Ну и ну, удивилась я. Ванечка-то, оказывается, на такие поступки способен был! Подружку от позора уберег и сам голову сложил! Да черт с ним, с Ванечкой, у меня теперь забота была посерьезнее. Двенадцать человечков мне являлись, когда я все-таки в сон проваливалась. Двенадцать – и никак не меньше. Мамочкой звали, помочь просили. В киселе каком-то жутком и мутном стояли по колено – не дотянуться до них, как ни старайся… А потом и вовсе в трясине этой тонули. «Спаси!» – кричали. И захлебывались… Я от тех звуков во сне с ума сходила. А наяву не лучше было. Не раз кончить себя хотела. Только человечки эти меня и удерживали…
Надолго застряли мы у лесных братьев – недели на три, которые мне тремя годами показались. Отряд небольшой был, но хорошо вооруженный. Ко мне Павло охранников приставил – старперов унылых, которых охмурять бесполезно. Я их бдительность старательно усыпляла, ждала удобного случая, чтобы сбежать, да не одна, а с клопами сопливыми. Понимала, что вряд ли случай такой представится и заплатить за свободу дорого придется.
Однако выдался день, когда почти вся банда в рейд свалила, даже старперы мои. Видать, никто по дороге той больше не ездил, опасная дорога стала, непроезжая. Добычи долго не было… Остались в лагере только Павло, старуха – мать его, которая была за повариху, – да пара ближайших собутыльников. Сволочь он был натуральная – сам без нужды башку под пули не совал, а когда добро награбленное делили, себе львиную долю хапал. Но это дела чужие, а для меня главным было, что их всего трое. Старуха не в счет.
Дождалась я, пока они напились как следует и потянуло их на забаву. Павло пришел, развязал меня и в свой шалашик атаманский привел, где они групповухой и занялись. Бабка бесстыжая, как назло, вокруг да около ходила и злорадно на меня поглядывала: так тебе, мол, и надо, бродячая сучка, знай свое место! Я безучастную рожу делала и думала: если на сей раз не забеременею, будет это очередное чудо…
Наконец двое холуев спьяну под лавку попадали, остался один Павло на ногах. Здоровенный, черт; самогонкой такого не свалишь. Но бдительность он потерял. Тут нам и посчитаться времечко пришло. За все сразу.
Дальше было как в тумане. Помню, ножны под руку подвернулись, когда атаман меня на стол завалил, одежи с себя не снимая. Изловчилась я и ножик из ножен вытащила. Воткнула его Павлуше в шею, а он на меня вроде даже удивленно поглядел: дескать, что за комар меня там кусает?
Ждать не стала, пока он протрезвеет; ножик выдернула и по горлу полоснула. Открылся у скота еще один ротик – беззубый и безгубый, со страшненькой улыбочкой. Кровь оттуда мне прямо в рожу хлынула, я едва отодвинуться успела.
Навалился на меня кабан недорезанный всей немалой тяжестью, хрипит и заготовками дергает. Я из-под него выползти не могу, а он, сволочь, не издыхает и только зенками своими желтыми, выпученными, пялится. Тут и бабка на шум примчалась, как заверещит! Думала, она меня когтями своими раздерет, на ремни располосует.
Потом, слава богу, Павлуша куда-то вбок свалился, и я встать смогла. Старуху бешеную навеки успокоила и к мучителю своему обернулась. Хотела местью насладиться…
Он еще жил, сволочь, и кое-что даже понимал. Надеюсь, страдал от бессилия полного. Я ему член его поганый отрезала и дождалась, пока Павлуша на глазах у меня кровью истек. Сразу легче мне стало, как только он дух испустил, клянусь, легче! Теперь, может, и покой найду, и мозги мои, от воспоминаний пылающие, чуток поостынут…
На пьяненьких дружков я патронов не пожалела – пристрелила из ихних же пушек. Потом по шалашикам прошлась, выводок свой собрала. Всех двенадцать человечков, как во сне. Кто в погребе заперт был, кого в загоне вместе со скотиной держали, а кого и на цепь посадили. Несладкая в лагере житуха – некоторых даже на огородиках с коноплей нагибали. Худые стали, бледненькие, глаза тусклые, взгляды затравленные. Даже голубоглазая поникла. Ну ничего, маленькие, все позади. Мамочка за вами вернулась!
Думала, они мною брезговать станут – после того, что из автобуса наблюдали. Нет, рады до чертиков, вцепились в штанины, снова хнычут, снова руки целовать тянутся. Да-а, когда подрастут, такого отношения от них не дождешься. У нас, у взрослых, какая-то гадость в душе заводится, сорняками зарастает клумба наша внутренняя – да так, что и цветов вскоре не видать…
Жестянка моя, к счастью, в лагере осталась; для рейда автобус – штука слишком приметная. Залила я бак, жратвы в мешки насобирала, патроны все, что нашла, в железный ящик сложила и под водительское сиденье спрятала. Автомат свой, правда, не надыбала – кто-то из лесных с собой прихватил, – но на первое время сойдут и пистолеты. Бульдозер облила бензином и подпалила, тачку атаманскую тоже. Всем хороша была дикобразина стальная – вот только места в ней лишь для двоих, а никак не для тринадцати. Заодно и шалаши подожгла. Надеюсь, сгорело логово бандитское дотла!
Выехала на дорогу и полетела, как птица из клетки, припевая от радости. Ничто больше не имело значения, кроме того мгновения, когда я ощутила себя свободной…
Пустой карман – моя свобода,
А тяжкий груз внутри несу.
Мамаша, не гони урода!
Скажи, где юсы[4], – я уйду…
14. ОН
Я спустился вниз, на дно ущелья, и тут уж найти каверну не составило труда. Я ощущал подземные пустоты как раны под собственной кожей. А здесь пещера была такой огромной, что во мне будто образовалась водянка размером с дыню. К тому же удачно расположена, вход сверху прикрыт козырьком, со склонов не виден, а дорогу даже один человек может держать под прицелом и оборонять хоть целый месяц – лишь бы патронов хватило. Я был уверен, что ушлая девка и об этом позаботилась. Вдобавок ко всем имеющимся удобствам сюда доносился еле слышный шум горной речки.
Кто же поведал брюхатой про эту уютную норку? Может, тот старый пердун, который отказался от ее помощи? Она-то выглядела слишком молодой, чтобы самой успеть обзавестись надежными схронами. Оно ж ведь как: пока прыгаешь по жизни, молодой и здоровый, то мозгами насчет собственной старости и грядущей немощи не очень-то шевелишь. Вот и я когда-то дурня валял, пока не припекло…
Из осторожности я не стал сразу заходить в пещеру; достаточно того, что из нее перло горячим железом и бензиновым духом. Выходит, тут и будет моя вторая родина. Ночник-горец – это что-то новенькое! Своим расскажешь – со смеху подохнут.
В этот момент девка выскользнула из пещеры, и несмотря на громадное брюхо, двигалась плавно и бесшумно. Чуть не подловила меня на противоходе. Я замер, будто дохляк, и слился с мраком. Приняла меня тьма как родного, спрятала, поглотила. Баба прошла в двух шагах, но ничего не заметила. Мне нечасто приходится пользоваться этим приемом, однако он неизменно выручает ночника, когда не остается другого выхода…
Девка находилась так близко, что я чуял запах давно не мывшейся самки. У меня самого в эти мгновения не было даже запаха. Ничто не просачивалось наружу сквозь сомкнувшуюся вокруг тела раковину темноты.
Девка дошла до скалистого уступа и долго стояла на нем, глядя на дорогу и оставшуюся внизу долину. У меня была возможность спрятаться, но я предпочел наблюдать за нею. Я-то слишком хорошо понимал, каково это: знать, что рядом никого нет, и в то же время ощущать чужое присутствие. Подозрения явно не давали ей покоя, однако еще хуже, когда нет рациональных причин для тревоги. Тонкое это дело – заставить жертву барахтаться в трясине бессмыслицы и нарастающего страха. Тут важно не перегнуть палку. Но сейчас был другой случай.
Внезапно раздался долгий протяжный вой, от которого мороз продирал по коже. Совсем близко, может быть, рядом с тем местом, где я припарковал дохляка. Похоже на волка, но откуда, черт подери, здесь взялся волк?! Если с другой стороны хребта, из-за перевала, то кто послал его?
Это был хороший вопрос, не такой глупый, как могло показаться сперва. Интуиция нашептывала мне, что зверь появился не случайно. Сторож? Охотник? Во всяком разе, он был закрыт, надежно защищен, причем незнакомым мне способом. Работу ночника я узнал бы сразу же. Чтобы взломать эту защиту, надо потратить силы и время, которых у меня оставалось в обрез.
Было от чего прийти в замешательство. Когда зверь подал голос, девка даже не дернулась. Вероятно, ей было известно больше, чем мне. Я видел ее силуэт на фоне звезд. И, могу дать руку на отсечение, она смотрела на них и улыбалась. Да, вот именно об этом я всегда и мечтал: остаться один на один со свихнувшейся беременной бабой!
Меня же при одном взгляде вверх охватывало жгучее желание зарыться поглубже, чтоб не разлететься на куски и не забрызгать своим дерьмом эту жадную трясину. Когда я был еще ребенком и не мог заснуть, Масья часто повторяла то, чего я не понимал: «Время пожирает сны, сынок…» Я думал обмануть время, но как избежать бездонной пасти, разинутой вверху и грозящей поглотить меня целиком?..
Ну ладно, хватит этих соплей, а то еще захочется повыть на луну дуэтом с девкой – исполнить что-нибудь из ихнего бродяжьего репертуара. Я сопроводил ее обратно – аккуратно, не отделяясь от ее тени, хотя для нее было так темно, что она двигалась исключительно на ощупь. Бедняга! Иногда хотелось дунуть ей в самое ухо: «Куда прешь, курица слепая?!» Но я сдержался. Клиент и так дозревал на глазах.
15. ОНА
Не торопите меня, я почти закончила. Остается совсем немного. Думала, что с меня хватит, однако еще пару гадостей заглотила – по самое «не хочу». Словно меня нарочно испытывали, на прочность проверяли…
Однажды странного незнакомца встретила. На шоссе это было, в темный холодный полдень, под проливным дождем. Еду, кручу баранку, а детки мои от сырости дрожат, друг к дружке жмутся. Капли по крыше барабанят однообразно-усыпляюще, и у меня глаза слипаются. Пару раз чуть в кювете не оказалась…
Гляжу – фигура впереди, на обочине. Скособоченная какая-то и вроде зыбкая, будто отражение в струящейся воде. Потом фигура надвое развалилась и сразу перестала на чучело смахивать. Теперь горбун это был, урод скрюченный. Рядом с ним тварь четвероногая с поджатым хвостом крутилась. Я ее вначале за волка приняла. Ей-богу, похожа – все-таки волка от шавки отличить могу. А когда до них метров триста оставалось, зверь этот прочь метнулся и в дальних зарослях пропал.
Я внимание удвоила, жду неприятностей. Одной рукой за руль держусь, другой пушку вынимаю. Скорость увеличила, и дождь стал в кабину захлестывать. Сон сразу как рукой сняло от душа освежающего. И при этом знала, что скоро промокну до костей, но я и к худшему привыкла.
Подъехала ближе, и почудилось мне, что силуэт на краю дороги очертания изменил, хотя раньше я на зрение не жаловалась. Судя по широким плечам, мужик там стоял – не кривой и не горбатый, а лишь слегка сутулый. Оно и понятно в такую погоду. От носа до колен в черный плащ завернут, шляпа с рваными полями на глаза опущена, сапоги фраерские на высоких каблуках гладкой кожей поблескивают…
Давить или не давить – вот в чем вопрос. Поскольку я теперь совестливая стала и первой никого не обижаю, приготовилась к возможному нападению. По сторонам посмотрела – голое поле, спрятаться негде. Лес, в который волчара убежал, слишком далеко. В общем, засадой не пахло – у меня ведь к тому времени тоже нюх на такие вещи прорезался…
Тут незнакомец руку поднял и начал знаки подавать на бродяжьем тайном языке жестов. Подвезти просил. Это в корне меняло дело. Я вначале даже обрадовалась встрече с одним из наших. Конечно, от уловок подлых никто не застрахован, но как же мы, бродяги, выживем, если перестанем друг другу помогать, из беды выручать? Или подыхать будем по одиночке, всех и всего на свете опасаясь? Каждый за себя – хорошее правило, пока у тебя самого все в порядке. И разве я когда-то не ползла по зимней обледенелой дороге с последней самокруткой в зубах, тщетно пытаясь душу коченеющую табачным дымом согреть? Спасибо, бродяги подобрали, накормили, не дали замерзнуть, в колоду превратиться… И кто знает, как жизнь повернется, – а вдруг это и есть напарничек мой будущий, верный и надежный? Чем черт не шутит!
И все же я осторожность проявила. Мимо стоячего промчалась, грязью его обдала – он даже головой не повел, только руку опустил. С полкилометра отъехала, остановилась, выждала немного. Все было тихо. Фигура в черном по-прежнему неподвижно торчала на обочине. Покорность судьбе воплощала.
«Ладно, приятель, – думаю. – Сегодня у тебя удачный день». Возвратилась, рядом с ним притормозила. Он поднялся по ступенькам не спеша и с достоинством. В проходе встал и выпрямился во весь свой немалый рост.
С неприятным холодком в груди ждала, что вот сейчас и расплата за наивность последует – может, дробовик из-под плаща появится, а может, пуля снайперская издалека прилетит, мозги мои незрелые по кабине разбросает. Однако незнакомец всего лишь поля шляпы пальцем приподнял и вежливо сказал:
– Спасибо, подруга.
Приятный голос. И физиономия, можно сказать, красивая. Только уж очень бледная, будто восковая, и оттого губы ядовито-красными кажутся. Наверное, парень сроду от солнца прятался. А может, он из тех бродяг был, которых наши «ночниками» зовут. Это вид особый, не каждому по нраву. Темная у них вера, и обычаи жутковатые. В могилках ковыряются, с нетопырями и гадами управляться научились, контакт наладили, чтобы тех вместо себя в опасные места засылать, чужими глазами разведывать. Говорят, ночники в тяжелые времена и человечиной не брезгуют; кровь у них за лучшее вино считается… Но почему он тогда среди бела дня на дорогу выбрался? Что-то не вяжется…
Разглядывала я его с откровенным подозрением, однако много не высмотрела. Глаза непроницаемо-черные, ресницы густые и бархатные, как у бабы. Кожа чистая, без морщин. Улыбка будто приклеенная. Пальцы перстнями унизаны – стало быть, не боится парень грабежа, хоть и в одиночку пробирается. В общем, странный типчик – я же говорила! Скользкий и непонятный. Опасный и привлекательный одновременно. И запах, исходящий от него, я ноздрями поймала – то ли мясом горелым пахло, то ли паленой шерстью.
Он на пистолеты мои поглядел, улыбнулся и в шутку руки поднял.
– Я без оружия, – предупредил.
Так я тебе и поверила! А с другой стороны, на кой хрен ты мне тогда нужен, бродяга без оружия? У меня уже двенадцать безоружных на горбу сидят. Не хватало мне только бугая здорового защищать… Кстати, от рук его, мертвенно-бледных, холодом повеяло, будто они ледяными были. Поежилась я и пожалела, что подобрала этого пассажира. Вряд ли напарничка приобрела – скорее новую проблему. И что за талант такой у меня, прости, Господи, – себе на голову проблемы находить?
– Куда тебе? – спрашиваю.
– Туда, куда и тебе.
Что ж – решила я до конца неписанному бродяжьему закону следовать. Никто не ведает, где начало у дороги, а где конец. Случай сводит, случай разводит. Все в одном лабиринте бродим – слепые, голодные крысы. Потому я еще только один вопрос задала:
– Давно на дороге, маз[5]?
– Так давно, что тебе и не снилось.
Черт с тобой, думаю. Не хочешь трепаться – и не надо. Однако быстро твою вежливость дождем смыло! Имя твое мне знать ни к чему, а места в автобусе не жалко; когда захочешь, тогда и соскочишь.
Но не дотерпела я до этого момента; пришлось самой бледнолицего прогонять. Двое суток он мне нервишки трепал – при том, что со мною лично и десятком слов не обмолвился. Нет, я его не интересовала. Ни в каком смысле – немного обидно даже.
Он за детишек принялся. Всерьез.
Я что-то неладное почуяла, когда он начал подарки раздавать. Откуда подарки эти взялись, до сих пор не пойму. Он, как фокусник балаганный, их из-под плаща своего выуживал – то печенье хрустящее, то конфету, то куклу, то оловянного солдатика, то бутылку лимонада, то губную гармошку, то часики блестящие, то еще какую-нибудь дрянь. Но у детишек бедных глазки загорелись – они ж такого с младенчества не видывали! Ручонки тянут, подачку хватают, в рот запихивают, по карманам прячут… Чуть не перессорил сопляков моих, рожа восковая! Хотел любовь и привязанность детскую задешево купить.
Я ему на первом же привале все высказала. А он мне: «Не лезь не в свое дело, подруга!» Я не сразу нашлась; такое переварить надо. Была в нем, безоружном, какая-то сила психическая. Вполне убедительная. В глаза его черные, засасывающие, старалась не смотреть, чтоб не поддаться… Чему? Желанию, черт возьми! Где уж тут спорить с ним?
Но я споров и не затевала. Ствол к башке его приставила – и, кажется, все ему стало ясно.
– Будь по-твоему, – говорит. – Больше никаких подарков.
Ухмыльнулся он нехорошо, а я усомнилась в том, что он ствола испугался. Играл он со мною, хоть и в моих руках пушка была. Неуверенно я себя почувствовала, будто почву привычную у меня из-под ног вышибли. Не знала, как себя с ним вести, с этим грязным клоуном.
Но подарков действительно больше не было. Зато теперь он на заднем сиденье с детишками болтал, с каждым по очереди. Развлекал и завлекал. Вкрадчиво, ласково разговаривал – не знаю только о чем. Но догадываюсь. Мальчишкам открытки какие-то поганые показывал, а девчонок норовил себе на колени усадить и ляжки их тощие оглаживал. Спать укладывал, сны нашептывал, с рук кормил…
Мерзость с губ его стекала, и с пальцев тоже. Невидимая слизь. Даже я, в кабине сидя, мерзость эту ощущала – будто по спине с десяток громадных улиток ползало. Мамой клянусь, все время чесаться хотелось! А как-то раз он плейер с наушниками достал, и потекла мерзость прямо детишкам в уши…
Потом, когда возле костра грелись, у него хватило наглости попросить у меня книжку – ту самую, черную, с крестом, которую я у мертвеца взяла. Но разговор у нас короткий вышел:
– Зачем тебе?