Надо было отвлечь их внимание, обезопасить себя хотя бы на три-четыре часа, пока отдохнут и покормятся кони...
Он вызвал к себе подполковника Казимира Ющинского.
– Слышь, пан Казимир, твой полк не так сильно устал. Спустись со своим полком к Волге. Тихо спустись. Да от берега Волги шум учини со своими. Пусть воры оттоле ждут на себя большой силы.
– Един мой полк, пан князь, воры побьют без всякой пощады, – сказал полковник.
– А ты не давайся! Не указую тебе вступать в бой, а шум учинять, чтобы ждали, что с Волги стоит великая сила, да на нас не смели бы сами ударить. Ведаешь ты, что стрясется, как они ночью полезут на нас?.. Подков не сберем до Казани...
– Так, пан воевода.
– Ну вот и ступай... а в драку не лезь, пан Ющинский. Да берегись – дозоры надежные выставь. Перебежчики не ушли бы к ворам...
Ющинский ушел, а воевода вызвал к себе дворянского сотника.
– Доброго дворянина одень во стрелецкое платье, пошли «перебежчиком» к ворам, – указал воевода. – Пусть скажет, что, дескать, войско великое с Волги пришло. Как они бой со мною учнут, так у них, мол, челны и струги отобьют да угонят к Казани. Они не схотят без челнов остаться и в драку на нас не пойдут...
– Не дай бог, князь Юрий Никитич! Ведь целый день и так в битве, куды же еще!.. И так половина людей осталась! – сказал дворянин.
Отпустив дворянина, Барятинский потребовал перо, чернила, бумагу. При свете свечи он писал главному воеводе Петру Семеновичу Урусову, жалуясь, что в битве он «от воров разбит», что «силам их сметы нет да еще что ни час подходят». Барятинский упрекал его за сиденье в Арзамасе и молил выслать в помощь конное подкрепление.
«А пехоту свою я оставил в Синбирском острожке и хлебный запас им покинул – без хлеба они отощали, а с хлебом да с зельем им бог поможет держаться еще. Да в битве в покров день вор Стенька дважды поранен и есаулов лучших его побито», – писал Барятинский.
Он сообщал, что не стал стоять под Симбирском из боязни «государево войско сгубить без всякия пользы, а вору без великого урона – лишь ко тщеславию».
«Да войско в подмогу мне, господине князь воевода, когда изволишь, прислал бы в Тетюши. Там стану его поджидать», – заключил Барятинский...
Свет померк
Наумов не отходил от Степана. Тот лежал неподвижный, как мертвый, в шатре при свете мерцающей свечки. Надвигалась ночь. Наумов не ждал ночного нападения воеводы. Он призвал к себе Чикмаза, сговорился с ним выставить караулы. Алеше Протакину указал держать вокруг стана разъезды. Велел собрать все остатки Конницы и пехоты, пересчитать боевой припас и оружие.
Разин внезапно очнулся, когда Наумов беседовал с есаулами.
– Кто бит, Наумыч? – спросил он.
– Стоим, батька, держимся крепко, – ответил Наумов.
– Вели-ка свечу вздуть, – сказал Степан.
– Свеча ведь горит, Тимофеич, а больше на что! – возразил Наумов.
– Не вижу свечи... Поднеси-ка ко мне поближе, – потребовал Разин.
Наумов поднес свечку к самому лицу атамана.
– Чего я сказал! Дай свечку! – нетерпеливо прикрикнул Степан.
– Держу свечу, батька, – дрогнувшим голосом тихо ответил Наумов. Он понял, что Разин ослеп.
– Вон... чего... окаянный драгун... мне содеял... – еще тише Наумова сказал атаман. – Слеп я, тезка... не вижу света...
– Пройдет, отморгаешься, батька!.. Ум тверез, и язык прилежен... Лежи-ка в покое... Я стану осадой стоять...
– Слышь, тезка, ты тотчас гони казаков на добрых конях к Максиму Осипову под Нижний, под Казань – к Ал макаю да к Михайле Харитонову – на черту, в Наровчат, чтобы слали к нам войско сюды, сколько есть, на подмогу, – трезво и сохраняя спокойствие, сказал Разин. – Воевода побит хуже нас. Нам лишь с силой сейчас пособраться...
– Я, батька, послал уже гонцов за подмогой, ко всем послал, – отозвался Наумов. – Мыслю, наскоре будет подмога.
– Сережку ко мне призови, – внезапно сказал Степан.
– Сергей побит, Тимофеич. Ты сам его видел, как он лежал невдали от моста.
– Что ты врешь! – внезапно вскричал Степан, привскочив с подушек. – Сергея зови! Окаянное сердце, зови мне Сергея!.. Он первым станет по мне... Где Сергей?!
– Батька, ляг.
– Где Сергей?!
– Нет Сергея, порублен у пушек в бою... – увещевал Наумов.
– Кто Сережку срубил? Кто срубил? – кричал Разин.
– Ляг, батька. Руда полилась, не уймешь, – уговаривал есаул.
Степан вскочил на ноги, шаря на поясе саблю, и, не найдя ее, крикнул:
– Изме-ена-а!.. Изме-ена-а!.. – и пал на ковер...
Он бредил...
Наумов оставил возле него двоих казаков, сам же вышел на вал – послушать в ночи, как живет войско. К нему подвели перебежчика от Барятинского, стрельца.
– Сведите меня к атаману, – требовал тот.
– Я сам атаман, – поспешно сказал Наумов, предупреждая ответ казаков.
– Не признали тебя в темноте-то, батька Степан Тимофеич, – сообразив, живо ответил один из дозорных, приведший стрельца.
– Сговор между бояр, – сообщил стрелец. – Как ты ныне учнешь бой, так разом отбить вас от Волги, челны и струги угнать вверх...
Наумов тотчас же выслал разъезды к Волге, где у берега стояли челны и струги. По стругам велел зарядить фальконеты, направив их жерлами на берег... Небольшой опалубленный челн с десятком гребцов он указал пригнать в камыши, на случай, в тайное место. Крестьянскому вожаку есаулу Федотову из симбирских крестьян он поручил наблюдать осаду, пока отвезет в безопасное место раненого Степана, и с десятком донских казаков, взяв на носилки Разина, двинулся к Волге, пользуясь ночной темнотой.
У самого берега встретился им конный дозор.
– Шум от Волги, – сказал атаман конной сотни, – у берега людно. Кони ржут, люди голос дают...
Наумов прислушался. Невдалеке поднимался гул голосов. Послышалось одинокое ржанье...
– Угонят челны, тогда пропадем тут, как мухи, – заметил Прокоп, сопровождавший Наумова.
– Поспеем, уйдем. Главное дело – нам батьку спасти да донских, – отозвался Наумов.
– А как мужики? Неужто всех на челны возьмешь?
– Куды их к чертям!.. Как сами сумеют! – ответил Наумов. – Давай-ка покуда спасать атамана, а там поглядим, – заключил он.
По едва приметной тропе всадники заторопились к берегу. В камышах, идя по колено в воде, погрузили Разина в челн, когда от острожка послышалась пушечная пальба и пищальный бой.
– Живо в дозор! – приказал Прокопу Наумов. – Я тут буду с батькой...
В тихий час Наумов любил поговорить о казацком житье, вспомнить донскую рыбную ловлю, Черкасск. Любил и Прокоп разговоры про Тихий Дон, на этом они сошлись и в последнее время стали почти неразлучны.
В волнении ждал Прокоп своего часа возле раненого Степана. С десяток сообщников было у него в своей Понизовской станице, с десяток верных людей, тайных друзей Корнилы. С ними можно было бы захватить атамана, прорваться из казацкого стана и выдать Разина воеводам. Но, кроме таких ближних Прокопу людей, большинство были в Понизовской станице верные разинцы, которые не спустили бы своему есаулу измены. Из казаков своей станицы больше всех опасался Прокоп Никиту Петуха, бесстрашного малого, который увлек всю станицу Прокопа в жестокую схватку с драгунами над павшим с коня Степаном и вот не отходит теперь от его шатра. Прокоп его знал как казака, готового в любой час сложить свою голову за атамана. При нем Прокоп не решился бы на измену.
И вдруг в голове Прокопа словно сверкнула молния.
– Никитушка, слушай-ка, брат, скачи живо в город, в дом атаманский, – сказал он. – Там на задах невелика избушка, а в ней атаманова люба, Марьей зовут, как твою, ты сказывал, звали... Бояре ить в город влезут, схватят ее, атаманову радость, спекут на углях. Ой, как кручиниться батька станет!.. Да и руки-то женские наших казацких нежнее... Вези ее живо сюда, чтобы ходила за батькой, покуда оправится.
И Никита пустился в город...
После того как ушел Степан с атаманихой, Марья озлилась. «Врешь, Степан Тимофеич! Ушел, так и мыслишь, что я все спущу? Как не так! Вот оденусь сейчас да и в Астрахань съеду! Не мужняя жена я тебе – не догонишь, любить не заставишь! Ступай в леса со своей шишигой лесной! Врешь, не уйдешь! Ныне сам полюбил меня. Нагорюешься, коли покину... Мало ли кто там к тебе приберется да станет мне хальное молвить, а я и терпи? Сам бы иной заступился!.. Ведь глупый, не видит того, что ей перед ним красоваться охота пришла... Простая душа-то, он мыслит, она прибралась по ратным делам, а женка – так женка и есть! Небось с есаулами со своими со всеми...»
Марья услышала голоса во дворе у ворот. Разин кликал Терешку. Знать, атаманиха уезжает к себе. «Неужто и он с ней уедет? – мелькнула боязливая мысль. Но она и сама не поверила этому. – Не уедет! Да как ему город покинуть и всех казаков? Не таковский!.. Небось проститься зайдет пред битвой. Скажу: виновата. Пусть дурой меня назовет. Скажу, заболело сердечко, когда она стала собой красоваться, мол, я не стерпела... Скажу – никогда такого наперед не стрясется... И вправду ведь дура! Кого же он любит? С кем ночи проводит? К кому...»
С улицы долетел только топот копыт. Разин к ней не зашел и уехал.
Через час началась горячая битва. Вот тут за домами, тут рядом, на горке, в конце той же улицы разгорался кровавый бой. Пальба из мушкетов, пищалей, удары пушек, крики тысяч народу. Со всех сторон по дворам завыванье и лай собак, с испугу ревут по соседям коровы, козы кричат, как черти в аду...
Над городом разливалось зарево.
Марья стояла всю ночь у ворот. По звукам старалась понять, что творится.
И вот все утихло... Марья услышала топот копыт, ей казалось, что даже копыта Степанова коня стучат по-иному, чем у других: узнала лошадь Степана. Поспешно метнулась от калитки к себе...
Целый день Марья слушала отдаленный грохот пушек, далекие выстрелы из пищалей и крики.
Когда Степан, не зайдя к ней, ушел к себе в дом после приступа на острожек, она пробралась к старухе. Робко, неслышно, как кошка, скреблась к ней в дверь. Старуха остерегающе замахала руками.
– Опять ведь не одолели острожка!
В отчаянии, униженная, не посмев подойти к Степану, вернулась Марья к себе.
«Не жена ты, Машка! – твердила она себе. – Была бы победа, радость, и он бы вломился к тебе с атаманами пить, как намедни. С горем, с бедой уж к тебе не придет!.. А была бы родная, и кручину принес бы, кручинную голову положил бы на грудь к тебе, ласки ждал бы... Была бы женою, не оробела бы и сама прийти к нему с утешеньем...»
Она ожидала, что утром он все же зайдет, следила, видела, стоя у окна, как он с Бобой и Терешкой поехал из дому, даже не оглянувшись в ее сторону...
Слушая звуки битвы, Марья думала не о победе или поражении. Она не могла опомниться от удара.
«Ну, мало ли что там сболтнула, ну, мало ли – осерчал... А как же так – не проститься перед такой великою битвой?» – растерянно размышляла она.
Только когда по городу повезли на телегах раненых казаков и пешие потянулись по двое, по трое, в окровавленной одежде, поддерживая друг друга, хромая и зажимая свежие раны шапками или тряпками, она кинулась от ворот, побежала по улицам спрашивать их – как там битва...
– Никто – никого. Нашла сила на силу! – говорили не раз.
– А как атаман?
– Атаман на коне впереди. Да что ему станет, раз пуля его не берет! – уверенно повторяли одно и то же.
Марья знала, как сам Степан смеялся над славою колдуна.
«Так что же его бережет? Удаль? Отвага? Любовь людская? Может, слава, что он заколдован: не смеют напасть на него – колдовства страшатся! А вдруг нападут?..»
Временами Марье казалось, что с поля из-за Свияги доносится до нее его зычный голос, хоть знала, что этого быть не может...
Вороны раскаркались над головою, заглушая все дальние звуки.
– Проклятая птица – на вашу же голову! – выбранилась Маша, поняв, что обычные спутники битвы, они летят на поживу.
Она сравнивала ворон со вчерашнею гостьей, со «старицей», но тут же призналась, что ревность ее ослепила. Алена Ивановна диво как хороша и с вороной не схожа... И тут же спросила себя: «А ты бы, Машута, сумела бы эдак же рати водить? А нет, не сумела бы, право! – призналась сама себе. – Не женское дело, да и Степан не любил бы такую... На экие плечи и коромысла ладом не положишь, а где там пищаль али саблей махать!.. Не к тому рождена».
Сгустились сумерки, стихла пальба.
Марья вспомнила, что так же все утро тогда, когда только вошли в Симбирск и Степан гнал к Казани разбитого Барятинского.
«Может, опять одоление!»
Она бросилась в избу, чтобы приодеться и встретить Степана как ни в чем не бывало, не попрекнуть ни в чем, обласкать...
Но едва накинула побогаче, покраше платье, как на улице поднялся топот копыт, голоса людей и собачий лай.
«Едет!» – подумала Марья. Она выбежала снова на улицу, но всадники уже проскакали мимо.
По улице, как, бывало, от всенощной, вереницами тянулись усталые люди, пораненные в бою. Шли со стонами, в муках, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть.
Марья догнала гурьбу казаков.
– Как там, братцы родимые, кончилась битва?
– Лишь ночь развела, а то бы и до сих пор бились, – ответили ей.
– А кто кого, братцы? А как там Степан Тимофеич?
– Да что ты, не ведаешь, что ли! Ведь атаман-то поранен! – сказали ей
Марья едва удержалась от крика. Ноги ее ослабли.
– Под драгунскую саблю пал. Голову посекли, аж с седла повалился.
– Да жив он? Жив все же? – увязавшись за казаками, настойчиво продолжала расспрашивать Марья.
– Али тебе пуще всех его надо?! Вишь, сами поранены люди. Чего пристала! Сказано – ранен, так, стало быть, не убит!
– Да где он? Куда его повезли? – добивалась она.
– Куда надо, туды и свезли... Отвяжись-ка ты, пропастна дура... Не баба – пиявица, право!
Марья кинулась постелить помягче постель. Вот его привезут... Ведь в голову ранен – стало, подушку повыше, чтобы кровью не наливалась рана... Господи боже, да как же не сберегли его?! Каждый небось за себя, а он-то – за всех!.. Небось вон своими ногами плетутся, а сам атаман – ясное солнце – в голову ранен.
Кабы знать, куда его повезли, сама бы к нему побежала, – да куда?.. Господи, не дай изболеться тоской? И вдруг спохватилась.
– Да что же я, дура дубова, в избе?! Может, еще казаки пойдут мимо – укажут!..
Марья металась, не зная, за что схватиться, что делать, – греть воду, чтобы обмыть ему рану, или бежать за знахаркой...
Да, может, они сбрехнули не знаючи, может, совсем и не ранен?..
Никита въехал в Симбирск навстречу текущей толпе истомленной боем пехоты и вереницам раненых разинцев, бредших пешком и ехавших на телегах. Все эти толпы тянулись в леса и поля – за город.
Разноязычный говор татар, черемис, чувашей и мордовцев слышался в темных улицах среди скрипа телег и ржания и фырканья лошадей. Иногда обессиленный раненый падал. Его поднимали товарищи, уговаривали проезжих взять на телегу; те ворчали, что лошади скоро падут – столько народа уже лежит и сидит на телегах... На одной из телег заметили, что двое раненых казаков успели скончаться. Мертвецов сложили тут же на улице, возле дороги, а обессиленных раненых положили на их место.
Казаки стучали в двери и ставни домишек, умоляя хозяев о пище и воде. В приоткрытые ставни скупо и торопливо совали им подаяние, словно боясь быть замеченными в добром деле.
По городу между жителями уже пробежал слух, что Разин убит или ранен, что разинцы отходят из города, и горожане спешили затвориться в домах, хотя и не смели еще отказывать казакам, помня недавнее время, когда воеводы бежали и казаки остались хозяевами города.
– Сучье вымя, почуяли недобро – и ворота на запор! – в негодовании ворчал Никита, пробираясь по ставшим знакомыми грязным симбирским улицам.
Он свернул с главной дороги в улицу, где стоял атаманский дом.
«Ведь экая сотряслась напасть!.. И как мы не сберегли его, право!.. Атамана такого великого не сберегли! – размышлял Никита. – И я-то был тут же в сече, ан нет того, чтобы рядом быть с атаманом. Прокопа хранил от сабли, а самого дорогого не уберег!.. Вот утре битва опять разгорится – а кто поведет? Наумов? Наумов удал, да не равняться ему с самим батькой!»
В темной улице Никита остановился, присматриваясь к домам. Улица была пустынна. Никита во тьме и тумане едва узнал атаманский дом, спрянул с седла, привязал коней. Подумал, что атаманская люба вскинется, заголосит, как узнает об атаманской беде. Он поискал осторожных слов, чтобы ее не сразу напугать, и вошел во двор.
Увидев во тьме едва заметное тусклое пятно затянутого пузырем оконца, он понял, что это и есть избушка, о которой сказал Прокоп. Никита постучался в косяк окна.
– Ой, ктой-то? – услышал он голос, от которого сердце ухнуло так, словно он сорвался с высоты и падал в глубокий колодец...
Не раз проезжал он мимо этого дома, в котором в Симбирске стоял атаман. Слышал он и о том, что есть у Степана красотка-любезница, но никто не сказал ему о красавице единого слова, которое навело бы на мысль, что это его жена Марья...
Никита уже не помнил, как он рванул к себе дверь, и, будто пьяный, качнувшись всем телом, шагнул в избу...
Среди раскиданных в беспорядке женских вещей стояла при свете свечи богато – будто боярыня или дворянка – разодетая Марья... Она стремительно кинулась навстречу вошедшему, что-то хотела спросить, но слово замерло у нее на губах, – она узнала его и отшатнулась... Оба молчали, глядя один на другого: Марья – в испуге, Никита – с ненавистью...
– Так вот-то ты как утопилась, нечестная шлюха! – мрачно сказал Никита. – То-то сердце мое покоя не знало: каб сдохла, давно позабыл бы тебя, окаянную бабу! Богатством прельстилась?!
Марья оправилась от мгновенья страха. Робкая со Степаном, она с Никитой вдруг нашла в себе прежнюю Машку.
– Полно-ко врать! – резко оборвала она. – Сказывай, что с атаманом?.. Где он?
– Срамница! Ты мужа спрошаешь! – прикрикнул Никита. – Забыла, что мне жена?! Сбирайся-ка на Дон!..