— О чем? По-моему, все уже сказано.
— Господи, Джулиус, зачем ты приходил? Я не в себе, помоги мне, ведь все это из-за тебя, и некому, кроме тебя, помочь мне.
— Я против мелодраматических речей на публике. То, что вы говорите, вряд ли соответствует истине. А я спешу, меня ждут в другом месте. Всего хорошего.
— Погоди. Минуту, всего минуту, и потом я уйду, обещаю.
Они остановились на углу Дрейтон-гарденс и стояли теперь лицом к лицу. Рядом, на том же углу, золотисто светились окна пивного бара, изнутри доносился мерный гул голосов. Небо уже совсем почернело.
— Давай зайдем в этот бар, — попросила Морган. Ей казалось, стоит присесть, и она сразу соберется с мыслями.
— Как вам известно, я терпеть не могу пивные.
— Джулиус, помоги мне.
— Морган, ты взрослый человек и должна помогать себе сама. Но если тебе совершенно необходимо обременять окружающих, взвали свои проблемы на сестру и зятя. Они откликнутся с восторгом. Я не сиделка.
— Джулиус, да, я ушла от тебя. Но ты ведь заставил меня уйти. Сам знаешь, что заставил.
— Это бессмысленный разговор чисто теоретического плана. Не хочу, чтобы мои слова прозвучали жестоко, но то, что ты делаешь, только расстраивает обоих. К тому же для меня упомянутый эпизод давно в прошлом.
— Я понимаю, тебе больно, ты обижен…
— Ни то ни другое. Я просто хочу, чтобы ты осознала себя человеком, наделенным свободной волей и разумом, и приготовилась пользоваться этими дарами вдали от меня.
— Но я по-прежнему люблю тебя.
— С этим тебе предстоит разобраться самостоятельно. Существует немало широко известных способов уничтожения любви.
— Но я не хочу ее уничтожить! Джулиус, разве ты меня больше не любишь?
— Потрудись говорить потише. И, пожалуйста, вспомни: я никогда не обещал тебе любви и ни разу не говорил, что люблю тебя.
— О господи, ведь это правда. — Слезы не полились, вырвался только хриплый рыдающий звук.
— Мне казалось, что недопонимания не было.
— Я никогда не могла принять это, — сказала она. — О боже мой, боже мой…
— Успокойся. Пожалуйста, помни, что мы на улице. Как тебе хорошо известно, мне неприятны подобные сцены и неприятны женщины, не умеющие справляться со своими эмоциями. Когда-то я считал, что ты к ним не относишься. И полагал, что в этом смысле ты редкость. Я ошибался и приношу извинение за ошибку. В самом начале я объяснил тебе, что любви дать не могу, и ясно дал понять, что предлагаю. Казалось, ты приняла это. Но на деле сочла возможным исходить из допущения, будто я все же испытываю к тебе те чувства, которые ты хотела бы во мне вызвать.
— Именно так все и было, — сказала Морган. — Но оно не могло быть иначе. Я так любила тебя. И ты был со мной. О господи…
— Постарайся взять себя в руки. Повторяю, мне очень жаль, что все это звучит так холодно. Вполне возможно, я огорчен не меньше, чем ты. Но мои рассуждения о чувствах вряд ли тебе помогут. Ты умная женщина, попытайся это понять.
— Я понимаю, — сказала она. — Я понимаю, что это ад. Джулиус, мы владели такими сокровищами, неужели нельзя сберечь хоть частицу? Ты лучшее, что было у меня в жизни. Я понимаю, что ты меня не обманывал. Никогда. Я сама обманывала себя. Но, прошу, дай мне теперь хоть малость.
— Чего ты хочешь?
— Дружбы, поддержки, понимания…
— Это или чересчур много, или опять работа сиделки. Оба варианта для меня невозможны. Удивляюсь, как ты не видишь этого. Прежде казалось, ты меня понимала.
— Я сейчас взвинчена и ничего не соображаю. Давай встретимся снова. Пожалуйста. Скажи, что мы встретимся, и это даст мне силы жить дальше. Я успокоюсь, ко мне вернется благоразумие.
— Бессмысленно. Ты сама признаешь, что больна. И я, безусловно, не в состоянии исцелить тебя, так как являюсь причиной этой болезни.
— Ты должен нести ответственность! Все это твоя вина.
— У тебя начинается истерика. Я спешу и вынужден распрощаться.
— Ты что, отказываешь мне во встрече?
— Да. То, что ты говоришь, относится к драме, которая существует теперь только в твоем воображении. Все в этом мире имеет конец, и в данном случае мы должны его констатировать. Повторяю: я больше не хочу тебя видеть. И когда ты спокойнее проанализируешь ситуацию, то тоже поймешь, что дальнейшие встречи были бы так же бессмысленны и болезненны, как и эта. А теперь давай, не откладывая, расстанемся. Спокойной ночи.
Он зашагал вперед, пересек Драйтон-гарденс и двинулся дальше. Было уже совершенно темно, и его фигура сразу исчезла из глаз, будто проглоченная торопливо скользящими в темноте прохожими. Морган опять побежала, догнала его и схватила за рукав полотняной куртки:
— Джулиус, можно, я пойду рядом, пока ты не найдешь такси?
— Поступай как угодно.
— Джулиус, что мне делать?
— А почему бы тебе не вернуться к мужу? Он показался мне вполне приятным человеком.
— Что?!
Морган остолбенела, и Джулиус, остановившись шага на два впереди, обернулся и посмотрел на нее:
— Теперь в чем дело?
— Подожди, — прошептала Морган. — Он показался тебе… Но ведь ты никогда не видел Таллиса.
— Встретился с ним дня два назад у Акселя. Разве тебе не сказали?
Автоматически переставляя ноги, Морган сделала шаг, другой, и они медленнее, чем прежде, пошли рядом.
— У Акселя, — произнесла она. — Ты видел Таллиса. Бог мой!
— Что тут такого? Он меня не ударил. Даже протянул руку. Почему это тебя так расстроило?
— Протянул руку. — Слезы выступили на глазах у Морган, и она принялась утирать их костяшками пальцев.
— Логичнее было бы радоваться, что мы с ним встретились так спокойно. Повторяю, он произвел приятное впечатление.
— Это… это конец. Прости, я не знаю, что говорю.
— Удивительно, почему они промолчали. Руперт наверняка был в курсе.
— Извини. Думаю, я пойду обратно. А Таллис знает, что я здесь?
— Да.
— Кто сказал ему?
— Аксель, — после легкой заминки ответил Джулиус. — Ну же, зачем так плакать? Спокойной ночи.
— Минуту, — сказала Морган. Они стояли на углу Крэнли-гарденс.
— И что теперь?
— Послушай, — начала она. Рот был, казалось, заполнен горечью и болью. — Кое о чем ты не знаешь. Когда я ушла от тебя… когда ты вынудил меня уйти… там, в Южной Каролине, я прихватила с собой сувенир.
— Что ты имеешь в виду?
— Беременность.
Джулиус судорожно сглотнул. Деревянной походкой отошел прочь и сделал несколько шагов по Крэнли-гарденс. Она пошла рядом, стараясь заглянуть ему в лицо.
— И что же дальше?
— Разумеется, я сделала аборт. Это стоило очень дорого. Но я предпочла обойтись без твоих денег.
За движущимся бордюром окутанных темнотой фигур с шумом неслись потоки транспорта. После паузы Джулиус произнес:
— Ты смотришь на изничтожение ребенка как на финансовую операцию.
— В то время все именно так и было. — К ней подступила, готовясь вот-вот захлестнуть, волна горя.
— И тебе не пришло в голову посоветоваться со мной о судьбе моего ребенка?
— Я не думала, что для тебя это важно. — Никогда, ни одной секунды она так не считала.
Джулиус помолчал. Потом пробормотал:
— Повтор, — и, повернув, пошел назад, в сторону улицы с оживленным движением. Пройдя немного, спросил: — Это был мальчик?
— Я не узнавала. Для меня это не имело пола. Казалось просто болезнью, с которой необходимо расправиться.
Свободное такси медленно подъезжало в перекрестку. Джулиус подал знак, и оно затормозило у тротуара. Сказав «Брук-стрит» шоферу и «Доброй ночи» Морган, Джулиус захлопнул дверцу. На светофоре загорелся нужный свет — и машина отъехала.
Морган стояла не шевелясь. Прохожие задевали ее, толкали. Наконец она отошла в сторону и, прислонившись к кирпичной стене, истерически разрыдалась.
9
— В конце концов, разве им что-нибудь нужно, кроме как лобызать сапог, раздающий им зуботычины? А когда гнев обрушивается на них, и начинается падеж скота, мрут дети, и они скребут себя глиняными черепками или чем-то еще, хотя что это такое и зачем это надо делать, мне всегда было не понять, но, думаю, раз у них не было мыла, то они соскребали грязь так же, как мы соскребаем глину со старого сапога, — хотя какой смысл разговаривать с тобой о мыле, да и о глиняных черепках тоже, если ты никогда не моешься и ходишь как старый козел с загаженным хвостом, — а после этого и после всяких дурацких глупостей о слонах, китах, утренних звездах и так далее, и так далее, и так далее, они все еще лежат ниц, и воют, и славят сапог, что бьет их по лицу… У меня пальцы на ногах болят черт знает как. Что это может значить?
— Что у тебя болят пальцы, — ответил Таллис.
— Что у тебя болят пальцы, — ответил Таллис.
Сидя за кухонным столом, он пытался готовиться к лекции на тему «Профсоюзы и Русская революция». И только он приступил к предложению «В эти годы Ллойд Джордж занимал двусмысленную позицию…», как Леонард вошел в кухню. Это было полчаса назад.
Наступил уже поздний вечер, но жара в кухне еще не спала. Окно было широко раскрыто, и электричество высвечивало квадрат едва ли не впритык расположенной грязной и осыпающейся кирпичной стены. Пахло прилипшим к сковородке застарелым жиром и едкой горечью, которой был насквозь пропитан дом. От раковины несло мочой. Чтобы расчистить место для своих тетрадей, Таллис добавил к прежней стопке еще несколько грязных тарелок. Леонард монотонно покачивался в равномерно поскрипывающем кресле-качалке. Наверху, у пакистанцев, играл джаз. Где-то на улице раздались крики женщины.
Заерзав, Таллис приподнялся было со стула, но крик затих, и он снова сел. Сосредоточиться на работе не удавалась: лившаяся потоком речь Леонарда буквально смывала все мысли.
— Далее, — произнес Леонард. Наклонившись вперед, он ритмично поглаживал фестонно свисающими с подбородка складками кожи по набалдашнику палки, зажатой между коленями. — Далее, что за смысл в этих их разговорах о прогрессе? Если они справляются с чем-то одним, то немедленно упускают другое. Автоматически. У них нет шансов на победу. Теперь они рассуждают о счастье. Но что это такое, счастье? Они даже не знают. Дай им счастье, и они станут хранить в нем уголь. Еще одно. Они все рвутся к переменам, к переменам любой ценой, и они будут рваться к переменам любой ценой, и будут воевать за них до той поры, пока на этом шарике не останутся только высохшие кости, полиэтиленовые мешки и месиво копошащихся пауков. Пауки самые живучие из всех живых существ. А полиэтиленовые мешки неистребимы. Вот каково это местечко — наша любимая планета.
— Шел бы ты лучше спать, папа.
— Конечно, с самого начала все пошло неправильно.
— Проклятие, папа, я же пытаюсь работать!
— Что было у тебя на ужин?
— Жареная фасоль.
— А у меня что было?
— Цыпленок с каким-то гарниром.
— Я хочу есть.
— Поджарь себе тосты.
— Ты мне не сваришь яйцо?
— Нет.
— А где Питер?
— Не знаю.
— Пауки станут пожирать друг друга.
— Да, вероятно. Послушай, папа…
— Так что у них все устроится.
— Уже почти полночь…
— А жить будут в полиэтиленовых мешках.
— Мне нужно подготовить лекцию…
— Ты знаешь, что твоя жена в Англии? — Да.
— Ты к ней пойдешь?
— Нет.
— За какие грехи получил я такого слизняка-сына?
— Суть в том…
— Вот интересно, а ты хоть знаешь, на что похож у тебя рот, когда ты говоришь? Посмотрись как-нибудь в зеркало. Хотя не знаю, хватит ли у тебя сил пережить это.
— Откуда ты знаешь, что она здесь?
— Питер сказал. И сказал, чтобы я тебе не говорил.
— Да уж, вы с Питером умеете хранить тайны.
— А почему ты к ней не пойдешь?
— Если она не хочет меня видеть, я не хочу ей навязываться. Во всяком случае, пока.
— У тебя есть какой-то план?
— Нет. Просто знаю, что меня вечно кидает в разные стороны. Не знаю, что предприму. Не могу предсказать это.
— Единственный стоящий и красивый поступок, который ты совершил, — женитьба на этой девочке.
— Вполне согласен.
— Бьюсь об заклад, что это так.
— Я тоже.
— И как она только вообще согласилась взглянуть на тебя, вот загадка.
— Верно, верно…
— А потом ты позволил этому поганому еврею увести ее.
— Она свободна…
— Свободна! Пустой звук. За целый год ты ни разу не говорил о ней. Будто и думать-то забыл.
— Я не забыл.
— Будь моя воля, спровадил бы всех поганых жидов в Палестину, поганых цветных в те края, откуда они понаехали, а этих мошенников, что твердят нам о государстве всеобщего благосостояния, — в Австралию. Пусть наконец-то поработают. Расчистят саванну — и то будет толк.
— Саванна — все равно что пустыня. Там нечего расчищать.
— Ну тогда пусть умирают от жажды. А всех этих америкашек взять бы и расстрелять.
— Перестань скрипеть креслом, папа. Это нервирует.
— Ты никогда не умел развлечь ее. А женщинам необходимы развлечения.
— Ты развлекал мою мать?
— Не смей говорить со мной о своей матери!
— И все же, ты развлекал ее?
— Нет. Потому что у нас всегда не было этих паршивых денег.
— Развлечения… — сказал Таллис. Он в сердцах оттолкнул свои тетради, и несколько стоявших на краю стола тарелок с грохотом упали на пол. — О дьявольщина!
— Ты смеешь намекать, что я не так, как надо, обращался с твоей матерью?
— Понятия не имею, как ты с ней обращался. Мы были… То есть мне было всего пять лет, когда она исчезла.
— Будь тебе снова пять, я бы тебе показал! Не скажешь, что битье пошло тебе на пользу, но, видит Бог, я им наслаждался.
— Иди в постель, папочка.
— Все эти годы мне было не раздобыть себе женщины. А полакомиться хотелось. Сечь твою задницу было уже кое-что.
— Иди в постель, папочка. Я устал…
— Ты вечно усталый. Меня тошнит от твоей усталости. Столько тебе было дано, и посмотри, к чему ты пришел. Только взгляни на себя!
— Если не возражаешь, как-нибудь в другой раз.
— Моя жизнь была беспросветной, и к тому же она вот-вот кончится.
— Глупости, папа.
— Мне не на что надеяться. Чего я могу ожидать в лучшем случае? Прихода какой-нибудь дамочки, навещающей старцев-пенсионеров и приносящей им почитать книжки? Но, Господи, я ведь и этому обрадуюсь. Вот до чего я доведен! А ты учился в университете. И я гнул на тебя спину.
— У меня была государственная стипендия.
— Фигурально гнул спину. Ну что за мерзкая жизнь! Начал работать в четырнадцать. Пятьдесят лет без просвета. Жена, сука, сбежала. Отпрыск, извольте любоваться, ты. Я спрашиваю иногда: почему я давным-давно не покончил все это?
— И почему же?
— Так, значит, ты толкаешь старого отца в могилу?
— Нет, папочка, конечно, я…
— Я знаю, ты ненавидишь меня до печенок.
— Папочка, перестань городить ерунду!
— Вроде рке достаточное наказание жить в этом говенном доме и каждый день лицезреть твою физию, так нет же, надо еще терпеть эту адову боль в боку. Ты можешь представить себе, что это такое? Нет, ты не можешь это представить и даже и не пытаешься. В тебе нет ни капли человеческого сочувствия. Только и делаешь, что нянчишься с цветными и еще всякими бездельниками.
— Врач предлагает тебе обследоваться в больнице…
— Из таких заведений выходишь ногами вперед. Там клопы. И они даже не стерилизуют инструменты. Знают, что все равно без толку.
— Они теперь умеют делать операции по поводу артрита, папочка. И могут вставить новый тазобедренный сустав.
— Как же! Дам я поганой железке ржаветь у меня внутри.
— Она не будет ржаветь. Без воздуха ржавчина не появляется.
— Много ты понимаешь! Я вообще сомневаюсь, знаешь ли ты хоть что-то наверняка.
— Стрелка уже перешла за половину двенадцатого.
— А в Австралии это не так. И на луне — не так. Так что и здесь не факт, что так.
— Хорошо, я не спорю. Но позволь хоть кому-нибудь оказать тебе помощь или прекрати жаловаться. Врач сказал…
— Врач болван. Разве теперь умеют учить! Вот ты, например, знаешь, что волосы продолжают расти и после смерти?
— Нет.
— Им приходится брить покойников. В больницах есть человек, который только этим и занимается.
— О'кей. О'кей.
— Почему ты говоришь, как проклятый америкашка? И не трудись брить меня. Хотя тебе все равно будет некогда, с ума ведь сойдешь от радости.
— Папочка, я прошу тебя…
— И вот еще что: ты не мог дать жене…
— Папа, заткнись и уйди. Мне нужно работать.
— Он называет это работой! Ты живешь в выдуманном мире. Сам уходи. Мне тошно от твоей образины и от твоего запаха.
Таллис встал и собрал тетрадки. Подобрал с пола осколки разбитых тарелок и положил их на кипу старых газет под раковиной. Совладал с неизменным желанием хлопнуть дверью и начал медленно подниматься по ступенькам. Доносившийся сверху джаз делался все слышнее. Держась за перила, Таллис одолел лестницу, вошел в спальню и закрыл за собой дверь. Опустил шторы — занавесок не было. Сел на диван-кровать и сунул палец в нос.
Комнатка была маленькой и узкой. Стоящая вдоль стены кровать занимала ее почти целиком. Простыней на ней не было; лежала стопка тонких одеял, и зимой Таллис спал под ними, а летом — на них. Гора книг высилась у противоположной стены. Таллис лег на кровать и вытянулся. Думать он умел, только сидя за столом. Так что лучше принять неизбежное и заснуть, а утром встать пораньше и дописать лекцию. А сейчас лучше вообще ни о чем не думать. Спать. Погрузиться в небытие. Опускаться на колени, складывать руки, что-то шептать бессмысленно. Забыться, распластать свое тело, покорно припасть к земле и ускользнуть. Слезы и секс. Боже, сколько дерьма у меня в голове, подумал Таллис. Закрыв глаза, он попробовал дышать медленно, ровно. Помимо воли пришли слова, как камушки, тихо просыпались из глубины сознания. Слова из утраченного, очень далекого прошлого, явившиеся, чтобы осветить этот мрак. Бум-бах, бум-бах, бум-бах — раздавалось откуда-то сверху. Угрозы и опасности этой ночи. Не открывая глаз, он вытянул и раскинул ноги, перевернулся на живот, зарылся лицом в подушку. Покой, которого не в состоянии дать жизнь. Свет, прохладный дивный свет где-то там, совсем в другом мире. Подушка пахнет пылью, ушедшим временем, горем. Подушка старая-старая. Она видела жизнь, и рождение, и смерть. Она устала от всего этого. Она без наволочки и покалывает нос Таллиса. Надо раздеться и погасить свет. Нельзя же засыпать так.