Нора Яворская
Старуха
На тумбочке у изголовья кровати тикает будильник. Иногда Старуха ставит его, подложив книгу в твердой обложке, прямо на постель. К самому уху, чтобы даже во сне слышать время. Тик-так, тик-так, — звучат торопливые шажки времени. Тук-тук, тук-тук, — стучит каблучками, поспевая за ним, Старухино сердце.
Днем Старуха ставит будильник на стол, на самое видное место. Надо всегда держать время на привязи взгляда. Наручные часы у нее тоже есть, но с ними сложнее. Надеть очки, отвернуть обшлаг рукава, наклонить голову — тогда только и увидишь, который час. Тиканья их Старуха уже не слышит, только по движению секундной стрелки и узнает, не стоят ли. Другое дело — будильник. С будильником ее время всегда при ней, не в поле зрения, так в поле слуха.
С временем у Старухи особые счеты. Когда-то давно она относилась к нему спустя рукава, легко его теряла, раздавала и раздаривала. Теперь — все иначе. Теперь его у Старухи осталось немного. По сравнению с тем, которое позади, уже пропало, провалилось в никуда, — самая малость. И расходовать его надо экономно, как последки ее маленькой пенсии в конце месяца.
Принято говорить, что время — деньги. Какая чушь! Для кого-то, может, оно и так. А для нее — ничего подобного. Деньги, даже если их мало, можно упрятать в чулок, отложить на черный день. А с временем такой номер не пройдет. Его надо употреблять сразу, как мороженое, не то растает. Единственный способ не терять его попусту — идти с ним в ногу. Но вовсе не в том смысле, какой обычно вкладывают в это понятие. На такое «в ногу» она уже давно махнула рукой. Это не значит, будто она отстала от жизни. Есть время общее, оно зовется современностью и заставляет людей вечно куда-то мчаться, делать карьеру, одеваться по моде, да мало ли что еще. А есть и свое, иными словами, ее личная собственность, но в отличие от недвижимой очень даже движущаяся. Старуха старается быть в согласии со своим временем. Только с ним и идти в ногу, не спеша, держась за него всеми пятью чувствами, чтобы, упаси Господи, не оторваться, как от руки матери ребенок. Теперь Старуха измеряет время не тем, сколько удалось сделать за час или за сутки, а даже не сказать чем. Дыханием души, что ли, или мерой полученной радости. Если Старуха любуется закатом, это — время предзакатных красок. Если нюхает сирень — время аромата сирени… И все такие кусочки, имеющие вкус, запах, цвет, образуют мозаику каждого ее дня. Конечно, бывают часы и минуты будничные, серые. Однако Старуха приспособилась их перекрашивать. Займется по необходимости каким-нибудь нудным делом, старается отвлечься от него, направить мысли на что-нибудь хорошее. И время мытья посуды или подметания квартиры становится временем светлых воспоминаний. О плохом она предпочитает не помнить. Думать о будущем тоже избегает, а если и случается, то лишь о ближайшем и в плане приятных ожиданий. Вроде того, что через неделю она получит пенсию и позволит себе купить банан или немного кофе. Прежде она покупала бананы только для Девчонки…
Конечно, Старуха живет не на Луне. Из дому она теперь почти не выходит, но на кухне у нее радио, а в комнатке маленький переносной телевизор. Большой стоит в соседней, двадцатиметровой, где утвердилась Девчонка. Когда-то, наоборот, большую комнату занимала Старуха, но Девчонка мало-помалу ее оттуда выдавила, и все стало так, как оно есть. Старуха смотрит телепередачи выборочно, небольшими порциями. Бережет глаза. Театральные постановки, симфоническая музыка, жизнь животных, клуб путешественников — это для нее. Кроме того, ежедневные новости. Так что она в курсе событий.
Правда, катастрофы, землетрясения, репортажи с мест сражений и терактов лишь принимает к сведению. Не впускает в сердце. Изменить мир она не может и попусту переживать не хочет. Хватает собственных страданий, и прежних, и теперешних.
Иногда она начинает подсчитывать потерянное на жизненной дороге время. Если бы его можно было собрать, отряхнуть от дорожной грязи и передвинуть вперед, в будущее, может, дотянула бы до ста. Потерянное время делилось на растраченное попусту — винить тут было некого, кроме себя самой! — и насильственно отчужденное, отобранное, украденное у нее. Кем именно, почти всегда можно было определить, но спросить было не с кого. Ведь не подашь в суд, дескать, у меня украли время, пусть вернут.
Очереди! Господи, сколько их было, этих очередей! В голодные годы — за хлебом, часами переминаясь с ноги на ногу на морозе ли, под дождем ли. На жилплощадь, на телефон, на холодильник… с многолетним обиванием чиновничьих порогов. А обязательное изучение пустословных докладов, конспектирование трудов вождей… Всего обиднее, государство, отбиравшее у нее время, ни на что его не использовало. Отхватит в очередной раз от ее жизни кусок и, даже не разжевав, выплюнет за ненадобностью. А годы, потраченные Старухой, чтобы поднять и выучить сына, где они? Его послали в Афганистан на погибель. Добро бы защищать Родину, было бы не так горько. А вышло: жизнь сына, а с тем и ее материнские мытарства брошены псу под хвост.
Время хождения на работу Старуха не считала потерянным. За него хоть и мало, но платили. К тому же она служила человечеству, а это совсем не то, что обслуживать взрослого человека, у которого руки и ноги на месте. Как было в семье. Усердный службист, ее муж был помощником, а по сути, прислужником некоего высокопоставленного чина из тех, тогдашних хозяев жизни. Старухе довелось увидеть, как по долгу службы муж провожал на самолет своего шефа. Семенил рядом, почтительно поотстав на полшага, угодливо склонив голову набок, — нес хозяйский чемодан. Но дома… Дома превращался в барина. За обеденным столом хлеб маслом сам не намажет, протягивает жене: «Мама, намажь!» Он называл ее мамой. «Мама, подай… мама, налей… мама, принеси…» После ужина полулежал в кресле перед телевизором. Выпятив валун брюха, шевелил квадратными пальцами босых ног. Проветривал. Смотрел футбол. Кроме футбола, интересовался только хроникой. Мотал на ус, кто стоит ближе к Главному, кто подальше, кто как на кого посмотрел, как поздоровался… Это помогало удерживаться на плаву. «Мне еще надо успеть детей вырастить, приходится беречь силы», — говаривал он, как бы оправдывая свое домашнее празднолюбие. Там, в высших сферах, принято было слыть хорошим семьянином. Сколько упихал он в свою ненасытную утробу жениного времени, не поддается учету. А ведь ей тоже после преподавательской маеты в школе хотелось отдохнуть. Она рано перестала чувствовать себя женщиной, только прислугой. Но мирилась. Сохраняла детям отца. Однако на двенадцатом году супружества шилом из мешка высунулось: муж не только чемодан шефу носит, но еще и девочек обеспечивает. И о себе не забывает — целых шесть любовниц завел. Одна бы — куда ни шло. Мог увлечься, с кем не бывает. Подала на развод, хотя понимала: где ему при его-то лени да с его пузом шестерых осчастливить. И с одной-то не управится. Под начальство подстраивается. Свой я, свой в доску! Блюдет кобелиную круговую поруку.
Развод означал потерю привилегий, конец сытой жизни. Все эти номенклатурные буженины, крабы и севрюги, круглый год водившиеся в холодильнике, птичками упорхнули в прошлое. Главное, уплыли из-под ног поместительные квадратные метры. Пришлось построить кооператив. Но счастье не прижилось и в новой квартире. Умерла дочь. Нелепо. Медики промахнулись. Вкатили какое-то сильнодействующее лекарство, не разобравшись, что имеют дело с аллергиком. Спровоцировали смертельный отек гортани. А когда через короткое время Старуха потеряла и сына… Да что говорить, она была лишена даже такой утешительной малости, как соблюдение христианского обычая проводов покойного. Словно сдвинутое рукой судьбы, время утратило свой естественный ход. День похорон фактически совпал с сороковым, а девятый и вовсе был безвозвратно пропущен. То ли поминки, то ли сороковины совершились без видимого участия Старухи, силами двух женщин-сослуживиц и ближайшей соседки. Старуха сидела за поминальным столом безучастная ко всему, оцепеневшая. К ней обращались с утешениями, клали на плечо теплую руку, она не реагировала. Когда коллеги по работе и несколько приятелей покойного стали прощаться, не издала ни звука. Даже не поблагодарила за помощь, за то, что разделили с нею горе. Вместо нее это сделала соседка, задержавшаяся перемыть посуду. Наконец ушла и она, а Старуха так и осталась сидеть за столом до самого утра. Последующие дни были окутаны туманом. В квартире каждая мелочь напоминала утрату. Фотокарточка на стене, книги на полке, плащ на вешалке… Старуха уходила из дому, часами бродила по городу, не ощущая ни дождя, ни холода. Силилась воскресить дорогое лицо. По-детски пухлые губы, густые брови, непослушная прядка волос у виска… Но из осенней мороси, стирая лицо сына, наплывал на нее свинцовый, намертво запаянный гроб… На кладбище она даже проститься не смогла со своим мальчиком по-человечески: ни поцеловать, ни даже коснуться ладонью лба…
Старуха брела, не разбирая дороги, куда ноги несут, разговаривала вслух то сама с собой, то с сыном, то с проклятым свинцовым гробом… Прохожие оборачивались на нее: «Вот ненормальная!»
А она и вправду становилась ненормальной. День для нее смешался с ночью, иной раз возвращалась домой под утро. Не было ни слез, ни сна. Почти ничего не ела, так, иногда пожует оставшийся от поминок кусок черствого хлеба, выпьет глоток воды из-под крана… На работу после отпущенных ей нескольких поминальных дней не вышла. Забыла. Из школы пришла учительница, посмотреть, в чем дело. Дверь оказалась незапертой, даже приоткрытой. Старуха сидела возле стола, будто и не поднималась с самых поминок, уставившись неподвижным взглядом на обвитую черной лентой фотокарточку сына. Немытая, нечесаная, в заляпанном грязью пальто. На зов даже головы не повернула, то ли не слышала, то ли не осознавала. Сослуживица постучалась к соседке, справиться что да как, может быть, она знает.
— Ой, не говорите! — заохала соседка. — Я к ней несколько раз подступалась. Стенка, да и только. Одно слово, окаменела. Вам повезло, дома ее застали, а то ведь все бродит невесть где. Боюсь, как бы под машину не сунулась. А то, упаси Господи, и по своей воле.
Решили вызвать «скорую помощь». «Скорая» определила психическое расстройство на почве сильного стресса, увезла Старуху в Бехтеревку. Там к Старухе — спасибо медицине! — вернулась способность плакать. Когда выплакалась, полегчало. Понемногу пришла в себя.
После больницы преподавать в школе уже не смогла, появились провалы в памяти. Устроилась на работу попроще — машинисткой. После рабочего дня часто просто так, без всякой причины задерживалась в учреждении. Идти домой в пустую квартиру не хотелось, а когда приходила, мысленно рисовала подле себя своих детей. Почему-то всегда маленькими. Усаживала их рядом с собою обедать, разговаривала с ними… Но эта вымышленная жизнь не могла заменить реальную.
Реальная оставалась лишенной смысла, такой же опустевшей, как комнаты в ее квартире. Старуха все глубже и глубже погружалась в омут одиночества. А когда вышла на пенсию, стало и вовсе невмоготу… Тут-то она и приютила Девчонку. Падчерицу своего уж и не вспомнить сколь дальнего родственника. После смерти жены он не знал, как быть с девочкой, и уговорил Старуху взять ее к себе на воспитание. Учуял старушечье одиночество. Знать бы все наперед! Это одна из самых больших ее ошибок. Чтобы свести концы с концами, пришлось вновь устроиться на службу и долго еще работать за двоих и на двоих. Оттого и на пенсию окончательно вышла только после семидесяти пяти, когда Девчонка выучилась. Но эта беда — не беда, просто трудности жизни…
Господи, как наивна она была! Нарисовала себе картину своего будущего. Воспитанница заменит ей дочь, вырастет, выйдет замуж, родит… Старуха вспоминала своих детей, когда те были пеленашками. Представляла, как будет снова нянчить малыша, вдыхать молочный запах нежного тельца, возить в колясочке по парку. «Сколько месяцев вашему внучонку (или внучке)?» — спросят у нее встречные бабушки, а она и не подумает их поправлять… Да, да, вот именно — внучонку… А потом она начнет шить крохотные штанишки или платьица, варить манную кашку… Будет чем занять и руки, и сердце. А когда станет вовсе немощной, возле нее будет цвести жизнь, будут заботливые, ставшие родными близкие…
А что вышло на деле? Многолетний пласт начиненного ее трудами времени растаял, как прошлогодний снег, а она все так же одинока. Сама по себе. Образы покойных детей воспитанница из каждодневного душевного обихода Старухи постепенно вытеснила, даже, можно сказать, извела. Ни сил, ни времени на общение с умершими не оставила, все на себя перетянула. Вытеснила, но не заменила. Да и как было заменить?! Родные дочка и сын, особенно дочка, несли в себе помощь и утешение, излучали любовь и тепло. А воспитанница была сплошь в родимых пятнах дремучего материнского воспитания. «Работают дураки и лошади. Бери от жизни все, что можешь, и сразу! Лови момент!» — вот чем она была нашпигована. Старуха сироту вырастить вырастила, а вывести родимые пятна не сумела. Или не смогла. Да и до того ли было — на двух работах, да еще магазины, кастрюли, стирка… Девчонку, бывало, в булочную сходить недопросишься. Дашь ей на хлеб, а она купит себе мороженое и провалится. Вернется, когда проголодается, без хлеба и без денег. А то еще и в семейный кошелек тайком залезет. Начнет Старуха ей выговаривать — молчит. Смотрит в лицо прозрачными глазами, как не видит. Отключается. А если что и скажет в ответ, так лучше бы не говорила. «Ты не родная мне, потому и ругаешься!» — вот главный ее довод. И продолжает поступать по-своему. Пять лет понадобилось, чтобы приучить ее убирать по утрам свою постель. Уйдет Старуха с раннего утра на работу, Девчонка еще спит, а вернется вечером, Девчонка невесть где, а постель не убрана. И так каждый день… С возрастом Девчонка все больше наглела. Когда Старухи не было дома, приводила таких же, как она, беспардонных школьных подружек. Они пили на кухне чай, опустошали холодильник, без спроса брали Старухины вещи — «поносить!» — и убегали на свои танцульки и тусовки. Старуха перемывала груду грязной посуды, чинила порванные чулки, отстирывала блузки от запаха чужого пота… У нее снова, в открытую, без зазрения совести крали время. Закон, по которому жила Девчонка: «Мое — это мое, а твое — тоже мое», распространялся и на Старухины часы и минуты…
Наконец Девчонка получила паспорт, через пень-колоду закончила ПТУ, устроилась на работу. Старуха, наоборот, службу свою наконец оставила. Вздохнула было с облегчением: главные трудности позади! Но не тут-то было! Девчонка свой заработок оставляла при себе. В дом — ни копейки. Так и жила, как привыкла, на содержании. Костлявая кляча старушечьей пенсии, спотыкаясь, тянула неподъемный воз и в конце концов выдохлась. Цены на продукты были перестроечные, и Старуха стала питаться отдельно. Возмущению Девчонки не было границ. Как так?! Это нечестно! Не по-людски! А она так любила Старуху, так в нее верила… «Полюбил волк кобылу», — подумала тогда Старуха, но промолчала…
По-детски простодушных школьных подружек Девчонки сменили «лахудры», так про себя определила их Старуха. Начались сюрпризы.
Как-то пришла Девчонка домой, взглянула на нее Старуха и ахнула: ногти густо покрыты синим лаком.
— Неужели ты не чувствуешь, как это некрасиво?! — возмутилась она. — На ногтях хороши лишь оттенки естественного цвета. Теплые.
— Ничего ты не понимаешь, — возразила Девчонка. — Совсем из ума выжила.
— А по-моему, у нынешних девиц крыша поехала. Синие ногти только у покойников.
— Ну и наплевать! Теперь такая мода. А что модно, то и красиво!
В другой раз Девчонка привела двух подруг из той самой породы «лахудр». Головы у всех троих — будто год не причесывались. В ноздре и на губе — по блестящей стекляшке. Старуха на мгновение лишилась дара речи.
— Вы что, папуасы из Новой Гвинеи? Или африканцы из племени ньям-ньям? — смогла она наконец выговорить. — Надо же, проколоть ноздри и губы! Мало вам ушей.
— У нас все так делают, — невозмутимо отпарировала Девчонка.
— Кто это — все? И где это — у нас? Я что-то ни у кого из соседей ничего подобного не замечала.
— Все — из нашей компашки.
— Из чувства стадности, что ли?
— Скажешь тоже! Такая мода, и все тут! А-ме-ри-кан-ска-я!
Старуха машинально скользнула взглядом по оголенной полосе живота между кофточкой и юбчонкой своей воспитанницы: на пупке сверкало такое же «украшение».
— Ну, девки, вконец опупели! Ты бы еще куда пониже стекляшку нацепила!
— Во-первых, не стекляшку, а жемчужинку. А во-вторых, и нацеплю. Это мужчин возбуждает.
— Кого, кого?
— Ты что, оглохла? Муж-чин!
— Каких мужчин? Нормальный мужик, увидев такое, за тридевять земель убежит.
— Тьфу! Что с тобой говорить? От тебя нафталином несет! — отрезала Девчонка.
Вскоре она ушла с работы. Мало платят! Устроилась на другую. Уволилась. Начальница, стерва, строгая! Поступила на какие-то курсы. Бросила. Далеко ездить! Уже и не понять было, где она подрабатывает, на что живет. Старухе приходилось подкармливать. Однако появлялись обновы.
Мало-помалу танцульки и тусовки из прежде неведомого Старухе далека начали перемещаться в квартиру. Два-три вечера в неделю она была плотно утрамбована убойными звуками. На экране телевизора под дебильное бум-бум-бумканье бесновались и насиловали мелодию волосатые гамадрилы. Сливаясь с ними в экстазе, взвизгивая и хохоча, трясла телесами Девчонкина «компашка». Старухины призывы к умеренности безответно глохли. Размахивание словами только обостряло… В конце концов Старуха не выдержала напора здоровых молодых сил. Отступила в маленькую комнатку. Отсечь от себя дверью весь этот бедлам! Увы! Тонкие перегородки трещали и проламывались под ударами взбесившихся инструментов. Старуха затыкала уши ватой. «Я ничего не слышу! Ничего не слышу!» — внушала себе. Ничто не помогало. Голова гудела, сердце в груди прыгало, будто на нем отбивали чечетку. Иногда Старухе казалось, она сходит с ума. Тихой сапой подкрадывался приступ астмы. Спасалась у соседки по лестничной площадке. Соседка на Старухины сетования только руками разводила: