— Какая у вас английская обстановка, — прихлебывая виски и удовлетворенно оглядывая комнату, сказал Джулиус.
— И что же в ней английского? — спросил Саймон. Взвинченный, раздраженный и несчастный, он хотел, чтобы все теперь было глупым, нелепым и чудовищным.
— Непринужденная свобода в сочетании цветов. Американцы осторожничают с цветом, боятся смешения стилей. И в результате их интерьеры почти всегда голые и безобразные. Уюта в Америке не дождешься.
— Ты прекрасно выглядишь, Джулиус, — сказал Аксель. — Лондон явно тебе на пользу. До меня дошли слухи, что ты собираешься здесь осесть.
Аксель и Джулиус разместились в двух мягких креслах по обе стороны от камина, оба свободно вытянули ноги и выглядели удручающе раскованно. Снизу, из кухни, доносился укоряющий запах перестоявшего рагу. Саймон терзался муками голода.
— Да, я об этом подумываю. Лондон настолько цивилизован, что успокаивает. Вот в Париже я жить бы не смог, а ты?
— Тоже. Мне он всегда не особенно нравился. До сих пор думаю, что мог бы жить в Риме, хотя, возможно, это чистая фантазия. В мечтах я всегда жил в Риме.
— Правда? Какое совпадение: я тоже. Хоть и не жил там больше чем по несколько недель.
— Аналогично у меня. Но этот город всегда снится. Это нагромождение пластов истории. Дома, лепящиеся друг к другу. Рим восхитительно неупорядочен, прямо как Лондон.
— Вот-вот. Я люблю сельский стиль жизни Рима.
— Эти бесчисленные маленькие площади…
— Фонтаны…
— Белеющие между деревьев статуи…
— Античные колонны, украшающие ренессансные стены…
— По ночам отблеск неоновых огней на терракоттовых домах…
— Мальчики, голышом купающиеся в Тибре…
— Да-да, эти мальчики, голышом купающиеся в Тибре… Конца этому не предвидится, думал Саймон. Но твердо решил не напоминать об обеде. Пусть cassoulet сгорит.
— Конечно, опера там не так хороша, как в Париже, — сказал Джулиус.
— Безусловно, но всегда можно слетать в Милан.
— Я видел, что в «Сэдлерс Уэллс» дают Моцарта. У них этим летом хорошая труппа?
— Неплохая. Они очень недурно поставили Cost. Не помню, что там идет сейчас.
— Die Entführung aus dem Serail. Как тебе это, Саймон?
— Что? — спросил Саймон. Он угрюмо стоял у окна и смотрел на улицу.
— Die Entfürhung aus dem Serail.
— He выношу Моцарта, — сказал Саймон.
— Аксель, нельзя разрешать ему говорить так. Мне чуть не сделалось дурно.
— Ну, кое-что из Моцарта тебе все же нравится, Саймон. Не далее как вчера ты напевал Voi che sapete.
— Voi che sapete? — подхватил Джулиус. — Великолепно.
— Я люблю только то, что можно напевать, — заявил Саймон.
— Не такой плохой принцип, — откликнулся Джулиус. — Во всяком случае, честный. Почему надо презирать мурлыканье себе под нос? С него-то все и начинается.
— Я, правда, сомневаюсь, что Саймон с него сдвинется, — возразил Аксель. — Я уже бросил попытки развить его музыкально.
— Обидно. По-моему, характер Саймона предполагает любовь к музыке.
— Согласен.
— Он ведь настолько женственен. Все эти штрихи изящества в убранстве комнаты, безусловно, дело рук Саймона. Изысканно разбросанные подушки, элегантно раздвинутые занавески, искусно подобранные цветы, само присутствие цветов. Я не прав? В Саймоне чувствуется женская струнка. Он создан, чтобы любить музыку. Большинство женщин музыкальны.
— Ты так думаешь? — спросил Аксель. — По моим ощущениям, мужчины куда музыкальнее женщин. Не знаю ни одной женщины, которая по-настоящему чувствовала бы музыку.
— А ты вообще не знаешь ни одной женщины, — пробурчал Саймон.
— Нельзя не прийти к заключению, — продолжал Джулиус, — что музыкальность или ее отсутствие — черта весьма характерная. Например, Морган просто ненавидит музыку…
Саймон украдкой посмотрел на часы. Десятью минутами позже они говорили о ком-то или о чем-то, называемом Дитрих Фишер-Дискау. Саймон, стараясь не привлекать внимания, спустился вниз.
Добравшись до кухни, он взялся за херес. Пусть разговаривают. Пусть разговаривают еще хоть битый час. Но запах, сочащийся из-под крышки коричневого глиняного горшка, делался просто невыносимо соблазнительным. Невероятным усилием воли Саймон одержал верх над желанием приподнять крышку и подцепить ложку фасоли. Ему нужно было страдать. По доносившимся из гостиной репликам он слышал, что разговор перешел на Вагнера.
— Вагнер был, несомненно, гомосексуален, — говорил Джулиус в тот момент, когда Саймон тихо вернулся в комнату.
Наполнив свой бокал, Саймон сел у окна. Даже и эта новость не смогла вызвать в нем интереса к Вагнеру. Они начали с жаром обсуждать нуднейшее «Кольцо нибелунгов».
— Но я так разговорился, — наконец прервал себя Джулиус, — что даже еще не вручил подарка. И о чем только думаю! — Нагнувшись, он начал развязывать узел бечевки, стягивающей коричневый пакет. — Никогда не умел развязывать узлы!
— Как это трогательно, что ты принес мне подарок! — сказал Аксель. — Но зачем мучаться? Я сейчас дам тебе ножницы. — И, встав, он вышел из комнаты.
— Саймон, — негромко сказал Джулиус, — пойди сюда. Совершенно непроизвольно Саймон поднялся и подошел к нему.
— Послушай, милый, не беспокойся. Все будет хорошо. Ты меня понимаешь?
Стоя около кресла, Саймон посмотрел в улыбающееся, оживленное лицо Джулиуса, потом покачал головой и повернулся, чтобы отойти. Но в этот самый момент Джулиус ущипнул его за попку. На площадке послышались шаги Акселя.
Саймон с пылающим лицом смотрел в окно.
— Вот ножницы, — сказал у него за спиной голос Акселя.
— Интересно, можешь ли ты угадать, что это?
— Даже предположить не могу.
— Саймон, иди сюда, посмотри на подарок Акселя. Изо всех сил пытаясь успокоиться, Саймон медленно обернулся. В нем клокотали стыд, бешенство и какое-то темное возбуждение.
Сняв верхнюю обертку, Джулиус открыл коробку. Там лежало нечто, завернутое в папиросную бумагу.
— Разверни, Аксель.
Заинтригованный Аксель принялся разворачивать. Показались пушистые ушки, а следом за ними и весь огромный розовый плюшевый медвежонок.
— Ну не славный ли? — весело блестя глазами и рассыпаясь смехом, вскричал Джулиус. На лицо Акселя стоило посмотреть.
— Боже правый! — выдохнул Саймон.
— Вы должны полюбить его всей душой! — восклицал Джулиус. — Оба. Иначе ему будет очень грустно. Надеюсь, что ничьей ревности он не вызовет. — Джулиус уже задыхался от смеха.
Едва способный верить своим глазам, Аксель с большим трудом стер с лица ужас и отвращение и заменил их на холодность и бесстрастность.
— Спасибо, Джулиус, — сказал он, опустив медвежонка на пол. — Очень приятно, что ты вспомнил о моем дне рождения…
Наклонившись, он начал сворачивать оберточную бумагу. Глядя поверх его головы, Джулиус подмигнул Саймону и игриво показал колечко из большого и указательного пальцев.
— Думаю, нам пора уже сесть за обед, — в отчаянии сказал Саймон.
— Обед? — изумленно воскликнул Джулиус. — Но я давным-давно пообедал. Я был уверен, что вы пригласили меня посидеть после обеда. Не хотите же вы сказать, что до сих пор не обедали?
— Мы ждали вас, — сказал Саймон. — Из слов Акселя следовало, что вы спросили, можно ли пообедать с нами.
— Нет, я, конечно же, говорил только о послеобеденном визите. Немного удивился, когда вы предложили мне мартини, но подумал, что это дань моим варварским американским привычкам.
— В любом случае, очень приятно, что ты зашел, — сказал Аксель. Он еще явно не вполне отделался от шока.
— Но тебе нравится мой подарок?
— Разумеется. Он так оригинален.
— Я чувствовал, что ему здесь обрадуются. Он не сказал мне своего имени, но, думаю, вскоре шепнет его на ушко Акселю. У него такой скромный, такой доверчивый вид. Вы согласны? Помните, что с ним нужно быть очень бережными. Он такой толстенький, так не уверен в себе. «Если мишка не гимнаст, стать кубышкой он горазд». Видите, как хорошо я знаком с английской литературой. Боже, как поздно! Почти половина одиннадцатого. Рано ложиться, как вам известно, — мой непреложный принцип. А вы, бедняги, вероятно, просто умираете от голода. Спокойной ночи, Аксель. Спокойной ночи, милочка Саймон. Я с таким удовольствием вспоминаю нашу последнюю встречу. Не провожайте меня. Я отлично найду дорогу. Спокойной ночи, спокойной ночи.
Джулиус вышел. Входная дверь захлопнулась. Саймон, провожавший его на площадку, вернулся в гостиную. Встав с кресла, Аксель отшвырнул ногой в угол плюшевого медведя.
— Что это за разговоры о вашей последней встрече?
— Что это за разговоры о вашей последней встрече?
— Он сказал это не мне — нам обоим…
— Нет. Он обращался к тебе. Ты не рассказывал мне, что виделся с Джулиусом. Когда это было?
— Да мы, собственно, и не виделись… Он звонил…
— Нет, ты виделся с ним. Когда?
— Всего на несколько минут. У меня в офисе. И это было только…
— Чего он хотел?
— Он хотел… обсудить со мной… что тебе подарить на день рождения.
— На день рождения? Значит, это ты посоветовал Джулиусу подарить мне розового плюшевого медведя?
— Конечно, нет. Это была идея Джулиуса. Он решил пошутить.
— И ты поддержал его в этом. Вы хорошо посмеялись у меня за спиной. Что за знаки он тебе подавал?
— Он мне не подавал никаких знаков.
— Перестань лгать. Когда я выходил из комнаты, вы с ним шушукались.
— Честное слово, Аксель…
— А когда я вернулся, ты был весь красный. Ты что, считаешь меня глухим и слепым?
— Поверь, не было ничего…
— Ты был у него в квартире?
— Нет.
— Посмотри мне в глаза. Ты когда-нибудь был у Джулиуса?
— Нет, я никогда…
— Я вижу, что ты лжешь.
— Аксель, клянусь…
Развернувшись, Аксель вышел из комнаты. Саймон побежал за ним в спальню. Аксель надевал пиджак.
— Аксель, пожалуйста, прошу тебя…
— Не стой у меня на дороге. Я ухожу.
— Но наш обед, рагу…
— К черту и к дьяволу рагу.
— Аксель, пожалуйста, не уходи, я буду в отчаянии…
— И лучше выброси этого омерзительного медведя. Я не хочу его больше видеть.
— Поверь, ведь не я придумал…
— Не прикасайся ко мне. И когда я вернусь, держись от меня подальше. Я не хочу тебя видеть, не хочу с тобой разговаривать. С сегодняшнего дня ты будешь спать в отдельной комнате.
— Аксель!
Аксель спустился по лестнице и вышел из дома, со стуком захлопнув за собой дверь.
Саймон медленно побрел вниз. Открыл входную дверь, снова закрыл ее. Прошел в кухню. Рагу подгорало. Не утирая струившиеся по лицу слезы, он повернул ручку и выключил плиту.
8
— Как неприятно, что ты сказала им это, — поморщился Руперт.
— Что я уезжаю из Лондона?
— Да. Зачем? Там, где можно, лучше держаться правды.
— Мне это было необходимо, Руперт. Я должна чувствовать себя свободной. Не могу сейчас заниматься кем-то другим. И… в той ситуации, в которой мы оказались… я не могла бы смотреть в глаза Питеру. Бедный мальчик так требователен. А я должна полностью сосредоточиться на тебе и еще сохранить рассудительность. Что-то не так?
— Мне очень горько, что пришлось обмануть Хильду…
— Да, но ведь нам в любом случае приходится ее обманывать. А раз я объявила Питеру, что уезжаю, не могла же я сказать Хильде что-то другое? Ну подумай же, Руперт! Каково было бы, если б сейчас на пороге вдруг появились Хильда или Питер!
— А вдруг Хильда увидит тебя на улице?
— Не увидит. Ты не тревожься так, Руперт. Хильда ходит по Фулэм-роуд, только когда идет ко мне. Это совсем не ее маршрут. Она, как ты знаешь, пользуется метро «Эрлс-Корт».
— Тогда лучше не выходи на Эрлс-Корт-роуд.
— Хорошо. Единственное неудобство, что я не могу теперь отвечать на телефонные звонки, а ведь тебе может понадобиться позвонить мне.
— Они не станут звонить.
— Позвонит кто-нибудь другой, и это дойдет до них. Нет, я сейчас хочу залечь на дно.
— Ох, как все это… Но ты всегда можешь звонить мне в офис.
— Я знаю. Это огромное облегчение. Ничего, что я позвонила тебе сегодня? Я вдруг почувствовала, что должна увидеть тебя.
— Морган, Морган, разумно ли мы поступаем? Меня так расстраивает, что ты солгала Хильде.
— Глупости, Руперт. Ведь мы не можем взять и рассказать все Хильде? Тут наши мнения сходятся. А раз так, еще одна маленькая уловка вряд ли имеет значение.
— Таллису ты сказала, что уезжаешь?
— Ему скажет Питер. Ну же! Разве тебе самому не спокойнее от того, что мы вдвоем и ничто нас не потревожит?
— Все это начинает обретать какую-то таинственность.
— Это и в самом деле таинственно.
— А Джулиус?
— Джулиусу я послала открытку. Никто сюда не придет. Руперт сел на кушетку. Озабоченный, полный тревоги, взволнованный, он в глубине души был и доволен. Нежность к Морган, интерес к ней росли в нем час от часу. Состояние духа девочки было, пожалуй, действительно очень странным. За последние дни к нему в офис пришел целый поток ее писем, каждое из которых он по нескольку раз прочитывал и потом педантично уничтожал. Некоторые из писем были сравнительно спокойные, полные разуверений и беспокойства о его чувствах и его благополучии. Другие полны были самых неистовых любовных излияний, какие он когда-либо получал в жизни. Они сильно расстраивали и пугали Руперта. Похоже, что отношение Морган носило оттенок шизофрении. Кроме того, изумляла и восхищала твердость, с которой она настаивала на встречах. Он в ее положении, скорее, старался бы прятаться. Когда она попросила его прийти, он счел необходимым сразу же откликнуться. Отказ мог бы вызвать непредсказуемые и безумные реакции. Кроме того, ему самому хотелось прийти.
— Во всем этом есть что-то непонятное, — сказал Руперт. Взяв стул, Морган села совсем рядом с ним, и они смотрели друг другу в глаза.
Какое-то время длилось молчание. Потом Морган сказала:
— То, как ты ведешь себя, вызывает мое восхищение.
— Боюсь, я веду себя опрометчиво. Взваливаю на тебя ношу, которая — пусть ты и сама о ней попросила — скорее всего, чересчур тяжела. В этих свиданиях со мной для тебя больше муки, чем удовольствия.
— Не беспокойся об мне. Я справлюсь с любой ношей. Мы должны… пробиться к спокойствию… а сделать это можно только вместе. Не поддавайся страху.
— Думаю, в наших попытках заложено много противоречий. Эти свидания — в особенности оттого, что они происходят в тайне, — возбуждают столько эмоций…
— И конечно, сейчас все это только увеличивает твое волнение. Но если бы я уехала, ты, прости, был бы на грани безумия. Вот тогда эмоции били бы через край. Нам нужно приучить себя к раскованности. Ты должен привыкнуть ко мне. Просто привыкнуть друг к другу, почувствовать друг друга уже значило бы наполовину решить проблему. Мы так давно существуем в некоем общем пространстве, а теперь нужно осознать, что по сути мы незнакомы. И нужно столько всего узнать! Руперт, случившееся не должно привести нас к предательству. Судьба бросает нам вызов. Но мы ведь способны обратить его в благодать и построить на этой основе что-то хорошее. Я права?
— Думаю, да, — с сомнением сказал Руперт. — Я, безусловно, не хочу воспринимать случившееся только отрицательно. Это было бы — я согласен — досадно и расточительно.
— Это было бы преступлением против жизни.
— М-м-м. Я, пожалуй, не так восторженно воспринимаю жизнь. Но трудно не поддаваться эмоциям, когда я смотрю на тебя, вот так, как сейчас…
— А почему их надо избегать? Нужно смотреть на вещи реалистически. Эмоции не отбросишь. Смотри, вот моя рука, возьми ее. — И Морган протянула ему руку.
Руперт пристально вглядывался ей в лицо. Оно было твердым, бронзовым от загара, серьезным. И вызывало в памяти тотемное изображение птицы. Взяв ее за руку, он тут же обнарркил, что склонил голову и прижимает ее ладонь ко лбу. Он быстро выпустил руку.
— О, Руперт, Руперт, — сказала Морган. — Помнишь тот день, вскоре после моего возвращения, когда мы сидели у тебя в кабинете и ты был так терпелив и внимателен, тот день, когда ты подарил мне малахитовое пресс-папье? Я что-то все говорила, говорила и вдруг сказала — точных слов не помню, — что мы затеряны в своей душе, и нет ничего реального, ничего твердого, нет сердцевины, а есть только то, что сейчас с нами… что-то вроде вот этого, — сказала я, взяв этот кусок малахита, и прижала его ко лбу. Но на самом-то деле я думала о другом и хотела другого: хотела прижать ко лбу твою руку, вот так, как ты сейчас прижал мою… Руперт, милый…
Руперт встал. Подошел к книжному шкафу, прошелся взглядом по полкам.
— Думаю, тебе все же надо отправиться в кругосветное путешествие.
— Дорогой, ты подшучиваешь, и я так этому рада! Если мы оба сохраним толику чувства юмора, все у нас будет в порядке.
— Одного чувства юмора недостаточно, — сказал Руперт. — В сложившейся ситуации мы должны хорошо осознать, где проходит граница между добром и злом. И я не уверен, что справлюсь с этим.
Прошедшие несколько дней были заняты краткими, волнующими, таинственными свиданиями с Рупертом, напряженным их ожиданием и потом долгими часами подробного анализа значения сказанных друг другу слов.