Напилась я и нажралась до полного блаженства. После такого пира мне только самокрутки не хватало, но тут уж я к деткам не в претензии…
Не помню, как заснула. Вообще-то я чутко сплю, от малейшего шороха вскакиваю, но в ту ночь никто нас не потревожил. Выходит, дали мне все-таки передышку. Знала бы, кого за это благодарить, на колени бы встала.
6. ОН
Итак, я недооценил дневное бродяжье племя. Черт подери, какая выдержка! Прикидывались, что не замечают слежки! О, проклятие на их головы!.. Я поглаживал одной рукой клинок ножа, а другой – ствол пистолета. Холод металла отрезвил меня. Холод предметов, раскаляющихся лишь тогда, когда они убивают… Кроме того, пистолет раньше принадлежал Одноглазому Осипу, и я считал его самым дорогим трофеем, символом преодоленного рока.
Да, месть мы оставим на потом. Сыграно было честно. Все хотят жрать, а бродячий кот давно считался деликатесом и в более благополучных краях. Тем не менее я непременно отомщу ублюдку, которого Барин отметил своими когтями, и месть моя будет чернее и страшнее самого глубокого гнезда под гнилым пнем, кишащего гадюками. Сейчас же надо импровизировать, чтобы не потерять нечто гораздо более важное, чтобы не ускользнула сучка, таскающая в своем брюхе мою будущую жизнь…
Я «пошарил» вокруг слабым поисковым лучом. Нащупал множество насекомых, мышей и спящих птиц. Что ж, на крайний случай сойдет и мышь, хотя контролировать ее будет намного труднее. И еще – я ненавижу птичье искаженное поле зрения. Ни черта не поймешь, пока не привыкнешь. Но я не был уверен, что бродяги дадут мне время привыкать. В смерти Барина был один положительный момент – я понял, что имею дело с сильным противником, и приготовился к долгой изматывающей борьбе.
Но я не железный и нуждаюсь в отдыхе. Я выставил сторожевую мышь подальше от костра – лишь бы следила за брюхатой, – и решил немного соснуть. Куда там! По случаю удачной охоты бродяги похерили сон и устроили пир. Достали бухло из неприкосновенных запасов, а потом на свет появилась и гитара, которую вытащил из латаного-перелатаного чехла пожилой дулец[2]. Однако и об осторожности они не забывали – двое из всей компании постоянно были начеку, прогуливаясь вокруг цеха. С интервалом примерно в полчаса их сменяла другая парочка. Только беременной дали послабление, и та постоянно торчала возле огонька.
Я отказался от мысли перещелкать их поодиночке (кроме, конечно, пузатой красавицы). Что мне оставалось? Лишь терепеливо ждать.
И я вынужден был далеко за полумеркоть[3] слушать этих грязных свиней, сожравших Барина, – их тоскливый вой вперемежку с веселой похабщиной, от которой все равно разило тоской и, как ни странно, намерением выстоять несмотря ни на что.
Это были не просто песни. Каждая звучала как приговор без жалости и пощады, даже опусы типа «Мужчины писают стоя» или «Резиновая мама». Да, тяжелой будет теперешняя охота!..
Бродяги выли:
Слепая кляча бредет на погост,
Стонет под нею горбатый мост.
В телеге лежу, молодой и красивый, –
Голодным сдох на Великий пост!
Могила вдали от Святой земли,
Ее сторожат две белых совы.
Две белых совы у ворот Преисподней
И черный пес на железной цепи…
Потом мои чрезвычайно чувствительные ноздри учуяли едва уловимый аромат жареного, плывший над заводом. Ну и пытка! И все же мне нравилось прикосновение сотен раскаленных жал к моим нервам. Мне нравилась боль. В ней было что-то великолепное. Закрывая глаза, я видел свет, исходивший из головы Распятого в те часы, когда он страдал на Холме. Этот слабый свет доходил до меня сквозь тысячелетия…
Перевалив через апогей, страдание стало изысканнейшим наслаждением. А потом я сам ощутил зверский голод.
Под конец я подключился к мышке, чтобы проверить, на месте ли мой драгоценный товар. Вообще-то дневные бродяги обычно предпочитают пересидеть ночь в какой-нибудь конуре, но кто знает, что в голове у бабы на девятом месяце?
Нет, она никуда не делась. Подвыпившие дульцы ублажали ее слух хриплым вокалом. Они выли очередную песенку. Дрожь пробирала от этого мрачного хора. Фанатики. Такие не сдадутся…
…Сверху пялится луна,
Как покойник бледная.
Ох не спасут от ночника
Ветка голого куста,
Два серебряных креста,
Да собака верная!..
Ну, это уж слишком! Они будто издевались надо мной. Вернее, не они, а слепой случай. Впрочем, подмечено точно: от ночника ничто не спасет. Тем более дурацкие амулеты. Кажется, молва превратила нас в подобие пугал, в почти фольклорный элемент, детскую страшилку. Это значит, что до конца никто не верит в магию ночников. Придется сделать все возможное, чтобы опровергнуть несправедливое мнение…
Брюхатая не подпевала. Она сидела, откинувшись в полудреме на свой вещевой мешок, и блаженно улыбалась. Наверное, ей казалось, что у нее давно не было такой приятной и спокойной ночи в подходящей компании. Но на бедрах у нее лежали пистолеты. Ничего, милашка, отдыхай пока; сегодня я тебя не разочарую…
И только перед рассветом бродяги угомонились, а я сумел недолго покемарить.
7. ОНА
Проснулась я с первыми лучами солнца. Кости и ушибы ныли сильнее, чем вчера. И между ног все еще текло. Ну да ладно, мне не привыкать… Смотрела я на малышню спящую, на лица их, невинные и доверчивые, и думала: до чего ж они беззащитные, слабые, к жизни этой чертовой не приспособленные! А ведь все мы когда-то такими были – и я, и Ванька, и прочая падаль. Что ж из этих-то получится, вернее, из тех, которые выживут? Из кого – бродяги, из кого – оседлые. А из кого-то зверье бандитское выйдет, но сейчас никаких признаков не разглядишь. Где ж она, звериная эта суть, сейчас прячется? Внутри она сидит или потом в спящего человека исподтишка вползает, будто гадюка в ухо, и мозги ядом отравляет?
Что толку думать об этом! Решила я лучше вещи мертвеца рассмотреть. Книжка оказалась потрепанной, засаленной, с крестом на черной обложке. Библия то есть. Папашка мне когда-то про книжку такую рассказывал. Полистала я ее и захлопнула. Не было настроения напрягаться. Почитаем на досуге, хотя меня сразу обломало то, что имен там странных и ненашенских много и мути всякой про оседлых говнюков. Само собой, те страницы, которые не понравятся, можно вырвать и по прямому назначению использовать. Хоть на самокрутки пустить, хоть еще куда-нибудь. Бумага тонкая, хорошая…
Открыла корочки – в них тоже крест намалеван, мужик с кольцами вокруг головы, а ниже вообще чушь написана. «Приют Святого Андрея», что ли. И должность хмыря убитого – «Наставник». В самом низу малюсенькими буковками: «Спаси и сохрани!». Я так поняла, что это вроде девиза или наказа. Как же, сейчас! Спасет и сохранит! И куда эти наставники-чистоплюи без стволов и клинков лезут? На путь истинный наставлять? Да тут вдоль любого шоссе столько засад понатыкано, что на танке с трудом прорвешься! И где он, этот путь истинный?! Эх вы, импотенты безмозглые… Сидели бы в своих приютах, как суслики в норах, и носа наружу не высовывали. Чтоб нос не отстрелили…
Разбудила я выводок и подождала, пока они все в коридорчике за углом оправились. Потом построила и тем же порядком отвела к автобусу. Решила с утра не жрать – будем запасы экономить. Неизвестно, когда теперь смогу еду добыть. Двенадцать ртов, это же надо! На кой хрен такой хомут себе на шею повесила, до сих пор не пойму!
Прежде чем трогаться, открыла бензобак и веточкой обструганной уровень бензина замерила. Километров на сто хватит, а дальше… По правде говоря, на «дальше» я не рассчитывала. Это был бы уже оптимизм. Вернее, кретинизм.
Голубоглазая ко мне не на шутку приклеилась – повсюду ходит следом, во все дырки заглядывает, чуть ли не движения мои повторяет. Одежонка на ней как на пугале висит – то ли с чужого плеча, то ли пошита на вырост. Иногда она ручонки из рукавов протягивает и автомат трогает. Думает, я не замечаю.
– Ты это, девка, брось, – говорю. – Иди со своими играй.
А она мне:
– Научи меня стрелять, мамочка!
Я чуть слюной не поперхнулась.
– Зачем тебе? – спрашиваю.
– Ты рулить будешь, а я отстреливаться…
Смышленая, заноза! Может, и впрямь из нее толк выйдет? Я пыталась припомнить, когда сама впервые ствол в руки взяла, – так и не вспомнила. Но не автомат же!
– Ладно, – пообещала я. – Добудем тебе погремушку подходящую, тогда и учиться начнем.
По-моему, ей и этого хватило. Ускакала довольная. Я тебе покажу – «мамочка»!..
Едем. Ветер дует сильнее, чем вчера. Одна радость – кукурузные поля закончились, и по обе стороны дороги потянулись унылые холмы.
Эх-х! И ждала ее тюрьма
Возле лысого холма,
Земляная камера –
Тесная и темная…
От песенки этой бродяжьей долго избавиться не могла; снова и снова мотивчик назойливо на ум возвращался.
От песенки этой бродяжьей долго избавиться не могла; снова и снова мотивчик назойливо на ум возвращался.
Солнце напекло крышу, и к полудню стало жарковато, несмотря на обдув. Пискуны сомлели и спят на сиденьях. Одна голубоглазая сидит рядом и всякий раз внимательно глядит, как я врубаю передачу. А ведь до педалей еще лет пять доставать не сможет! Вот привязалась, хитрюга! Кого-то она мне напоминала. Очень сильно напоминала. Может, меня саму, сучку упрямую?
Когда скучно стало, я пытать принялась, откуда они такие взялись, зачем в путь опасный отправились и куда попасть хотели. Ей-богу, ничего нового не услышала. И не услышу, наверное, хоть триста лет проживу. Везде одно и то же. Мир на страхе и насилии держится, а где этого нет, значит, есть утонченный обман, лицемерие и, в конце концов, самое изощренное насилие – это когда ты врага своего полюбишь, за благодетеля истинного примешь и удовольствие начнешь получать от той роли унизительной, что тебе отведена. Интересуетесь, где печальный опыт приобрела? Да уж любила я поганца одного, на свое несчастье…
Дитя малолетнее, понятно, слов таких не знает, немногое помнит, а за наставника своего и вовсе не в ответе, однако вытянула я из голубоглазой, что жила она раньше в монастыре, надежном, как крепость, и была там полная идиллия. Даже приют сиротский организовали и молитву божью в головы детские вдалбливали. Все друг друга братьями и сестрами называли, никто никого обидеть не смел, а барахлишко монастырское общим считалось, чтобы повода для раздоров не было. Так славно и мирно существовали, что слушок пошел про жизнь в санатории этом, и стали стекаться туда дармоеды и халявщики со всего ихнего края. Да еще эти, как их… паломники, вот. Главный всех принимал – не прогонишь же человека под стволы вражеские, если он к воротам твоим приполз помощи просить. Но в том-то и дело, что большинство только жрать хотело и ни черта не делать. Дескать, пусть нас Господь защитит и накормит, а пока он отдыхает, займитесь этим вы, его верные слуги!
Ни о чем подобном голубоглазая, разумеется, не болтала и выболтать не сумела бы, но я опять-таки домыслила. Думаю, не сильно ошиблась.
Разбухла община та счастливая, словно гнойник, – тут идиллии конец настал. Голод начался; кто-то заразу занес (сифилис, догадалась я); людишки давай святыни, надежд не оправдавшие, всячески осквернять, а потом и до междоусобицы дошло. Резня была, наверное, жуткая. Голубоглазая об этом и говорить не смогла; затряслась, будто лихоманка ее била. Ну, я давить не стала. «Что дальше было?» – спрашиваю.
Мужик, которого я гнить под открытым небом бросила, собрал сирот уцелевших, ворота тайком открыл и на автобусе всех вывез. Получается, выхода у него другого не было, вынужденная мера. И никакой он не лопух, а человек, на безнадегу наплевавший и жизнь не напрасно отдавший. Не знаю, решилась бы я вот так – без единого патрона, с полным кузовом малышни… Пожалела я даже, что не удалось с парнем тем словом переброситься. Отчего-то живыми мне все больше подонки попадаются.
Но почему малолетки так равнодушно приняли его смерть? Этого я в толк взять не могла и напрямик голубоглазую спросила, было ли ей наставника своего жалко, когда того замочили. Она насупилась и плечиками пожала.
– Боялась ты его, что ли?
– Он был строгим папой… – пробурчала девчонка, потупив взгляд. И больше на эту тему ни слова. Черт побери, каким же строгим надо быть, чтоб над твоим трупом слезу не пустили даже те, кого ты от верной гибели спасал?!
А еще я призадумалась, не будет ли со мной, как с монастырем тем, – я ведь тоже слабость проявила, слишком много на себя взяла. Не лопни теперь, пузырь дутый!..
Надолго мы замолчали. Я о своем мечтала, а голубоглазая быстро разговор наш забыла. Если бы я умела так легко забывать!..
8. ОН
Проснувшись от рези в глазах, я ощутил горячие следы этого дьявольского солнца на своих веках. Оно било прямо сквозь огромные прорехи в когда-то застекленной стене цеха. Зажмурившись, я порылся в рюкзаке и нащупал самый ценный для меня предмет на ближайшую пару суток – очки с закопченными стеклами. Напялив их на переносицу, я убедился, что даже самый яркий день очки превратят в сумерки. Наступало мое время. Время ночника.
Как я и предполагал, бродяги не спешили разбегаться. Стадный животный инстинкт заставлял их держаться вместе, но, к сожалению, у них были еще и вполне человеческие мозги. Ну, насчет шлюшонки понятно – у той все помыслы лишь о том, как уберечь детеныша и самой не сдохнуть при родах. Ох, детка, если бы ты доверилась мне, я доказал бы, что могу быть самым нежным и заботливым акушером и даже любящим папочкой – до тех пор, пока ты не выкормишь моего «сменщика».
А что? Может, и вправду прикинуться дневным олухом, сказаться знахарем – ведь я кое-что умею? Во всяком случае, от гриппа девка не сдохла бы, это уж точно!
Я повертел заманчивую мыслишку так-этак и отбросил на помойку, где валялись многие на первый взгляд гениальные проекты. Меня – с моей-то рожей! – девка раскусит через пять секунд. Сразу же видно – пуганая стерва. Пальца в рот не клади. Палец отгрызет, да еще ядом в рожу плюнет. И заразит чем-нибудь.
Я решил действовать медленно, но верно, скрываясь там, где я чувствовал себя комфортнее всего, – в тени. То есть на своей территории.
Мышка, честно отстоявшая предутреннюю вахту, на этот раз не стала завтраком для Барина. Увы! Вряд ли когда-нибудь сыщется полноценная замена моему котику. Я отпустил зверька, и он мигом юркнул в какую-то щель. Тяжело вздохнув по потерянному другу, я выбрался из комнатушки, приютившей меня на ночь. Искренне надеюсь, что больше не придется сюда вернуться. Поганое место. Слишком много металла и бетона – так много, что я не ощущал сырости, исходящей от глубинных слоев земли, запаха перегноя, квинтэссенции спрессованного миллионнолетнего праха. Может быть, потому и Барин погиб так бездарно… Но прочь сожаления! Впереди меня ждал сочный кусок плоти и самой жизни; надо только суметь укусить его и переварить с пользой.
Я предпочел лично следить за бродягами, чтобы выяснить новый расклад сил. Для этого мне пришлось подобраться поближе. Вскарабкавшись на ферму мостового крана, я мог видеть, как они копошатся внизу, и в то же время с моей позиции просматривался изрядный кусок прилегающей к цеху территории, заваленной всяким дерьмом и проржавевшим хламом. Тут были спрятаны три мотоцикла и сложенные палатки, а среди контейнеров стоял дурацкий автобус этой шлюхи.
Бродяги собирались в дорогу неохотно. Чувствовалось, что в отличие от меня им тут понравилось. Почему бы и нет? – ведь было сытно, весело, безопасно и надежно. Думаю, у каждого из них такие ночи случались очень редко. Так какого же дьявола они бросали все, включая друг друга, и отправлялись в путь, за каждым поворотом которого ждала могила?
Вот этого я не мог понять, сколько ни пытался. Если б не гнала крайняя нужда, я сидел бы тихо и не дергался. У меня была цель – продержаться как можно дольше. Кажется, у дневных другое правило в жизни: полезай хоть в пекло – лишь бы не скучать!.. Ладно, крошка, со мной тебе скучать не придется…
Самый молодой из бродяг помог девахе дотарабанить ее мешок до автобуса. Тяжелый мешок – должно быть, запаслась основательно. Я с удовлетворением увидел, что грубая рожа дульца исполосована багровыми следами когтей. Значит, именно этот ублюдок прикончил Барина. Отметины останутся надолго, если не навсегда. Я пристально наблюдал за ним. Вдруг сопляк увяжется за девкой? Тогда моя «работа» значительно усложнится. Но тем приятнее будет сделать ее.
На всякий случай я запоминал бродягу при дневном свете – лицо, фигуру, повадки, движения. Возможно, нам доведется встретиться снова лишь через много-много лет. Он выглядел достаточно ловким и быстрым, чтобы не сдохнуть раньше срока. А я должен буду узнать врага, как бы сильно тот ни изменился (и как бы сильно ни изменился я сам). Борода, шрам, протез – ничто не убережет его от моего глаза. Его дни были сочтены, сколько бы их ни осталось. Я не нарушаю клятв, иначе Черная Масья давно покарала бы меня за пустословие…
К моему огорчению, парень и девка дружески попрощались. По-бродяжьи – молниеносный переброс пальцев («ногти в вены») при рукопожатии, а затем он похлопал ее по выпирающему животу и приложился к нему губами.
До боли знакомый обычай – четырехкратный поцелуй «крестом». Воспоминание из другой жизни, подвернувшееся так некстати. Каково это – помнить двух матерей? А сколько их было на самом деле?..
Я следил за парочкой не мигая. Он оказал ей почтение. Ничего не скажешь, эта баба действительно заслуживала уважения. И я уважал ее. Но все равно убью, когда придет время.
Четверо бродяг отвалили на двух мотоциклах, а третью тарахтелку оседлал самый пожилой из всех – тот, что бренчал на гитаре. Гриф инструмента торчал у него за спиной, будто ствол или древко без флага.