То, что я таким образом узнал относительно косметики, украшений и причесок, пригодилось мне в последующие годы, хотя, разумеется, позднее я научился делать это более умело и искусно.
Остальные девочки, возможно, и не замечали этого, но я также учился подражать их движениям, манерам и позам, которые они принимали, изображая «городских дам». Немало нового и интересного узнал я в аббатстве Святой Пелагеи. Например, как женщина, не торопясь, сгибает руку, так что бицепс не становится выпуклым, как происходит, когда это движение более резко и напряженно делает мужчина. И как она поднимает руку, отводя в то же время назад плечо: все это движение в целом приподнимает грудь в самой чувственной манере. Или же как она делает одной рукой жест, всегда держа вместе средний и безымянный пальцы, что сообщает ей гибкость и плавность. Я научился, подобно женщинам, поднимать голову, слегка наклоняя ее в то же время. Я перенял у них манеру никогда не смотреть на другого человека в упор, но всегда чуть искоса, или же, в зависимости от обстоятельств, надменно задрав нос, или жеманно из-под ресниц…
Я решил, что, поскольку с этого времени мне предстоит быть женщиной, я должен стремиться к тому, чтобы однажды стать самой красивой из них. Хотя в некоторых отношениях даже самые прекрасные благородные дамы не имели никаких преимуществ перед самыми низкими и грубыми. Вскоре я узнал, что существуют определенные физические недуги, неизвестные мужчинам, но от которых страдают абсолютно все женщины. Как-то нам с сестрой Тильдой приказали отскрести полы. И вот во время работы мы внезапно услышали странный звук, который раздавался в одной из келий. Мы незаметно подкрались и заглянули туда. Это была келья сестры Леоды, послушницы примерно нашего возраста. Бедняжка буквально корчилась от боли на постели, хныча и издавая стоны. Я заметил, что внизу ее рабочая одежда была чуть ли не мокрой от крови.
— Gudisks Himins, — пробормотал я в ужасе. — Леода каким-то образом поранилась.
— Ничего подобного, — невозмутимо сказала Тильда. — Это всего лишь menoths. Месячные. Nonna Этерия на сегодня освободила Леоду от работ.
— Но бедняжка мучается от боли! У нее идет кровь! Мы должны как-нибудь ей помочь!
— Тут ничего сделать нельзя, сестра Торн. И не пугайся, это самое обычное явление. Все мы так страдаем в течение нескольких дней каждый месяц.
Я сказал:
— Но ты-то вроде бы нет. Или я об этом не знаю. И я сама уж точно нет.
— С нами будет то же самое, через некоторое время. Видишь ли, Торн, мы с тобой из северных племен. А сестра Леода из Массилии[28], что на юге. Девушки в жарком климате созревают раньше.
— Это зрелость?! — ужаснулся я, снова взглянув на Леоду, которая не обращала на нас никакого внимания, всецело поглощенная своими собственными муками.
— Зрелость, да, — подтвердила Тильда. — Это проклятие мы унаследовали от Евы. Когда девочка становится женщиной — вступает в возраст, в котором может зачать и выносить детей, — она страдает от первых месячных. А затем они повторяются каждый месяц, если только она не забеременела. Мучение каждый раз длится несколько дней, и это бывает ежемесячно, на протяжении всей жизни, пока женщина не потеряет способность к зачатию и ее соки не пересохнут. К тому времени ей уже исполнится сорок лет или около того.
— Liufs Guth, — пробормотал я. — Тогда, наверное, все женщины просто мечтают забеременеть, чтобы прекратить страдания.
— Акх, не говори так! Будь счастлива, что мы в монастыре Святой Пелагеи дали обет безбрачия. Месячные, может, и не слишком приятны, но их нельзя сравнить с теми страданиями, которые женщины испытывают во время родов. Помни, что Господь сказал Еве: «В муках будешь рожать детей своих». Так что, сестра Торн, радуйся, что мы навсегда останемся девственницами.
— Наверное, ты права, — вздохнул я. — Лично я не слишком-то хочу созреть, но, видно, от этого никуда не денешься.
Хотя я и прилагал постоянно массу усилий, чтобы научиться вести себя как женщина, я был рад, когда обнаружил, что мне нет нужды опасаться месячных и беременности. Я уже рассказывал, что, прежде чем узнать о своей двойственной природе, обнаружил в себе, как мне казалось, характерные для женщины черты — неуверенность, склонность к сомнениям, подозрительность и даже совершенно не присущее мужчинам чувство вины.
Я постепенно смирился со своей женственностью; похоже, теперь все мои чувства, образно говоря, поднялись к поверхности и их было проще выражать, удовлетворять и контролировать. Будучи когда-то мальчишкой, я лишь поражался необычайной силе духа Христа, распятого на кресте, а теперь я испытывал почти материнское сострадание при мысли о боли, которую Он испытывал, и мог без стыда позволять глазам наливаться слезами. Я мог позволить себе быть по-женски переменчивым в настроениях. Подобно своим сестрам-послушницам, я мог получать радость от столь пустяковых вещей, как переодевание и осознание того, что я хорошенькая. Вместе со своими подружками я был готов печалиться из-за какой-нибудь реальной или надуманной ерунды и дуться по любому поводу.
Я начал понимать, что, подобно им, я так же остро реагирую на запахи, как на приятные, так и на отталкивающие, а позже, столкнувшись с духами и благовониями, обнаружил, что они способны сильно влиять на мое настроение или эмоции. Подобно сестрам, я мог отгадать, когда у какой-нибудь женщины начинались очередные месячные: взглянув на ее лицо, а также по едва различимому запаху крови, который от нее исходил. За стенами монастыря я тоже был в состоянии это делать, даже если женщина старалась замаскировать свое временное недомогание плотной одеждой или ароматом духов. Подобно сестрам, я познавал искусство, которое ни один мужчина не в силах освоить, — как скрыть самые горячие и глубокие чувства под маской безразличия. Вернее, эта маска была непроницаема для мужчины, но абсолютно прозрачна для любой женщины. Подобно всем своим сестрам, я мог определить, когда кто-то из них счастлив или печален, говорит откровенно или хитрит.
Да и общался с окружающими я теперь тоже иначе, гордясь женским умением налаживать контакты и склонностью к сочувствию ничуть не меньше, чем прежде гордился силой мышц и трезвостью мышления. И теперь, если у меня получался особенно красивый шов во время шитья или мне удавалось утешить тоскующую по дому младшую сестру, я радовался этому и гордился, словно в былые времена собственноручно убитой росомахой. Если в бытность мою мальчишкой я рассматривал вещи, исходя из их состава и функций, то, превратившись в девушку, я видел их более отчетливо, замечая малейшие нюансы оттенков, структуры, цвета, фактуры, даже звуков. Если раньше дерево было для меня всего лишь объектом, на который можно взобраться, то теперь я мог разглядеть его сложность — грубую кору внизу, гибкие и нежные ветки; я замечал, что на нем нет двух одинаковых по форме и цвету листьев и что само дерево все время издает какие-то звуки, от простого шепота до страстных жалоб. Когда монахини в монастыре Святой Пелагеи исполняли церковный гимн, любой олух мужчина мог понять, что их голоса более нежные, чем у братьев в аббатстве Святого Дамиана, — но мой слух был теперь достаточно тонким, чтобы замечать нежность голоса сестры Урсулы, даже когда она бранилась, и чувствовать извечную злобу, сквозившую в елейном голоске Domina Этерии.
Возможно, это объяснялось тем, что все женщины на свете, начиная с прародительницы Евы, главным образом выполняли требующую внимания и утонченности работу; потому-то их дочери и рождались теперь с таким утонченным восприятием и особыми способностями. А может, все наоборот: именно врожденные таланты и давали женщинам возможность превосходно выполнять требующую аккуратности работу. Трудно сказать. Но тогда я был просто счастлив — я рад этому до сих пор, — что, подобно остальным женщинам, был наделен этими атрибутами чувственности и проницательности.
Однако я сохранил в полной мере — и не растерял с возрастом — хотя и не столь изысканные, но тоже очень ценные умения и сноровку, которые унаследовала мужская половина моего естества. Та часть меня, что была независимым мальчишкой, находила атмосферу в монастыре Святой Пелагеи столь тягостной и давящей, что я придумал, каким образом можно больше времени проводить вне его стен, добровольно взяв на себя работу, которую монахини и послушницы больше всего не любили: заботу о свиньях и других животных.
Имелась у меня и еще одна причина, тайная и чисто мальчишеская, по которой я стремился проводить свободное время в хлеву и за стенами аббатства. Я ухитрялся довольно часто после наступления темноты украдкой убегать из монастыря. Кстати, проделывать это было довольно просто, потому что наставницам и в голову прийти не могло, что девочка играет одна в темноте: все девушки и женщины считали, что ночь — это время, когда повсюду властвуют демоны. Тем не менее из предосторожности я всегда дожидался, пока Domina Этерия проверит, все ли монахини и послушницы спят ночью, а потом выскальзывал из своей кельи и покидал территорию аббатства.
Я убегал из монастыря всякий раз, когда предоставлялась возможность: кроме того, что меня очень тяготил суровый монастырский распорядок и мне страшно хотелось хоть изредка искупаться в пузырящейся воде водопадов, нужно было позаботиться о juika-bloth и продолжать тренировать его.
Очутившись в монастыре Святой Пелагеи, я сразу же постарался зарекомендовать себя как «девочку, которая выполняет самую грязную работу вне стен аббатства». Затем, при первой же возможности, как-то ночью я тайком выбрался, добежал через Балсан Хринкхен до аббатства Святого Дамиана, пробрался незамеченным на голубятню, отыскал там своего орла, схватил его и помчался обратно. Какую-то часть пути juika-bloth, казалось, наслаждался тем, что я нес его на плече, слегка покачивая во время ходьбы. Остальной отрезок пути он пролетел над моей головой, словно подбадривая хозяина во время выматывающей гонки. Вернувшись в монастырский хлев, я устроил птицу на сеновале над коровами. Я посадил орла в клетку из ивовых прутьев, которую сам сплел, и досыта накормил его живыми мышами, которых предусмотрительно заранее наловил. В результате мой друг почувствовал себя на новом месте как дома.
После этого я умудрялся скрывать присутствие juika-bloth от всех обитателей аббатства Святой Пелагеи, а также ухитрялся кормить и поить его как следует. Мало того, я позволял ему — обычно ночью — свободно летать. Время от времени змеи, в надежде напиться молока из неохраняемого ведра, незаметно появлялись рядом с хлевом. Я ловил их, используя, как только у меня появлялась возможность, в качестве приманки, чтобы повторить для своего орла команду: «Sláit!» Удостоверившись, что juika-bloth все еще послушен и не забыл ничего из того, чему я его научил, я начал воспитывать птицу по разработанному плану.
Но примерно в это же время в мою жизнь вошла сестра Дейдамиа. В один прекрасный осенний день меня неожиданно и весьма чувственно приласкала маленькая ручка и я услышал, как нежный голосок произнес: «О-о-ох…»
7
Я уже рассказывал вам о моей первой встрече с Дейдамией в монастыре Святой Пелагеи и о нашем последнем с ней свидании. В промежутке между этими двумя событиями немало всего произошло и, как я уже говорил, мы научили друг друга множеству вещей. Поскольку Дейдамиа вечно переживала, не считая себя «совершенной и полноценной женщиной», потому что «маленькое уплотнение» между ее ног не выпускало струю сока, как это делало мое, я постоянно пытался утешить подругу и даже помочь бедняжке излечиться от недостатка, который ее так беспокоил.
Я осторожно говорил:
— Знаешь, я однажды подслушала, как один мужчина… говорил о… мм… своей штуке… Якобы она может здорово увеличиться, хотя в тот момент она и так была довольно внушительного размера.
— Ты так думаешь? — с надеждой в голосе воскликнула Дейдамиа. — Полагаешь, моя штука может также стать полезной? А тот мужчина сказал, как это можно сделать?
— Ну… в его случае… это происходило оттого, что женщина время от времени брала ее в рот и… ммм… с силой массировала губами и языком.
— Это заставит ее вырасти?
— Во всяком случае, он так говорил.
— А он не рассказывал, помогло это ему или нет?
— Прости, старшая сестричка, но больше я ничего не подслушала. — Я был очень осмотрителен, опасаясь, как бы Дейдамиа не заподозрила, что я не просто что-то где-то слышал, а занимался этим сам. Я был уверен, что тогда она станет испытывать ко мне отвращение, ибо у меня самого воспоминания об этом всегда вызывали подобное чувство.
Она произнесла застенчиво, но глаза ее пылали:
— Ты считаешь?..
— А почему бы и нет? Попробовать не повредит.
— И ты не будешь возражать… делать такое?
— Вовсе нет, — честно сказал я. То, что было отталкивающим, когда меня заставлял делать это брат Петр, вовсе не казалось таким теперь, с красивой Дейдамией. Я наклонился к ней поближе. — Это, возможно, доставит тебе новое наслаждение.
Вообще-то я не сомневался, что так будет; так оно и случилось, причем в то же мгновение. Как только я прикоснулся ртом к этому месту, все тело Дейдамии содрогнулось, словно я притронулся к чувствительному уплотнению кусочком только что натертого янтаря.
— Акх, моя дорогая! — выдохнула она. — Акх, мой Guth!
Мне тоже доставляло удовольствие приносить ей такую радость. Дейдамиа сладострастно извивалась и через какое-то время выгнулась так сильно, что мне пришлось крепко обхватить ее бедра, чтобы мой рот оставался там, где он был. Наконец, спустя долгое время, она издала слабый вздох:
— Ganohs… достаточно. Ganohs, leitils svistar…
Я поднялся, затем снова лег рядом с ней на спину; она все еще тяжело дышала. Наконец Дейдамиа успокоилась и сказала:
— Какая же я себялюбица! Все только для себя, а о тебе-то и не подумала.
— Не беспокойся, мне тоже было очень хорошо…
— Тише. Ты, должно быть, совершенно измотана.
— Ну. Не совсем, — произнес я и хихикнул.
— Акх, да, я вижу, — сказала она и улыбнулась. — А теперь не двигайся, сестра Торн. Лежи, как лежишь, и позволь мне прокатиться на тебе… вот так. Теперь пусть это тепленькое и очень благодарное местечко внутри меня обхватит твою драгоценную, терпящую муки штуку… да, так… и медленно даст ей святое причастие… ага, вот так…
Когда я таким образом уже в третий или четвертый раз ласкал маленькое «недоразвитое» утолщение Дейдамии, она вдруг остановила меня, прежде чем слишком сильно возбудилась. Девушка нежно дернула меня за волосы, приподняла мою голову и попросила:
— Сестра Торн, а не могла бы ты… повернуться… пока ты делаешь это?
Я спросил:
— Тебе так будет лучше? Если я, так сказать, перевернусь?
— Акх, мне уже просто не может быть еще лучше, чем сейчас, милая девочка! — После этого она покрылась стыдливым румянцем и произнесла: — Думаю, ты заслуживаешь того, чтобы испытать такое же наслаждение, какое доставляешь мне.
И когда мы вдвоем занялись этим при помощи ртов, то потом так долго содрогались в конвульсиях, что по сравнению с этим предыдущие сладострастные спазмы Дейдамии были простой дрожью. Когда мы наконец стали медленно спускаться с высоты райского блаженства, я был весь в испарине и мог только тяжело дышать, а Дейдамиа сглотнула, затем облизала свои губы, потом снова сглотнула, еще раз и еще. Я, должно быть, что-то спросил, потому что она улыбнулась мне в ответ слегка дрожащей улыбкой. Ее голос был немного хриплым, когда она произнесла:
— Теперь… я и правда… приняла и съела…
Я робко произнес:
— Мне жаль… если это было неприятно…
— Ну что ты, вовсе нет. По вкусу это похоже… дай мне подумать… на густое молоко от растертых каштанов. Теплое, солоноватое. Гораздо приятней, чем черствый хлеб причастия.
— Я рада.
— А я рада, что это ты. Знаешь, ведь если женщина когда-нибудь сделает это с мужчиной, то ее обвинят в людоедстве! Как учил почтенный теолог Тертуллиан, мужские соки — то, что он извергает внутрь женщины, дабы та зачала ребенка, — они уже на самом деле являются ребенком в тот момент, когда извергаются из него. Таким образом, если женщина когда-нибудь сделает с мужчиной то, чем только что занимались мы с тобой, сестра Торн, ее обвинят в страшном грехе: ведь получится, что она съела человеческое дитя.
В другой раз Дейдамиа сказала мне:
— Если при помощи облизывания и посасывания можно увеличить и другие органы, младшая сестричка, то позволь мне проделать то же самое и с твоими сосками.
— Зачем это? — спросил я.
— Чтобы они стали женскими, конечно же. Чем раньше начать с ними играть, тем быстрей они расцветут и станут большими и красивыми, когда ты вырастешь.
— Но зачем мне большие груди?
— Сестра Торн, — терпеливо пояснила Дейдамиа, — высокие груди вместе с миловидным личиком и пышными, густыми волосами являются наиболее привлекательными женскими достоинствами. Посмотри на мои груди. Разве они не красивы, niu?
— Конечно же, старшая сестричка. Но, кроме того, что они представляют собой приятную игрушку, для какой еще цели они служат?
— Ну, на самом деле… монахиням они не нужны. Но у остальных женщин они выполняют те же функции, что и коровье вымя. Там образуется молоко, которым матери кормят младенцев.
— Я часто пробовала твои соски, сестра Дейдамиа, но никогда не ощущала никакого молока.
— Ох, vái! Не святотатствуй! Я девственница. А из всех девственниц, которые когда-либо жили на земле, только благословенная Мария могла кормить своего сына грудью.
— Ах, вот, значит, почему говорят, что Мария пролила молоко, которое стало Via Lactea[29] на ночном небосклоне. Я и не думала, что имеется в виду молоко из ее грудей.
— А знаешь, — спросила Дейдамиа, понижая голос до интимного шепота, — почему nonna Этерия была назначена аббатисой монастыря Святой Пелагеи? Это тоже связано с молоком Пресвятой Богородицы.