— Будем надеяться, что ты не переоцениваешь свои возможности. Предмет, которым ты занимаешься, плох тем, что его вообще-то не существует.
— Нам уже приходилось спорить на эту тему.
— Спора нет. Возразить тебе нечего, и ты просто злишься.
— Я не злюсь. А у тебя просто нет необходимых в этой области способностей.
— Способностей к языкам… Ты не предложишь мне выпить? Сейчас уже больше одиннадцати.
Поколебавшись, Морган спрыгнула со стола. Вышла на кухню, оставив дверь приоткрытой, и через минуту-другую вернулась с бутылкой виски, сифоном с содовой и двумя стаканами. Джулиус стоял там же, где и прежде.
— Холодильник у меня не работает. Льда, к сожалению, нет.
— Не страшно. Я обнаружил, что в Англии мне лед не нужен. Такова сила воздействия окружающей атмосферы. У меня уже проявляется вкус к шотландскому виски. Спасибо, соды не нужно. Так вот, как я уже говорил тебе раньше, способности к языкам — свойство удобное, но никак не свидетельствующее о развитости интеллекта. Сам я очень доволен тем, что, волею судьбы, владею в равной степени четырьмя языками. Знание языков — примитивное, безусловно, полезное и по природе своей чисто эмпирическое знание. Попытка найти за хрупким и беспрерывно меняющимся фасадом реально используемого в общении языка некий единый костяк, глубинную схему или абстрактно математическую структуру — занятие столь же праздное, обреченное и бессмысленное, как и попытка философов-метафизиков разглядеть под сумятицей каждодневной жизни некую рациональную чистую основу.
— Но ведь причинных связей в языке и ты не отрицаешь, — начала Морган, твердо решившая на этот раз не злиться. Больше всего ей хотелось, чтобы он ушел.
Джулиус сел в одно из кресел, поправил подушки, удобно устроился.
— Причинные связи, если ты говоришь о чем-то вроде закона Гримма или закона Вернера, разумеется, существуют. Но это ведь всего лишь наблюдения над правилами поверхностного взаимодействия, и в конечном счете они жутко скучны. Язык — это утилитарно организованная неупорядоченность, обладающая способностью к самостоятельным трансформациям. За этими трансформациями можно наблюдать, и я это не отрицаю. Но они просто таковы, какие есть. Ничто не стоит за ними. Воображать, что стоит, — значит проявлять детскую непосредственность метафизика и к тому же бесстыдно рядиться в тогу науки.
— Ты потрясающе игнорируешь факты, — сказала Морган. — Лингвистика — не априорно созданная система, а естественное продолжение филологии. Она отталкивается от эмпирического изучения трансформаций, о которых ты говорил с таким пренебрежением. Почему язык должен быть нагромождением случайностей? Нагромождения случайностей в природе не бывает. Любая теория старается объяснить или хотя бы продемонстрировать многообразие вещей, изыскивая лежащую в основании модель. Конечно, лингвистические теории — гипотезы, но гипотезы научные.
— Сомневаюсь, чтобы твои коллеги-теоретики приняли эти доводы. По-моему, они воображают себя не то философами, не то математиками, не то еще кем-то и полагают, что, поскольку мысль почти всегда вербальна, они, создав то, что им кажется сверхязыком, способны проникнуть во все ее тайны. На самом деле, открыв любую из их скучнейших книг, обычно обнаруживаешь, что и на обычном языке они изъясняются крайне плохо.
— Никто не отрицает, что глоссматика делает еще свои первые шаги…
— Глоссматика! Разумеется, псевдонаучное имя необходимо. На самом деле, фонетика — это понятно. Семантика уже теряет связь с реальностью. Глоссматика висит в воздухе. Людское тщеславие поистине безгранично. За десятки лет тяжких и почти неизменно бесплодных усилий человечество добилось лишь одного гениального достижения — создало математику, которая, волею обстоятельств, скорее всего, и прикончит его в близком будущем. Копая вокруг, все, если только есть малейшая возможность, пытаются обнаружить где-то на дне математику. Бедные греки яркий тому пример. А вы, глоссматики, просто смешите меня, когда на основе познаний учительницы шестого класса или литературного критика задираете нос и искренне полагаете, что создаете алгебру языка.
— Но ты не будешь отрицать, что сравнительное языкознание…
— Ты уже злишься. Хорошо-хорошо, знание языков полезно. И есть люди, которым действительно интересны и родительный падеж, и сослагательное наклонение. Твоя проблема в том, что ты в себе не разобралась. Тяга к метафизическим исследованиям — это всегда признак невроза. Вспомни хотя бы Руперта.
— Руперт… — Пальцы Морган коснулись пресс-папье и конверта под ним.
— На первый взгляд Руперт — образец патриотического служаки и прекрасного семьянина. Но присмотрись и увидишь несчастного человека, неудачника, безнадежно пытающегося обрести точку опоры. Его книга… Ты знаешь, что я о ней невысокого мнения, но то, что он написал ее, — явный признак глубоко скрытой горечи, и как раз это и привлекает к Руперту. Будь он действительно так спокоен и счастлив, как порой представляется, он был бы просто невыносим.
— Ты думаешь… его что-то мучает? — спросила Морган. Притихшая и насторожившаяся, она внимательно всматривалась в беспечно улыбающегося Джулиуса. Тот, все еще допивая виски, словно вылизывал дно стакана кончиком языка и, разговаривая, с удовольствием оглядывал комнату.
— Ему нужно было жениться на интеллектуалке. Часть проблем связана с этим. Хотя он и пытается делать все от него зависящее. Он верная душа.
— Мне кажется, они с Хильдой… очень подходят друг другу.
— Общие фразы, вроде этой, ничего не значат. Оба они стараются изо всех сил. Но меня позабавило, что Руперт так и не посмел рассказать Хильде об одолженных тебе четырех сотнях фунтов. Так что, похоже, иногда и он кривит душой.
— Правда. Но ведь и Хильда ему не призналась, что дает деньги Питеру.
— Ну, эти маленькие слабости так трогательны. И все-таки мне немного жаль Руперта. Его потерянная душа жаждет чего-то более яркого и духовного, чем твердый здравый смысл старушки Хильды.
— Счастливый брак часто строится на здравом смысле.
— О да. Такие союзы чаще всего нерушимы, и слава богу, что это так. Я далек от предположения, что брак Руперта на грани банкротства. Чтобы Руперт вдруг взбунтовался, необходимо невероятно сильное потрясение. Нет, никто никогда не услышит страстно тоскующий голос, который тихо рыдает в его груди. — Джулиус встал и, чуть отодвинув книги, поставил стакан на полку.
— Хильда — великолепная жена, — смущенно и растерянно сказала Морган. И слова прозвучали как-то странно.
— Хильда душка и женушка из женушек. Тепло домашнего очага значит очень много. Может быть, это самое главное. И только оставшиеся за бортом, такие как ты и я, относятся к нему с презрением. Да и то потому, что оно нам недоступно.
— Я вовсе не осталась за бортом, — сказала Морган.
— Ты свободно плавающая номада. Кстати, Руперт тобой восхищается. Когда мы последний раз были в клубе, он просто пел тебе дифирамбы.
— Правда?
— Он видит в тебе орлицу. Или, может быть, речь шла о ястребах? В общем, какое-то орнитологическое сравнение. Не помню точно, но это был, безусловно, большой комплимент.
— Он сказал?..
— Боже, который час! Мне нужно уже уходить. Полагаю, что теперь мы друзья?
— Если ты этого хочешь.
— Обычно я уклоняюсь от дружбы с женщинами, но возможны ведь исключения. Давай будем встречаться, болтать обо всем. Как ты думаешь, у меня есть шанс поймать такси на Фулэм-роуд?
— Да. Лучше всего иди к метро «Саус-кен».
— Отлично. Auf Wiedersehen. Надеюсь, что приятная работа в университете вскоре подвернется.
Как только Джулиус вышел, рука Морган сразу же потянулась к письму Руперта. Она вытащила его из конверта, хотя вообще-то знала его уже наизусть. «Никто никогда не услышит страстно тоскующий голос…» А я уже услышала его, подумала она. Услышала, и теперь все будет совсем иным.
3
— Поставь сюда эти два стула, — сказал Джулиус. Саймон подвинул стулья.
— Теперь отопри эту дверь.
— Она не заперта.
— Прекрасно. Мы забираемся внутрь.
— Я ничего не понимаю, — жалобно выговорил Саймон.
— Пошли, пошли. Ведь я обещал тебе кукольное представление, и оно тебе очень понравится. Вперед, малыш. Я иду за тобой. Потом мы сядем на пол и побеседуем. Быстро — пока никто не пришел.
Саймон захлопнул дверь. Это была большая красивая дверь, выполненная по рисункам Роберта Адама вскоре после его возвращения из Италии в 1785 году. Вначале она составляла часть интерьера в замке некоего баронета из Нортхемпшира. Теперь помещалась в комнате номер четырнадцать Музея принца-регента.
Гладкие дверные филенки перемежались с изящными пилястрами a la scagliola. Обрамляющие их с двух сторон кроваво-красные панели были покрыты хитросплетением сложных симметричных узоров, основой которых служили мелкие ракушки и букеты. Вставленные в панели кремовые овалы занимала живопись, изображавшая игры нимф и сатиров, на большом медальоне над дверью Венера шутливо отнимала лук у круглолицего Купидона. Участок стены с этой дверью посередине был заключен между более крупными пилястрами цвета помпейской зелени, под углом к которым с обеих сторон тоже шли панели, живописующие соперничество омерзительно пышнотелых младенцев-фавнов. Вся конструкция выступала вперед, занимая часть комнаты и, умело соединенная из нескольких отдельных секций, представляла собой великолепный образчик неоклассического стиля и, кроме того, замечательное укрытие.
За дверью Роберта Адамса, между панелями и музейной стеной, оставалось пространство шириной около четырех футов, сверху открытое, с трех сторон обнесенное остатками декора, некогда украшавшего баронетский замок. Когда дверь закрылась, темнота оказалась не полной: свет шел в укрытие сверху. Саймон был в полном недоумении. Он подчинялся командам Джулиуса, потому что тот был настойчив. Воля Джулиуса полностью поработила его.
— Какая удача, что здесь стоит ящик, на него мы и сядем, — вполголоса сказал Джулиус. — Ты садись с той стороны, я сяду здесь и — да, так и есть — перед нами будет отличный глазок. Я так и предполагал, что он может здесь оказаться. А значит, мы не должны будем полагаться только на слух. Я хорошо вижу дверь. Не думаю, чтобы в десять тридцать утра целые толпы стремились прийти сюда любоваться неоклассическими интерьерами. Согласен, Саймон?
— Да, — сказал Саймон и почувствовал, что шепчет. Джулиус потянул его вниз и усадил рядом с собой на ящик. — Но что же, в конце концов?..
— Два стула, которые ты так любезно переставил, находятся всего в нескольких футах от нас. Правда, устоять перед искушением сесть на них будет немыслимо? Наши куколки, безусловно, сядут сюда.
— Но я все же не понимаю… — Это какой-то абсурдный кошмар, думал Саймон. Что-то нелепое и ужасное. Я сижу рядом с Джулиусом, на ящике, спрятавшись за ложной стеной музейной комнаты. Мне нужно было отказаться в этом участвовать. Но в чем, собственно, я участвую?
— Скоро поймешь, моя прелесть. На этой маленькой сцене скоро появятся двое прекрасно знакомых нам людей. И ты сделаешься свидетелем любовного объяснения, которое, думаю, несколько удивит тебя.
— Джулиус, я не хочу, позвольте мне уйти…
Рука Джулиуса крепко нажала ему на плечо и не позволила встать.
— Ш-ш-ш, теперь уходить нельзя. Иначе ты все испортишь, а этого я тебе не позволю. Я приготовил для тебя редкостное развлечение, мой мальчик. Тебе надо благодарить меня.
— Но что это все такое?
— Магия созревшего лета. Теперь сиди тихо и жди. Тихо, тихо.
В наступившей тишине Саймон прислушивался к своему учащенному дыханию и гулким ударам сердца. Тесно прижатый в полутьме к боку Джулиуса, он вдруг ощутил, что тот, все еще не отпуская его плеча, завладел теперь и его рукой и начал мягко щекотать ладонь. У Саймона все поплыло перед глазами.
Раздались звуки шагов. Кто-то явно вошел в комнату. Легкий, отчетливый шум шагов, шагов женщины. Потом вздох. Саймон слегка шевельнулся, освобождая ладонь из руки Джулиуса, и тот легко отпустил ее. Короткая пауза — потом снова шаги, на этот раз тяжелые, мужские. Кто-то заговорил совсем рядом. Испуганно выдохнув, Саймон зажал себе рот рукой. Этот голос был голосом Руперта.
— Здравствуй, моя дорогая…
— О… Руперт, — раздалось в ответ. Это был голос Морган.
Прижав кулаки ко рту, Саймон закрыл глаза.
— Руперт, прости… я волнуюсь… так странно видеть тебя теперь… когда все изменилось…
— Не беспокойся, детка, тебе не о чем беспокоиться. Давай сядем сюда, вот на эти стулья. По-моему, это не экспонаты.
— Я не могу… удержаться от удивления… я никогда не предполагала…
— Такое всегда случается неожиданно, дорогая.
— Все кажется изменившимся.
— И с этими изменениями нужно будет справиться. Но на самом деле мы те же. И знаем друг друга давным-давно.
— Да, и это важнее всего, я права? Я знала, что ты ко всему отнесешься разумно и трезво. В тебе столько трезвости.
— Нелегко оставаться трезвым в нынешней ситуации.
— Если это вообще возможно, ты справишься.
— Видишь ли, дорогая, все это представляется мне очень серьезным.
— Мне тоже! Руперт, ты даже не представляешь себе, как я тронута… Ты так добр ко мне…
— А ты ожидала чего-то другого? Сейчас главное — не потерять хладнокровия. Не сбежать. Ты согласна, что бегство — не выход?
— Да, полностью. Я много об этом думала. Это было бы трусостью. Руперт, ты сказал что-нибудь Хильде?
— Нет. И не собираюсь. Так будет правильнее.
— Да. Правильнее. Хотя мне кажется… Руперт, но ведь все будет хорошо? Я не хочу причинять боль. Ни тебе, ни Хильде…
— Уверен, что никто не испытает боли, если, конечно, мы не позволим эмоциям сбить себя с ног. Сейчас все это имеет оттенок болезненности… и с этим ничего не сделать. Но никаких трагедий не будет, их просто не может быть. Мы ведь всегда любили друг друга, Морган. И хорошо знали друг друга…
— Надеюсь, что узнаем еще лучше.
— Я тоже на это надеюсь. Видишь ли, мне представляется, что наша цель не обойти любовь, а пройти сквозь нее и выйти к любви иной, подчиненной рассудку и лучше вписывающейся в реальность. На этом пути ничего плохого не будет.
— Руперт, ведь ты не считаешь, что это нечто мимолетное? Мне кажется… теперь, когда я вдруг увидела тебя по-новому… я уже не могла бы вернуться к прежнему… да, не смогла бы.
— Понимаю. Я тоже не смог бы. И я уверен, что все это не мимолетно. Давай признаем: это искренне и глубоко.
— Как правильно ты говоришь, что нужно не обойти, а пройти сквозь. Слава богу, что ты сохраняешь такое спокойствие. Увидев тебя, я сразу же поняла, что тебе это под силу. Руперт, давай уйдем отсюда, выйдем куда-нибудь на воздух. Мне почему-то немного не по себе в этой комнате. Давай пойдем в парк. Тебе не нужно ведь возвращаться в офис?
— Прямо сейчас — не обязательно. Да, давай пойдем в парк. У нас еще много времени.
Стулья скрипнули, и шаги затихли вдали. Саймон уже давно чувствовал, что плечо Джулиуса дрожит. Теперь он услышал тихий клокочущий звук. Засунув кулак в рот, Джулиус хохотал.
— Великолепно! — воскликнул он, падая с ящика на пол.
— Ш-ш-ш!
— Все в порядке, Саймон. Они ушли. Мы можем вылезать.
Он открыл дверь Роберта Адамса, и они вышли, моргая, в залитую светом комнату номер четырнадцать. Сев на один из освободившихся стульев, Джулиус продолжал, зажав рот платком, тихо постанывать от смеха. Саймон закрыл за собой аккуратно дверь и почистил костюм. Эмоции бурлили в нем, к горлу подкатывало что-то вроде тошноты. Он едва верил своим ушам. То, что сейчас происходило, было похоже на сон: ясный, отчетливый, но в то же время немыслимый. Морган и Руперт. В этом таилось что-то ужасное, угрожающее и чреватое страданием. С чувством неловкости он ощутил и нотку ревности. Руперт и Морган. Морган и Руперт.
— Но, Джулиус, как же вы могли знать?.. — спросил он, рухнув, как мешок, на второй стул.
— Пойдем к тебе в офис, — наконец успокоившись, сказал Джулиус. — Блестяще, нет, это просто блеск!
В маленьком офисе Саймона Джулиус занял единственное кресло. Саймон сел на свой стол.
— Джулиус, слушать этот разговор было ужасно. Это была просто дьявольская затея. Откуда вы знали, что Морган и Руперт там встретятся? И что все это значит? Они что, влюбились друг в друга?
— Для этого им понадобится еще, — Джулиус глянул на часы, — минут тридцать. — Он снова рассмеялся и, сняв очки, утирал льющиеся из глаз слезы. — Я обещал тебе грандиозный кукольный спектакль. Ну и как, ты доволен?
— Нет, — сказал Саймон. — Недоволен. И так ничего и не понимаю. Пожалуйста, объясните, что все это значит.
— Успокойся, малыш. Ничего плохого не будет. Как я уже говорил, это просто чары разгара лета с участием двух ослов.
— Но как вы все же узнали?..
— Нам было очень удобно, правда? Я не мог устоять перед искушением послушать этот разговор. Ведь он был неподражаемо высоколобым?
— Но как же вы… как они?..
— Детали значения не имеют, мой милый. Назови это, скажем, колдовством.
— Но ведь вы не могли устроите все это?
— Мое участие было ничтожным. Все остальное они доделают сами.
— Но они… Я видел, что они… Но я так и не понял, о чем они говорили.
— И я тебя за это не виню. Они и сами это не понимали.
— Что вы хотите сказать?
— Т-шш, нотой тише, ты уже начинаешь кричать. Видишь ли, каждый из них воображает, что возбудил в другом невиданную страсть. Каждый считает, что другой влюблен до потери сознания. И поэтому каждый не пятится прочь, а берет на себя инициативу. Оба галантно воображают, что защищают другого, руководят им. И в результате тщеславие и галантность заведут их далеко в дебри.
— Но почему они так думают? Как?..
— Тише, тише, голубчик. Любые уловки тут мало что значат, это могло бы произойти и само собой. Но когда они наконец поймут, в чем дело, если они вообще когда-нибудь это поймут, процесс окажется уже необратим. Они созрели до него, несомненно созрели.
— Джулиус, вы мне не объяснили. Например…
— Успокойся, разве все это не смешно? Как они оба мурлыкали и обхаживали друг друга, как полны были тактом, симпатией, сочувствием, пустыми галантерейными фразами. «Ты так рассудителен» и «мы должны пробиться к иной, высокой любви» и так далее и так далее. Они никогда не заговорят прямо, им не хватает необходимой для этого честности, и они оба так воспитанны. Подумай, в какую утонченную и возвышенную неразбериху они неизбежно влипнут!