Подарил он мне и свою воронежскую фотографию. Накануне отъезда по его желанию мы все пошли в пятиминутную фотографию на рынке. Как и следовало ожидать, карточка получилась ужасная. К великому сожалению, Осип Эмильевич отказался идти в хорошую фотографию, сказав, что не хочет меня подводить. Подводить? Почему именно теперь пришло ему это в голову? Ведь встречались почти каждый день, а вот теперь, когда его освободили, у него возникло такое опасение. Каким же непрочным было ощущение этой «свободы»!
Был и еще один подарок, фарфоровая обезьянка, на обратной стороне Осип Эмильевич написал: «Наташа, Ося». Я забыла обезьянку, покидая занимаемый немцами Воронеж. Ведь все было оставлено, мы уходили налегке, в последние минуты. Но если бы я вспомнила, обязательно взяла бы ее, как взяла стихи, листочки, книжку, фотографии и письма, которые, как я уже говорила, отдала мне Надежда Яковлевна после гибели Осипа Эмильевича. Тут я уже понимала, что нужно сохранить все во что бы то ни стало.
И мне удалось это сделать: я не расставалась с небольшим свертком ни в товарных поездах, ни на станциях, ни в деревне, куда мы попали на некоторое время; короче говоря, он был всегда со мной во всех мытарствах, пока мы не оказались в Куйбышеве, в эвакуации.
Для большей гарантии, чтобы сохранить все, что было создано Осипом Эмильевичем, Надежда Яковлевна еще до знакомства со мной стала запоминать наизусть написанные им стихи.
* * *Я часто думаю, как повезло Воронежу. Вот и еще одно имя навсегда соединилось с этим городом, с этой землей, которая подарила нам в прошлом веке Кольцова и Никитина. Теперь, в XX веке, с ней связано имя Осипа Мандельштама. Здесь поэт обрел новую силу, хоть и писал:
И в другом небольшом стихотворении, где шутка смешалась с трагическими нотами:
Город не стал для поэта ни «вороном», ни «ножом», он вернул его. Но вернул для новых страданий и гибели.
* * *Может быть, здесь впервые Осип Мандельштам почувствовал всю силу земли, несущую жизнь, и приветствовал эту землю:
Стихотворение «Чернозем»[89] было написано под впечатлением распаханных опытных полей СХИ, где Осип Эмильевич нередко гулял ранней весной.
Вплотную к полям подходил Ботанический сад, а напротив была Архиерейская роща. Там в 1879 году собрался съезд «Земли и воли», на котором присутствовали Плеханов, Софья Перовская, Вера Фигнер, Желябов и другие. Не отсюда ли в стихах Мандельштама «комочки влажные моей земли и воли»?
«Чернозем» — точное описание местности, где поэт был «закольцован». И, возможно, один из лучших в русской поэзии гимнов земле.
Мне очень нравилось это стихотворение, и Осип Эмильевич переписал мне его разборчиво тушью на листе хорошей бумаги.
Непосредственно навеяно городом, написано под свежим впечатлением от него — многое.
Приехав в Воронеж, Мандельштамы поселились в Привокзальном поселке. Эти места связаны и с Андреем Платоновым. Одноэтажные дома с палисадниками, сады, огороды, немощеные улицы, заросшие травой, бурьяном. По улицам бродят куры, и за забором нередко раздается лай собаки. Трудно представить, что стоит только перейти деревянный мостик через железнодорожную линию — очутишься на проспекте Революции, главной улице города, и что город совсем не маленький. Очевидно, под впечатлением своего нового жилья Осип Эмильевич писал:
Поэт, конечно, имеет в виду Придаченскую гать, являющуюся продолжением Чернавского моста и соединяющую город с Придачей, тогда еще пригородом. Гать шла через заливной луг.
Посмею сказать, что Осип Эмильевич полюбил эту землю. В первый год своей жизни в Воронеже он имел возможность побывать в различных районных центрах Черноземья, некоторых совхозах. Был даже в декабре 1935 года в тамбовском санатории, откуда писал Надежде Яковлевне: «Здесь… зимний рай, красота неописанная. Живем на высоком берегу реки Цны. Она широка или кажется широкой, как Волга. Переходит в чернильные леса. Мягкость и гармония русской зимы доставляют глубокое наслаждение. Очень настоящие места…»
Это стихотворение было написано под впечатлением командировок в Воробьевский район, куда Осип Эмильевич ездил с группой воронежских писателей и журналистов.
И отсюда совершенно изумительные стихи о щегле. Я помню, с какой любовью писал их Осип Эмильевич, как радовался им:
О щегле было не одно стихотворение, были и варианты. «Щеглиный цикл, — пишет Надежда Яковлевна, — развился на обостренной жажде жизни, на ее утверждении, но предчувствие беды пробивалось в нем с первых минут». Осип Эмильевич видел щеглов не только на воле, но и у Вади, хозяйского мальчика, были щеглы. Надежда Яковлевна вспоминает, как работал Осип Эмильевич над этим циклом, и передает его слова: «Щегла запрятали в клетку, не выпустили в лесную Саламанку… А меня нельзя удержать на месте».
Мне кажется, никогда Мандельштам не сливался душой так тесно с природой, никогда не писал таких задушевных стихов, какие писал в Воронеже:
В Воронеже поэт полюбил русскую зиму, многоснежную, ясную, морозную. До воронежского периода в его стихах почти не было зимних пейзажей. Здесь мне хочется вспомнить еще одно зимнее стихотворение, написанное под впечатлением чудесных картин природы в тамбовском санатории:
Благодаря «Воронежским тетрадям» Осип Эмильевич навсегда прописан в старом русском городе. Жена поэта писала: «Воронеж был чудом, и чудо нас туда привело».
В полушуточном стихотворении Мандельштам писал:
Это стихотворение связано с реальным адресом одной из квартир поэта в бывшей Троицкой слободе на улице Линейной.
В Воронеже поэт полюбил русскую зиму, многоснежную, ясную, морозную. До воронежского периода в его стихах почти не было зимних пейзажей. Здесь мне хочется вспомнить еще одно зимнее стихотворение, написанное под впечатлением чудесных картин природы в тамбовском санатории:
Благодаря «Воронежским тетрадям» Осип Эмильевич навсегда прописан в старом русском городе. Жена поэта писала: «Воронеж был чудом, и чудо нас туда привело».
В полушуточном стихотворении Мандельштам писал:
Это стихотворение связано с реальным адресом одной из квартир поэта в бывшей Троицкой слободе на улице Линейной.
Чтобы попасть к Мандельштамам, надо было войти в ворота двухэтажного дома, пересечь двор и спуститься по дорожке вниз, в до сих пор существующую «яму». У стихотворения буквальная топография. А название улицы дало повод для поэтической самохарактеристики поэта.
На этой квартире Осипа Эмильевича с Надеждой Яковлевной навещали В. Н. Яхонтов и М. В. Юдина.
Думаю, настанет время, когда в Воронеже действительно будет улица Мандельштама. Жаль, что мы привыкли чтить только мертвых, и то через десятки лет.
Литературно-исторический комментарий
Настоящее издание автобиографической прозы, писем, записных книжек и записей разных лет — первый опыт системного освещения особой биографии — самосозидания — крупнейшего русского поэта XX столетия Осипа Эмильевича Мандельштама (1891–1938). Драматизм этого процесса сотворения поэтической личности — точнее импровизации судьбы — был обусловлен многими обстоятельствами. «Полупровинциал, еврей, разночинец, он не получил достояния русской и европейской культуры по естественному наследству, — писал о Мандельштаме М. Л. Гаспаров. — Выбор культуры был для него актом личной воли, память об этом навсегда осталась в нем основой ощущения собственной личности с ее внутренней свободой».
Главными вдохновителями этого процесса, подвижничества поэта, как заметил еще Н. С. Гумилев «были только русский язык… да вечно бессонная мысль».
Автобиографическая и эпистолярная проза Осипа Мандельштама, его «портреты» городов — Петербурга, Москвы, Киева, Феодосии — Надежда Яковлевна Мандельштам назовет эти очерки «городолюбием», «городострастием» поэта! — отличаются замечательной особенностью: он запечатлевает себя в предельно критических, конфликтных, переломных состояниях, в движении мысли и чувства, подчеркивает драматизм любого факта и впечатления. Поэтическое «я» Мандельштама везде включено в движение истории, нередко в спор с «веком-волкодавом». Отсюда — редкое богатство жизнеощущений, нравственно-эстетических самонаблюдений и оценок.
Данное издание стало возможным благодаря бескорыстным усилиям многих людей, которым дорога была судьба наследия поэта. Им, прежде всего ученым, подготовившим первое зарубежное издание сочинений О. Э. Мандельштама в 4-х томах (1967), Г. П. Струве, Б. А. Филиппову, откуда и взяты вошедшие в настоящее издание произведения, письма, фрагменты незавершенных творений, а также собирателям наследия поэта и мемуаристики Э. Г. Герштейн, Е. П. Зенкевичу, П. М. Нерлеру, ныне покойным И. М. Семенко, Н. Е. Штемпель, и, безусловно, Н. Я. Мандельштам — искренняя благодарность от составителя данной книги и, надеюсь, от читателей.
«Шум времени»Печатается по: Мандельштам О. Шум времени. Издательство «Время» Л.,1925. Тираж 3000 экз.
Основная работа над этой книгой — историей петербургского мальчика из еврейской семьи, без фабулы и сюжета — протекала осенью 1923 года в Гаспре в Крыму и, вероятно, в 1924 году в Ленинграде. Рекламируя предстоящее издание, хозяева «Времени», подчеркнули: «Это беллетристика, но вместе с тем и больше, чем сама действительность… Она исчерпывает эпоху».
Среди первых оценок этой автобиографии Мандельштама любопытно мнение А. Лежнева: «Его фраза (Манделъштама-повествователя — В. Ч.) сгибается под тяжестью литературной культуры и традиции. Вместе с тем образы его своеобразны и контрастны, а сравнения неожиданно — верны. Он сшибает эпитеты лбами, как это советует делать Анатоль Франс… Как верно и метко уловлено им многое в этой эпохе общественного упадка, вырождающегося народничества, обреченности, нытья, бессилья „сочувственно тлеющей“ интеллигенции» («Печать и революция», 1929, № 4, с. 151–153). Для Г. Фиша «Шум времени» — документ «мироощущения литературного направления „акмеизма“» («Красная газета», вечерний выпуск, Ленинград, 1925, 30 июня).
Правда, весьма немногие заметили в «Шуме времени» главную психологическую драму повествователя — его уход из «хаоса иудейского», то есть устоявшегося быта, системы ценностей и ориентации, в царство русской культуры, христианства и возникшее в связи с этим состояние, как заметил Н. Лернер, «двойной безбытности», «временное состояние „ни в тех, ни в их“, „шемящей тоски“ и по уже оставленному и по еще не обретенному» («Былое». 1929, № 6). Точнее всех оценил драму утрат и неполных еще обретений Мандельштама эмигрантский критик В. Вейдле: он увидел, что и петербургская Россия и «хаос иудейский» «сродни Мандельштаму, но они сродни ему по-разному: „Он безошибочно передает самый запах и вкус еврейства, и воздух Петербурга, и звук петербургских мостовых. Вторая родина ему важней и дороже первой“» («Дни». Париж, 1925, 15 ноября).
Воспоминания Мандельштама как образец культурно-исторической, дневниковой прозы, полные «энергии мысли» глубины и верности исторической интуиции, стали и темой переписки с Б. Пастернаком. Он напишет автору «Шума времени»: «Полный звук этой книжки, нашедшей счастливое выраженье для многих неуловимостей… так приковывал к себе, нес так уверенно и хорошо, что любо было читать и перечитывать ее» («Литературное обозрение». 1990, № 2). Для А. Ахматовой «Шум времени» — урок письма об истории, образец для её «Бега времени» (1915), предмет восхищения нагрузкой на слово, на подробность. «Богат Осип, богат», — вспоминала Э. Герштейн ее оценку мира культурных ценностей Мандельштама, фокуса утонченной культуры.
Музыка в Павловске. Описывается концертный зал в здании Павловского железнодорожного вокзала в 1890-е годы, когда семья Мандельштамов жила в Павловске. «Разговоры о. Дрейфусе»; «Имена полковников Эстергази и Пикара» — предмет газетных статей о процессе офицера французского Гентшаба А. Дрейфуса:(1859–1935), обвиненного в шпионаже в пользу Германии в 1894 г.; «Крейцерова соната» (1891) — повесть Л. Н. Толстого; «Фигнер терял голос» — речь идет о певце Н. Н. Фигнере, солисте Мариинского театра; «костел Екатерины» — католический храм на Невском проспекте.
«Ребяческий империализм». Конный памятник Николаю I — сооружен в 1856–1895 гг. на Исаакиевской площади; «Крюков канал, голландский Петербург» — так называемая «Новая Голландия» — небольшой остров, образованный речкой Мойкой и каналами; «спуск броненосца „Ослябя“» — эскадренный броненосец «Ослябя» спущен на воду в 1898 году; «Лайки и опойки» — сорта кож.
«Бунты и француженки». Похороны Александра III — состоялись 8 ноября 1894 г.; «кальвинистка» — последовательница Жана Кальвина (1509–1564), одного из реформаторов католицизма; вейки — финские извозчики.
Книжный шкап. Говорится о родстве отца и матери с Венгеровыми, Копелянскими, Слонимскими, Касирерами, о дедушке и бабушке поэта — сортировщике кож Вениамине Зунделовиче Мандельштаме и Мере Абрамовне, жившими в Риге; Надсон Семен Яковлевич (1862–1887) русский поэт; львиный Антон — А. Г. Рубинштейн (1829–1894) — пианист и композитор; Софья Перовская и Желябов — народовольцы-цареубийцы.
Хаос иудейский. Шавли — местечко под Шауляем, фамильная родина Мандельштама в Курляндии; барон Гинцбург — Гинцбург Гораций Осипович (Нафтали Геру) — банкир, строитель синагоги в Петербурге; Дерпт — ныне г. Тарту; черно-желтый шелковый платок — талес, специальная накидка, которую евреи надевают во время молитвы; «Смерть и просветление» Штрауса — симфоническая поэма Рихарда Штрауса.