пост показывает все хитрости, коварство, всю злобу бесплотных духов, которым мы прежде, не ведая, работали, которых коварства, при озарении теперь нас светом, благодати Божией, ясно оказываются и которые теперь злобно преследуют нас за оставление их путей».
Чудо Он знал, что бомба в его доме не взорвется– Это великое чудо, что сохранилась его квартира, – восхищается священник, создатель и директор Мемориального музея-квартиры святого праведного Иоанна Кронштадтского протоиерей Геннадий Беловолов. – В войну в дом, где он жил, попала бомба, но не взорвалась. И выяснилось это только спустя двадцать лет после войны. Детишки похвастались своим папам и мамам: «У нас на крыше самолет сидит!» Они, оказывается, залезли играть на чердак и увидели там наверху что-то вроде самолета. И когда туда поднялись родители, то пришли в ужас: это была настоящая авиабомба, застрявшая в крыше дома и не взорвавшаяся. В годы войны по Кронштадту практически проходила линия фронта, на другом берегу Финского залива, под Ораниенбаумом уже были немцы.
Жилые дома в Кронштадте были почти полностью расселены, и некому было отслеживать, где там упал неразорвавшийся снаряд. И двадцать лет никто не видел нависшей над домом бомбы!
Саперы тогда всех жильцов эвакуировали. Район оцепили. Бомбу вывезли и взорвали где-то в заливе. Если бы рвануло на крыше, то от дома Иоанна Кронштадтского ничего не осталось бы…
…И вообще только чудом можно объяснить, что сохранился дом, где более полувека жил и молился отец Иоанн Кронштадтский. Сохранился в годы «революционного строительства», выстоял во время Великой Отечественной войны. И даже в самые страшные годы, когда за одно упоминание имени отца Иоанна грозило «10 лет без права переписки», люди не забывали о Святой Квартире. Мало кто мог пробраться в Кронштадт, но и в мрачные 1930-е, и в хрущевские безбожные 1960-е, на улице у балкончика периодически появлялись странные «прохожие», которые подолгу прогуливались под знаменитым балкончиком на втором этаже.
ИЗ ДНЕВНИКОВ ОТЦА ИОАННА
Пасхальное слово святого Иоанна Кронштадтского в Андреевском соборе.
«Христос воскресе! Солнце восходит, – и все встает, поднимается на ноги, оживает после ночного оцепенения; снова начинает кипеть разноообразная жизнь в подсолнечной стране. Эта мысль мне пришла сегодня в голову ранним утром., когда я пробудился от веселого чириканья воробьев, пробудившихся с восходом, солнца и упредивших своею простою песнию мою утреннюю молитву Творцу, Промыслителю и Спасителю. От этой мысли ум мой мгновенно перешел ко Христу Спасителю, Который есть то же в невидимом духовном мире, что солнце в мире чувственном, видимом. Когда Христос – Солнце правды взойдет в верующей, любящей, кающейся душе христианина, она тотчас оживает, просвещается, обновляется, укрепляется, радуется, так что и самое тело от ожившей и воспрянувшей души делается бодрым и здоровым. Но бывает это невидимо: невидимо восходит мысленное Солнце в душе, невидимо действует, невидимо и заходит, оставляя опять человека во тьме и греховном оцепенении. А вот придет час, – и взойдет над нами и видимо будет Солнце наше праведное – Христос Бог, когда настанет второе, страшное пришествие Сына Божия; тогда все умершие, по гласу Его, мгновенно оживут и станут на ногах своих. Воскресение мертвых совершится непреложно, как непреложно восходит солнце над землею и земнородными, как непреложно после зимы приходит весна, а после весны – лето плодоносное, как верно, что Христос воскрес из мертвых, Первенец из умерших, – говорит апостол. «Я есмь первый и последний, и живый, и был мертв, и се – жив во веки веков, аминь».
Чудо Он стал самым духовно близким человеком для народной артистки…Сегодня в храме Большое Вознесение у Никитских ворот в Москве было совершено отпевание Валентины Васильевны Толкуновой, – пишет протоиерей Геннадий Беловолов, директор Мемориальной Квартиры святого Иоанна Кронштадтского. – Царство Небесное и вечный покой душе новопреставленной рабы Божией Валентины.
Над свежим гробом хочу вспомнить об одном случае из жизни Валентины Толкуновой, который раскрыл для меня всю глубину ее веры и любовь к Батюшке Иоанну Кронштадтскому.
Я познакомился с Валентиной Васильевной год назад в январе 2009 года, когда проводил Таисиинский вечер в БДТ, посвященный 100-летию св. Иоанна Кронштадтского. Когда составлял программу вечера, возникла мысль завершить его голосом, который был бы внутренне созвучен Дорогому Батюшке Иоанну Кронштадтскому. Перебрав всех здравствующих исполнителей, я решил, что лучше всего на эту «роль» подходит Валентина Толкунова. Я не знал, как она относится к Иоанну Кронштадтскому, как отнесется к участию в нашем вечере. Мне говорили, что у таких имен бывают большие гонорары и программа расписана на год вперед. Ее личный телефон мне подсказал протоиерей Артемий Владимиров, с которым меня связывает давняя дружба. Первый же звонок подтвердил мои опасения. Оказалось, что Валентина Васильевна в начале года едет с выступлениями за границу и 15 января будет в Париже. Я тем более огорчился, что, в принципе, она была не против выступить на нашем вечере. Я понимал, что тут ничего не поделаешь, мне оставалось сказать, что я надеюсь только на чудо Божие.
И чудо произошло. Буквально за несколько дней до вечера Валентина Васильевна позвонила и сказала, что взяла билет в Санкт-Петербург и 15-го будет у нас. В тот момент я даже не понял и не спросил, как она собственно собирается добираться к нам из Парижа. Они приехала в самый канун вечера. Ее встретили мои помощники, мы ее с администратором разместили в гостинице неподалеку от Леушинского подворья. Я увидел ее впервые в тот самый момент, когда должен был объявить ее выступление. Она рассказала со сцены, что сегодня утром была еще в Париже, потом прилетела в Москву и, заехав на полчаса домой, тут же отправилась самолетом в Санкт-Петербург. Как она сама выразилась, «в один день побывала в трех столицах». И добавила, что в этот день «ощутила всю разницу между Западом и Россией». «Я никогда бы не хотела жить в Европе, только в России». Когда она пела песню «Россия – Родина моя», я почувствовал, что это ее символ веры. Она верит в Россию, и верит в то, что верит Россия. Я понял, что она не только русская, но глубоко православная по духу певица. Она оставила Париж, в котором могла бы еще оставаться несколько дней ради Дорогого Батюшки Иоанна Кронштадтского, чтобы спеть ему песню. Только тогда я оценил всю меру подвига, который она совершила.
На другой день мы вместе с участниками вечера, среди которых был и Валерий Золотухин, ездили в Кронштадт, в Мемориальную Квартиру о. Иоанна. Там у меня была возможность пообщаться с Валентиной Толкуновой. Я спросил ее, что значит для нее имя Иоанна Кронштадтского. Она сказала тогда удивительные слова, которые сегодня в день ее смерти я хочу вспомнить.
«Вы знаете, для меня не было даже сомнения в том, чтобы приехать на концерт, посвященный святому праведному Иоанну Кронштадтскому, или как его называют, Дорогому Батюшке. Потому что это удивительный святой. Это столп нашей духовности, который всегда со всеми нами. Я очень люблю Батюшку за то, что он близок к народу, близок к людям, за то, что он, будучи великим молитвенником, был проникновенным человеком. Я его чувствую как человека солнечного, наполненного удивительной добротой к людям, пониманием и нерезким отношением к народным проблемам. Он во всем участвовал, всех любил и его самая главная и самая благостная заповедь для нас – быть добрым-добрым, творить добрые дела. У меня не стоял вопрос прилететь из Парижа в Санкт-Петербург для участия в концерте, посвященном святому Иоанну Кронштадтскому. Я это сделала с легкостью, хотя могла в Париже побыть и подольше, но прервала свою поездку и приехала сюда».
На вопрос, когда она впервые познакомилась с Иоанном Кронштадтским, Валентина Васильевна поделилась: «Это произошло лет 10, может 11 назад. У меня появилась такая книга – “Моя жизнь во Христе”, которую мне подарили. И когда я ее прочитала, то поняла всю доступность души Иоанна Кронштадтского, и ясность языка, которым написана эта книга. Он народный просветитель. Мне он понятен. Мне понятно то, о чем он говорит. Он не только великий молитвенник, но еще и доходящий до самой души человека святой. И он такой явный, такой человечный, что когда ты бываешь в местах Иоанна Кронштадтского, то тебе кажется, что ты с ним никогда не расставался. Что он всегда с тобой». Валентина Васильевна сказала это так искренне, так сердечно, так проникновенно. Немного приходилось слышать подобных слов даже в духовной среде. Я понял, что по духу она человек Иоанна Кронштадтского, что она – духовное чадо Иоанна Кронштадтского. Поэтому-то и прилетела на его вечер и отказалась от какого бы ни было гонорара за выступление. Для нее главное было спеть песню для Батюшки Иоанна Кронштадтского. И она ее спела.
Нужно было видеть, с каким благоговением она посетила Квартиру о. Иоанна, как она коленопреклоненно молилась на молебне, как она прикладывалась к святыням, как она гладила руку памятника Иоанна Кронштадтского – как живую. В книге посетителей она оставила трогательную запись. Она говорила, что будто встретилась с Батюшкой в его Квартире. Сегодня хочется пожелать душе новопреставленной рабы Божией Валентины, чтобы она действительно встретилась с Кронштадтским пастырем в Царствии Небесном.
Спасение от пьянства
Отец Иоанн был известен как большой подвижник и популяризатор трезвеннического движения в Российской империи. Являлся, в частности, почетным членом и жертвователем «Казанского общества трезвости», издававшего массовыми тиражами «Слова отца Иоанна Ильича Сергеева против пьянства» и другие его проповеди и обращения.
Вот один из рассказов бывшего пьяницы, который после взгляда отца Иоанна перестал пить: «Я стал у кареты, отворил ему дверцы, сам стараюсь держаться попрямее… Потом взглянул ему в глаза, а глаза-то его смотрят на меня не то гневные, но глубокие без конца, чем дальше смотришь, тем глубже, и горят таким огнем, что мне стало жутко. Я за голову схватился, не в шапке, мол, я: так страшно стало. Разгневался батюшка видно. Потом, видно, смиловался. “Зачем ты, голубчик, пьешь?” Вот с тех пор я не пью».
ИЗ ДНЕВНИКОВ ОТЦА ИОАННА
«Вот на это ваше ежедневное действие, на принятие пищи и пития, обратите самое строгое и деятельное внимание, ибо от пищи и пития, от качества и количества их, зависит весьма много ваша духовная, общественная и семейная деятельность. Внемлите себе, да не когда отягчают сердца ваша объядением и пиянством [Лк. 21, 34]; а и чай и кофе принадлежат тоже к пьянству, если неблаговременно и в излишестве употребляются. О, горе нам, насыщенным ныне и нередко с пренебрежением на дары Божии взирающим!»
С. ЦВЕТКОВ
Из книги «Отец Иоанн Ильич Сергиев (Кронштадтский) и чудодейственная сила его молитвы»
Исцеление пьяницыБыл в Петербурге довольно крупный серебряник. Он был человек семейный, и на 32-м году жизни, когда у него было четверо детей, жена и старуха мать, начал пить запоем. В это время дела его шли блестяще; он имел капитал, много выгодных заказчиков, и в мастерской работало до 25 подмастерьев, так что производство его можно было назвать почти фабричным.
Петр Ермолаевич, как звали N, человек был тихий, хороший семьянин, и хотя с слабым характером, но добрый и отчасти даже набожный. Пить он начал в компании приятелей, приучаясь постепенно просиживать целые вечера в трактирах.
По мере того, как он делался постоянным гостем трактира, разрасталась его компания собутыльников, он приучался все больше выпивать, все меньше занимался своим делом в мастерской, скучал в своей семье, бывал дома зол и раздражителен, не стал следить за заказами и т. д. Последствия обычные: фирма N потеряла репутацию аккуратной, исполнительной и добросовестной мастерской; число заказчиков быстро уменьшалось, отказались от службы лучшие подмастерья, словом, все пошло к упадку. Такие результаты озлили еще больше N., и вот он начал уже пить запоем, т. е., являясь домой бесчувственно пьяным, опохмелялся с утра полштофом и уходил в трактир, где высиживал целые дни. Мало-помалу дошло до закрытия мастерской; N пропивал вещи свои и чужие, бил без причины жену и детей, крал в семье даже необходимые предметы, которые продавал для выпивки. С трактира ему пришлось перейти на кабак, потому что в последнем водка наполовину дешевле.
В два с половиной года от достатка и приволья Петра Ермолаевича осталось одно воспоминание. Жене удалось как-то с детьми уехать на родину в деревню, а N сделался настоящим «золоторотцем» в рубище, ночуя сплошь и рядом под забором или, в лучшем случае, в ночлежном приюте.
В берлогах и отвратительных трущобах N встречал нередко таких же, как и он, голодных, оборванных забулдыг, которые жили когда-то не хуже его, в достатке, приволье, счастье, почти богатстве.
Лет пять считался N горьким пьяницей, пропивая всякий грош, который ему удавалось достать; он пробовал служить, но после первой же получки жалованья исчезал; его встречали с подбитыми глазами, опухшим лицом, с трясущимися руками и ногами. Несколько раз попадал он в нищенский комитет, в больницы и раз даже его заподозрили в краже, хотя до преступления он все-таки не доходил.
Казалось, N все потерял; из прежних собутыльников и знакомых никто его не узнавал, а внешний вид указывал, что этому человеку не остается иного, как просить у Бога прекращения страдальческой жизни…
Еще в хорошие времена своей жизни N слышал об отце Иоанне Кронштадтском. В одну из минут невольного (за отсутствием «пятачка») отрезвления он вспомнил о кронштадтском пастыре…
– И у меня точно упало что-то внутри, – рассказывает Петр Ермолаевич, – так стало весело, радостно на душе; за все время моего пьянства у меня не было такого приятного душевного ощущения… Я упал на колени, пробовал молиться – не мог, слова молитвы не шли на память… Я решил сейчас же идти пешком в Ораниенбаум, а оттуда как-нибудь пробраться в Кронштадт.
И N направился к Балтийскому вокзалу. Было лето, начинало смеркаться, и Петр Ермолаевич в ночь тронулся по шпалам в путь… Он шел бодро, на душе было легко, как не бывало с начала трактирного сидения, и все мысли, все надежды этого получеловека, почти потерявшего «образ и подобие», сосредоточивались на отце Иоанне, которого он никогда еще не видал и о котором никогда прежде не думал…
N миновал уже Петергоф и вошел в лесную тропинку, когда верхушки деревьев зазолотились лучами восходившего солнца. Наступало дивное утро; N почти не ощущал усталости и голода, на душе у него было легко и отрадно; он прилег под деревом на пригорке и незаметно заснул. Когда он проснулся, солнце уже было высоко; наступил жаркий день; в парке гуляло много дачников. Вероятно, у N был отчаянный вид, потому что дети и дамы спешили уйти от него подальше, а мужчины осматривали с ног до головы как-то вызывающе, точно хотели сказать:
– Как этот бродяга сюда попал, надо его отправить в полицию…
Вскочив с земли, Петр Ермолаевич нахлобучил на глаза свой рваный картуз и быстро зашагал к Ораниенбауму. Впервые ему стало стыдно своего положения, и он хотел в эту минуту провалиться сквозь землю, чтобы никто его не видел; он сам рассказывал мне так приблизительно свои душевные ощущения:
– Пять лет пьянства, запоя со всеми ужасными их последствиями восстали так живо предо мною, что я припоминал каждую мельчайшую вещь и даже то, на что прежде вовсе не обращал внимания. Ах, какой это был ужасный кошмар! Душа разрывалась на части под тяжестью ужаснейших воспоминаний. За пять лет я ни разу не вспомнил о своих детях, жене, больной матери, а тут я готов был умереть, только бы раз взглянуть на них, услышать их голоса… Я не ел более суток, но забыл совершенно о голоде, и мои мозги сжимались при одних воспоминаниях прошлого пережитого, давно прошедшего… Я не хотел думать о старом, надо было обсудить будущее, но мысли помимо воли приковывались к самым отвратительным эпизодам моей порочной жизни, и я чувствовал холодную дрожь во всем теле. Незаметно на глазах навернулись слезы, перешли постепенно в рыдания, и, скрывшись в лесу, я несколько часов просидел, обливаясь слезами… Выплакав горе, я почувствовал облегчение и бодрее продолжал путь…
Было около двух часов дня, когда N пришел в Ораниенбаум. Только здесь он вспомнил, что Кронштадт лежит на море, попасть в него нельзя, а гривенника за проезд на пароходе у него не было. Подаяний он не решался еще никогда просить, и хотя ему нередко приходилось выпрашивать на хлеб, а чаще на выпивку, обращался он только к знакомым. Как же просить у посторонних, первых встречных, да еще и дадут ли, и срам, позор нищенства придется пережить…
Невыразимая тоска охватила Петра Ермолаевича. На краю цели, почти у порога заветной надежды приходится расстаться с мечтами; он думал уже пуститься вплавь до Кронштадта, но это было бы безумием; протянуть руку за милостыней он не мог ни за что, а даром на пароход не пустят.
– Идти назад! Назад…
Это «назад» звучало для Петра Ермолаевича совершенно как «могила» или «смерть». Возвратиться к пятилетней кабацкой жизни бездомного бродяги казалось для N гораздо большим несчастьем, чем лютая смерть под ножом убийцы. А между тем, вчера еще эту привольную жизнь он не променял бы на хоромы и считал себя в рубище счастливее, чем раньше в кругу семьи, довольства, честного труда…
В голове Петра Ермолаевича мелькнула уже мысль о самоубийстве, мысль, встреченная им не только без ужаса, но почти дружелюбно, как вдруг внимание его привлекла толпа народа, бежавшего по направлению к пароходной пристани.