко над землей, зверь зарычал и оскалился на меня. Я никогда не слышал, чтобы росомахи нападали на человека, но кто знает, на что способен зверь, почуявший опасность. Поэтому я благоразумно отказался от своего намерения и соскользнул вниз по стволу дерева.
Я стоял на земле, и мы с росомахой смотрели друг на друга. Мне хотелось убить зверя по двум причинам: во-первых, у росомахи прекрасный коричневый мех с желтовато-белыми подпалинами на боках; во-вторых, возможно, именно она и была тем вором, который регулярно утаскивал кротов из моих капканов. Но у меня не было с собой никакого оружия, а зверь наверняка тут же сбежал бы, если бы только я отправился за ним. И тут меня осенило. Я снял свою сутану и чулки, набил их опавшей хвоей. Затем прислонил эту мягкую копию себя к стволу дерева, тайком ускользнул от глаз росомахи и побежал со всех ног, абсолютно голый, к аббатству. Многочисленные монахи и крестьяне, работавшие в поле, изумленно таращились на меня, когда я несся мимо. Брат Виталис подметал спальню, когда я ворвался туда. Монах издал вопль, в котором смешались возмущение и изумление, уронил метлу и выскочил — возможно, решив рассказать аббату, что малыш Торн наелся воловика и рехнулся.
Я вытащил из-под своего тюфяка самодельную кожаную пращу, накинул на себя другую сутану и помчался обратно.
Представьте, росомаха так и сидела на дереве и все еще смотрела на мою копию. Мне пришлось сделать четыре или пять попыток — я не был Давидом, ловко управлявшимся с пращой, — но камень наконец все-таки поразил зверя, и достаточно сильно, чтобы сбросить его с ветки. Хищник полетел вниз, отчаянно молотя в воздухе лапами, и грохнулся о землю, а у меня уже был наготове толстый сук, чтобы вышибить ему мозги. Росомаха весила почти столько же, сколько и я сам, но я сумел дотащить ее до аббатства, где брат Поликарп помог мне снять с нее шкуру, из которой впоследствии наш sempster сшил мне зимний плащ мехом внутрь.
Но водилось в долине и еще одно создание: его все любили, никто не боялся и не пытался убить. Это был небольшой коричневый орел, который гнездился не на деревьях, а на высоких утесах наших скал. В Кольце Балсама были и другие хищные птицы — ястребы и грифы, — но этих местные жители презирали: ястребов за то, что они нападали на домашнюю птицу, а грифов просто потому, что те были слишком уродливы и питались падалью. Маленького же орла ценили: ведь его основной добычей были змеи, включая и одну особо опасную — зеленовато-черную гадюку, укус которой считался смертельным.
Уж не знаю, в чем тут дело, то ли орел был достаточно проворным, чтобы избежать ядовитых зубов гадюки, то ли яд на него не действовал, но я часто видел боровшихся в смертельной схватке птицу и змею, и всегда из этой битвы победителем выходил орел. Даже самая большая гадюка не такая уж длинная и тяжелая, но я как-то видел, как один из таких орлов в честном бою победил огромную змею, которая была ростом с меня и раз в шесть тяжелее птицы. Поскольку убитая змея оказалась слишком тяжелой, чтобы ее можно было унести целиком, орел начал клювом и когтями разрывать ее труп на небольшие куски, с которыми он мог управиться, и по очереди относить их в свое гнездо на вершине скалы. Потому-то, преисполненный восхищения, я и назвал орла juika-bloth, что значит на старом языке «бьюсь насмерть». И жителям долины, которые именовали эту птицу не иначе как aquila (что на латыни означает «орел»), понравилось мое название, они привыкли к нему и стали пользоваться им.
Это был не единственный мой опыт общения с орлами. В последний год моего пребывания в аббатстве Святого Дамиана juika-bloth разрешил тайну той глубокой отполированной зарубки — помните, я обнаружил ее на утесе неподалеку от одной из заводей водопада. Однажды в сумерках мне случилось искупаться в той заводи, я вволю понырял, а затем лениво покачивался на поверхности воды. Вокруг было тихо, и я тоже не издавал шума. Внезапно juika-bloth слетел с уступа скалы над пещерой и направился прямо к тому камню. Он пристроил свой крючковатый клюв в зазубрину и начал водить им туда-сюда, вверх-вниз — оттачивая его, словно воин свой меч перед боем. Я удивился, увидев это, и, признаюсь, слегка испугался. Сколько же поколений орлов прилетали сюда, на протяжении скольких столетий им пришлось точить клювы, чтобы сделать выемку в твердом камне такой глубокой! Я не двигался и наблюдал за juika-bloth до тех пор, пока орел не удостоверился, что его оружие стало грозным и готовым сразить будущего врага, после чего поднялся в воздух и исчез.
Мне до сих пор стыдно за то, что я сделал на следующий день. Но тогда я еще был ребенком и не подумал о том, что птица может ценить свою свободу ничуть не меньше, чем человек. Незадолго до полудня я снова отправился к водопадам, прихватив с собой зимний плащ и прочную корзину с крышкой. Очутившись на скале, я намазал выбоину специальным птичьим клеем, сделанным из коры падуба, который является, должно быть, самым прочным веществом на свете. Однако клей этот мог удержать сильного juika-bloth лишь на мгновение. Затем я аккуратно уложил у подножия скалы петлю из сыромятной кожи — точно такой же силок, при помощи которого я ловил кротов, только очень большой, — и замаскировал ее опавшими листьями. Закончив приготовления, я, прихватив с собой длинный конец веревки, затаился под растущим рядом кустом и начал ждать.
В сумерки орел прилетел снова. Уж не знаю, был ли это тот же самый juika-bloth, но он стал делать то же самое: снова сунул свой клюв в выемку. После этого орел издал рассерженный крик и начал бить крыльями — совсем как я, когда плавал на спине, — и в то же самое время отталкивался от удерживающего его камня своими широко растопыренными когтями. Однако тут я неожиданно встал, мгновенно накинул на птицу, чуть выше хвоста, петлю из сыромятной кожи и затянул силок. После чего набросил на пленника овечью шкуру. Следующие несколько мгновений я помню как в тумане: juika-bloth был только связан, но не скован в движениях. У него остались свободны крылья, клюв и когти для того, чтобы яростно сражаться — что он и делал, — превращая мой плащ в мелкие клочья и нанося многочисленные царапины на безрассудно сжимавшие его человеческие руки. Пух и перья так и летели во все стороны. Наконец я быстро завернул птицу в плащ и, крепко сжимая сверток обеими руками, вскарабкался туда, где оставил корзину, положил в нее орла и плотно закрыл крышку.
Я спрятал птицу — и сохранил все в тайне. Только сумасбродному юнцу вроде меня могло прийти в голову содержать при монастыре хищное создание, бывшее совершенно бесполезным. Я поместил орла в большую пустующую клетку для голубей на чердаке, куда никто никогда не ходил, кроме меня, кормил своего питомца лягушками, ящерицами, мышами — словом, всем тем, что мог поймать просто так или в силок.
В то время я даже не слышал о разведении ловчих птиц; разумеется, я также ничего не знал и об охотничьем спорте и искусстве, хотя, возможно, и унаследовал природное чутье и склонность к этим занятиям от своих предков-готов. И хорошо, что так, потому что я сам успешно приручил и натаскал своего орла. Я начал с того, что подрезал ему крылья так, чтобы он мог летать не лучше цыпленка, а когда впервые взял орла в поле, то держал его на привязи. Методом проб и ошибок — а возможно, и благодаря интуиции — я узнал, что орел может спокойно сидеть на плече, если его глаза закрыты, поэтому я сделал для него маленький кожаный колпачок. Я поймал и убил безобидную садовую змею, чтобы использовать ее в качестве приманки. Скупо выдавая награду маленькими кусочками, я научил своего орла бросаться на эту приманку, когда кричал: «Sláit!», что означало: «Убей!» Во время обучения птицы мне приходилось ловить множество змей, так как все они моментально оказывались растерзанными одна за другой; я также научил своего питомца возвращаться ко мне, когда я звал его: «Juika-bloth!»
Мы с орлом освоили все это задолго до того, как перья на его крыльях отросли снова. И вот однажды на убранном поле я бросил свою приманку как можно дальше. Затем, после короткой молитвы, я сорвал с орла колпачок, отпустил его и тут же закричал: «Sláit» Птица могла вернуться обратно на свободу, но она не сделала этого. К тому времени она, очевидно, уже считала меня своим товарищем, защитником и кормильцем. Орел послушно набросился на мертвую змею. Он, ликуя, подбрасывал и разрывал ее на куски, пока я не позвал его: «Juika-bloth!» — и он тут же вернулся и взгромоздился мне на плечо.
Этот замечательный орел остался со мной, чтобы служить мне, а как именно, я расскажу позже. Я только отмечу здесь, что у нас с ним имелось кое-что общее. Все то время, пока мы были компаньонами, у орла не было возможности завести себе сердечного друга, поэтому я так никогда и не узнал, был мой орел самцом или самкой.
5
Будучи послушником в аббатстве Святого Дамиана, я, как уже упоминалось выше, самодовольно поздравлял себя с тем, что получил образование гораздо лучшее, чем большинство моих ровесников. Хотя в этом мире, разумеется, существовало много чего, что мне еще только предстояло познать, — это касалось даже христианской религии, несмотря на то, что я воспитывался при монастыре.
Особенно невежественным, словно никогда не задающий вопросов крестьянин, я был в двух вещах. Во-первых, христианство вовсе не было таким уж всеобъемлющим вероучением, как хотела бы представить прихожанам католическая церковь. А во-вторых, христианство отнюдь не являлось таким уж прочным, неделимым и крепким сооружением, как то заявляли все священнослужители. Ни один из моих наставников никогда не раскрывал мне эти истины; не исключено, что они и сами не знали об этих неприятных фактах. Тем не менее поскольку я так и не поборол любопытство, столь огорчавшее моих учителей, то продолжал ломать голову над приводившими меня в недоумение несоответствиями и пытался найти всему объяснения вместо того, чтобы слепо верить, как это от меня ожидалось.
Особенно живо я запомнил одну воскресную мессу.
Это произошло зимой. Dom Клемент, помимо того что был аббатом нашего монастыря, являлся также еще и священником для всей паствы в долине, а часовня нашего аббатства была единственной церковью в округе. Собственно говоря, она представляла собой просто большую комнату с дощатым полом; в ней имелся только амвон, а украшений и вовсе не было никаких. Естественно, за прихожанами, в зависимости от пола и положения в обществе, были закреплены определенные места. Постоянно проживающие в монастыре монахи и я стояли по одну сторону от амвона вместе с пришедшими нанести нам визит церковниками и различными мирскими гостями аббатства. Местные крестьяне-мужчины в полном составе столпились в правом крыле комнаты, женщины — в левом. Отдельно поодаль в углу располагались всякие нечестивцы, на которых была наложена епитимья.
Не успели все занять свои места, как вошел Dom Клемент, одетый в свой коричневый балахон из мешковины и столу из белоснежного полотна. Паства приветствовала его: «Аллилуйя!» Он, в свою очередь, пропел: «Благочестивый, благочестивый, благочестивый», и люди, осеняя крестом лбы, ответили ему: «Kurie eleison»[19]. Затем Dom Клемент занял свое место за амвоном, положил на него Библию и объявил, что его prophetica[20] в это воскресенье будет касаться восемьдесят третьего псалма — «Господи, кто мил тебе?» — где поносились нечестивые едомиты, аммонитяне и амалекитяне.