Из караулки вышел Севрюгин, и Костик поспешно поднял брошенный было кусок земли.
— Ты еще не побрился? — на ходу спросил капитан.
— Никак нет.
— И уставы тоже не выучил? Значит, можно еще добавить? — осклабился он. — Физический труд — лучший отдых от умственной работы. Отдыхай, ефрейтор.
Севрюгин расхохотался так, что еле удержал очки, и юркнул в теплую кабину «газика». Вслед за ним на улицу выскочил Гулаг и, провожая машину влюбленным взглядом, выдавил:
— Холера педальная, все утлы обнюхал. Дембель, ты чего не работаешь?
— Температура, товарищ. Если я умру, с кого спросят?
— Ладно, иди в подвал, — сжалился прапорщик.
Часовой первым зашел в камеру и расстелил на полу сухую шинель. Рядом он заботливо положил несколько сигарет.
— Молодец, свободен, — сказал Тарасов.
Он прилег на волосатое, болотного цвета ложе и прислушался к удаляющимся шагам Покатилова. Нормальный воин, службу сечет. Хотя, конечно, армия уже не та. Мельчает армия. Даже офицеры стали какие-то рыхлые, беспомощные. Взять хотя бы Лосева: прострелил себе ухо. Ну что это за командир?
Стоп!..
Тарасов вскочил, но, испугавшись потерять мысль, не выпрямился, а так и замер в позе дискобола. Вчерашние события неожиданно выстроились в памяти с протокольной четкостью и обнаружили странную взаимосвязь.
Дело было после обеда. Тарасов с корешем Женькой, прихватив музыкальный инструмент, расслаблялись в курилке. По маленькому плацу вяло маршировала колонна молодых солдат, бритых наголо, которых Костик принципиально не различал. «Черепа» занимали предпоследнюю ступень в армейской иерархии и для порядочного дембеля сливались в некую абстрактную массу.
Тарасов, пуская в небо кольца, умиротворенно наблюдал за строевыми занятиями, а Женька отчаянно выл:
— Пока там нужен был только мой я-а-ад… в гомеопатических дозах любви-и-и…новампонадобился именно я-а-а… и вы получите но-о-ож в спину-у-у!.. Здравия желаю, товарищ майор.
Женька оторвал задницу от скамейки и изобразил стойку «смирно» с гитарой в руках, а когда начальник штаба прошел, плюхнулся обратно и немедленно продолжил:
— Но-о-ож в спину-у-у, это как раз буду я-а-а!.. Костик, ну когда ты мне приказ напечатаешь? У меня уже весь альбом готов, только приказа не хватает.
— Да сделаю, успокойся. Сегодня после отбоя и сделаю.
— Вместе пойдем.
Обрадованный Женька взял новый аккорд, но тут на крыльцо вышел старшина и, сладко зевнув, поинтересовался:
— Не желаете ли размяться?
— А что, товарищ, водку завезли?
— Толчок забился.
Друзья рассмеялись. По натуре старшина был клоуном, и если бы он не родился прапорщиком, то мог бы сделать карьеру в цирке.
— На обед суп-рататуй, — сообщил старшина.
Шутка была старой, тем не менее Женька удивленно выпучил глаза и спросил:
— Какой еще рататуй?
— Суп-рататуй: кругом капуста, а в середине… — прапорщик вытянул губы, произнося известное слово, но в этот самый момент на первом этаже грохнулись кастрюли, и дежурный по кухне выдал кое-что покруче.
— Однако! — крякнул старшина. — Если он все это заложит в меню, то я поужинаю дома.
Вечером Тарасов с Женькой отправились в штаб, где Костик отпечатал давно обещанный дембельский приказ — десять строчек за подписью президента, разрешающие увольнять в запас «военнослужащих срочной службы, выслуживших установленные сроки».
Женька придирчиво осмотрел лист и аккуратно свернул его в трубочку.
— А себе не будешь делать?
— Буду, — загадочно произнес Тарасов. — Только не такой.
Идея созрела давно. Дембельский альбом, апогей военно-прикладного творчества, должен быть украшен чем-то сверхъестественным, и Костик уже придумал, чем именно. Он уже заготовил текст и схоронил его в тайнике под ящиком стола. Осталось только дождаться, когда из части отлучится начальник штаба. Завтра как раз такой день.
Тарасов достал черновик и, заправив в машинку новый лист, напечатал:
«За превышение власти, за использование служебного положения в корыстных целях командира в/ч 19730 полковника Лосева А.М. приговорить к расстрелу. Приговор привести в исполнение 10 октября 1999 года в 4.00. Вооружение выдать согласно боевого расчета. Ответственным за выполнение назначить зам. по воспитательной части капитана СеврюгинаД.Н. В боевой расчет назначить…»
— Круто, — отозвался Женька.
— Круто будет завтра, — злодейски ухмыляясь, сказал Костик. — Я ведь его не так просто вклею, а с подписью.
— У командира подпись простая, ее любой дурак подделает.
Тарасов промолчал. Не потому, что не верил Женьке, — Женьке он верил на все сто, — просто испугался сглазить. Задуманная им акция попахивала в случае провала крупными неприятностями, однако Костик твердо решил, что автограф на приказе будет настоящим. Надругательство над штабной бюрократией Костик задумал как месть всей военной машине, и в том, чтобы командир подписал приговор самому себе, он видел особый мистический смысл.
Все следующее утро Тарасов был на взводе. К одиннадцати часам начальник штаба укатил проверять дальний пост радистов, а заместитель по воспитательной части Севрюгин принес десятистраничный пасквиль на тему солдатского досуга. Костик начал просматривать список культурных мероприятий, но вовремя вспомнил, что его это уже не касается. Участвовать в принудительных состязаниях гиревиков и конкурсах военно-лирического стихотворения придется черепам и призыву Покатилова.
Костик потрепал листы, придавая им объем, и добавил в папку «На подпись» текущие документы. Вместе с двумя рапортами от комбатов и заявкой на дизельное топливо получилась весьма внушительная пачка. Он прислушался, нет ли кого в коридоре, и всунул между страничек свой скромный опус.
Проходя мимо кабинета начальника штаба, Костик на всякий случай подергал ручку — дверь не поддалась.
Командир был сильно увлечен бестселлером с флагом все еще вероятного противника на обложке. Появление Тарасова он отметил недовольным шевелением породистых мохнатых усов.
— Где подпись начштаба?
— Начштаба на точке, товарищ полковник.
— А, ну да. Чего так много? — спросил он, брезгливо трогая папку.
— Капитан Севрюгин приказал вам передать…
— Вот, мля, писатель, не мог покороче!
Костик пожал плечами — большего субординация не позволяла.
— Опять стихи! Опять гири! — взбесился Лосев. — Он что, ничего другого придумать не может? Скажи, Тарасов, не задолбали они тебя за два года?
— Так точно, товарищ полковник, — ответил, помявшись, Костик.
— Чего «точно»?
— Задолбали.
Командир удовлетворенно покивал и в верхнем углу накалякал: «Утверждаю». Остальное он даже не стал смотреть. Снабдив каждый документ росчерком из трех детских завитушек, полковник снова взялся за книгу.
Счастливый Костик вылетел из кабинета и тут же, под дверью, принялся перебирать бумаги. Самопальный приказ нашелся между гирями и солярой, и на нем — у Тарасова сладко заныло в груди — стояла командирская подпись. Подкованные сапоги сами собой выбили сложный ритмический ряд и понесли Костика в сторону его комнаты с пишущей машинкой и тайником под нижним ящиком стола.
— Ефрейтор Тарасов! — неожиданно раздалось сзади.
Это был начальник штаба, который по неизвестной причине вернулся раньше времени. Человеком он слыл незлобивым, но с детства имел одну скверную особенность: начштаба был немцем. Неряшливый офицер по фамилии Шульц может пить горькую, тырить для своего огорода колючую проволоку и тайно посещать лейтенанта медслужбы Неддасову, но он никогда не подпишет непрочитанную бумажку. Наследственная страсть к орднунгу, изрядно разбавленная русской водкой, так и не покинула нордической души майора Шульца.
Костику захотелось побыстрее юркнуть в кабинет, однако ноги онемели и превратились в две трухлявые оглобли.
— Ефрейтор, ко мне! Резче дергайся! Приказы носил? Почему мне не показал?
— Вас не было, товарищ майор.
— Ну теперь-то я есть, — резонно заметил начальник штаба.
— Так точно, — промямлил Костик, отдавая папку.
— Через час заберешь.
— Товарищ майор, там надо исправить… Я вам попозже занесу…
— Ты что, Тарасов, первый раз замужем? Какие исправления, если командир уже подписал?
Шульц вошел в кабинет и уселся в продавленное кресло под плакатом «Схема боевого управления войсками НАТО по состоянию на 1964 год». Дважды перечитав план Севрюгина, он сделал в блокноте кое-какие пометки и поставил над командирской закорючкой свою красивую, отработанную еще в юности подпись. Заявка на ГСМ была, как всегда, завышена. В другой раз начштаба урезал бы ее литров на сто, но теперь было поздно. Он с раздражением подумал, что этот оборзевший ефрейтор мог бы его дождаться, а не прыгать через голову, однако взгляд майора наткнулся на новый документ, и мысли об экономии соляры мгновенно улетучились. Шульц просзистел что-то из Вагнера и, схватив листок, ринулся к командиру.
— Как настроение, Алексей Михалыч? — спросил он игриво. — Как самочувствие? Готовы, нет?
— Готов к чему? — не понял полковник.
— К чему?.. — Майор выдержал хорошую паузу и буднично пояснил: — К расстрелу, Алексей Михалыч, к расстрелу.
Командир открыл рот, и неприкуренная сигарета, приклеившаяся к его нижней губе, повисла, как новенькая водосточная труба.
— У меня есть приказ, — сказал Шульц. — И этот приказ уже подписан, — добавил он со значением. — Завтра, десятого октября, ровно в четыре утра. На втором пирсе. Я ничего не выдумываю, Алексей Михалыч, здесь все указано. Даже боевой расчет назначен: пятеро старослужащих. Ну так как? Что теперь делать будем?
— Кто, кто? — заволновался командир. — Кто подписал-то?
— Вы, — простодушно отозвался майор.
Костик разобрался на столе, вытер пыль и накрыл машинку брезентовым чехлом. Затем достал из тайника последнее Наташкино письмо, но, погладив конверт, положил обратно — у него оставалось всего несколько минут.
Придя в казарму, Тарасов вынул из тумбочки зубную щетку, пасту, мыльницу, завернул все это в чистое полотенце и явился к дежурному по части.
— Ты серьезно на кичу собрался? — спросил тот. — Никаких распоряжений не было.
— Сейчас будут, — заверил Костик.
Через пару секунд тренькнул телефон, и дежурный, подняв трубку, выслушал чей-то продолжительный монолог.
— Командир звонил. Как думаешь, на сколько ты раскрутился?
— Пятерочка… — предположил Тарасов.
— Точно.
Дежурный с интересом посмотрел на Костика и, прочистив горло, строго произнес:
— Ефрейтор Тарасов, от имени командира части вам объявляется пять суток ареста.
Снаружи что-то лязгнуло, и дверь медленно открылась.
— Костик, не спишь? Ужин привезли. — Покатилов занес в камеру бачки и поставил их на пол. — Сейчас, еще тарелки и хлеб. Сразу все не взял, уронить боялся, — проговорил он с фальшивой заботой. — Сигарет тебе дать?
— Стой, не суетись. Расскажи про Лосева.
— А чего? Ну, ухо себе прострелил.
— Когда?
— Вроде под утро. Он всю ночь квасил, а потом как-то так вышло…
— Под утро… — зачарованно пробормотал Тарасов.
Это случилось. Не на пирсе и, возможно, не в четыре ноль-ноль. Не было ни пяти автоматчиков, ни торжественного зачтения приговора — ничего из того, что Костик прописал в своем приказе.
Однако это случилось. Десятого октября, перед рассветом, полковник Лосев чуть не словил пулю. Данный факт можно было считать совпадением — конечно, совпадением, чем еще? — но Тарасову в это верить не хотелось. В конце концов, можно было попробовать еще раз.
— Покатилов, ты сейчас наверх? Притащи мне бумагу и ручку. Ну, чего встал? Резче дергайся!
— Костик, у меня с собой есть. Письмо писать собирался…
Тарасов схватил куцый листочек в клетку и пристроил его на колене.
— А кушать? — робко напомнил часовой.
— Пш-шел отсюда! Ведра свои забери.
Он азартно погрыз ручку и, сплюнув, вывел несколько сумасшедших строк:
«Войсковая часть 19730. Секретно.
За регулярное хамство, за появление на службе в нетрезвом виде и прочие поступки, несовместимые с высоким, званием офицера, зам. командира в/ч 19730 по воспитательной части капитана Севрюгина Д.Н. приговорить к сожжению. Приговор привести в исполнение 11 октября 1999 года».
Он задумался, кому бы отдать на подпись этот страшный приказ, и понял, что выбора у него нет. Внизу, прорывая бумагу острым стержнем, Костик дописал:
«Прокурор Жизни и Смерти, ефрейтор К.А. Тарасов».Ему дьявольски захотелось есть, но звать часового обратно было несерьезно, да и ужин, наверное, уже остыл. Костик тронул железную дверь — Покатилов, сообразительный боец, случайно оставил ее незапертой. Тарасов вышел из камеры и прогулялся по узкому коридору: десять шагов туда и десять обратно. Дойдя до туалета, он взглянул на темно-серый унитаз, по горло вмурованный в бетонную ступеньку, и голод стал неактуальным. Костик снова развернулся и продолжил моцион, попутно любуясь мрачными интерьерами каземата.
Гауптвахта была спроектирована лично майором Шульцем. В начальнике штаба тесно сплелись таланты архитектора и садиста: низкий потолок, стены, забрызганные раствором так, чтоб на них нельзя было облокотиться, и несколько лампочек, спрятанных под двойную металлическую сетку. Три камеры без окон и «номер люкс» — не указанный ни в одном уставе карцер. Света в «люксе» не было. Нары, сколоченные из трех досок, под названием «вертолет», в карцер не выдавались, поскольку не влезали по длине. Лежать там можно было только по диагонали, да и то лишь согнув ноги. После ночи на голом бетоне утро кажется по-настоящему добрым.
Утро. Осталось немного. Скоро все выяснится. Умом Костик, конечно, понимал, что никакого сожжения Севрюгина не произойдет, но сердце… оно пускалось галопом каждый раз, когда он думал о разорванном ухе командира. Нет, это не могло быть простым совпадением, здесь скрывалась какая-то магическая закономерность, и завтра она снова проявится.
Тарасов пожалел, что не назначил казнь на сегодня, уж больно не терпелось увидеть результат, однако он вспомнил слова Шульца о том, что подписанное исправлению не подлежит, и поменять дату не решился.
— Но-о-ож в спину-у-у, это как раз буду я-а-а… Костик, вставай! Теперь нам вместе париться.
В камеру ввалился Женька, за ним показался улыбающийся Галугаев.
— Принимай пополнение, ефрейтор, — сказал он. — Рядовой Раздолбай Мамай Петрович попал на троячок. Теперь дело быстрее пойдет. К вечеру наблюдаю готовую клумбу, ясно? Не слышу ответа.
— Будет как в Англии, товарищ, — пообещал Женька, присаживаясь рядом с Тарасовым. — Завтрак скоро привезут?
— Не знаю, но остыть успеет, — в свою очередь пообещал Гулаг.
— Что новенького? — поинтересовался Костик.
— Да ничего. Прямо с зарядки привезли, даже поесть не дали.
— Это кто ж тебя?
— Да… Приперся, скотина, дома ему не сидится. Я с черепами спортом занимался, рекорды устанавливал, а он, оказывается, за углом стоял. Потом выходит и спрашивает: «Аты чего вместе со всеми не отжимаешься?»
— А у тебя спина болит, — легко угадал Костик. — Кто посадил-то?
— Кто! Воспитатель драный, Севрюгин, вот кто.
— Так он живой? — проронил Тарасов. — Эх, а я-то… Костик потупился и неожиданно рассказал Женьке всю эту идиотскую историю — и про педанта-Шульца, и про мазилу-Лосева, и про то, как сочинял приговор для покровителя поэтов и атлетов Севрюгина.
Вначале Женька недоверчиво хмыкал и одаривал Тарасова саркастическими взглядами, но при упоминании о втором приговоре неуютно заерзал и стал от Костика потихоньку отодвигаться.
— А он, собака страшная, не сгорел, — горько закончил Тарасов, доставая из шапки отсыревшую сигарету. — Ты чего напрягся? Хочешь сказать, что я придурок?
— Н-нет, не придурок, — завороженно молвил Женька.
Он поднялся и, отойдя в угол, задумчиво потрогал корявую стену. Потом нерешительно принял от Тарасова коричневый чинарик и сделал несколько быстрых затяжек.
— У Севрюги левая кисть забинтована, — торжественно объявил Женька. — Говорят, заправлял керосинку и…
— Обжегся?! — вскрикнул Костик так, будто сам чуть не загорелся. — Вот тебе и приколы… Это что же значит? Надо еще раз попробовать.
— Только без меня, ладно? — осторожно произнес Женька и вдруг, прыгнув к двери, бешено заколотил в нее ногой. — Эй!.. Сюда!!!
Через минуту послышались неторопливые шаги, и в малюсеньком дверном окошке показался внимательный глаз Галугаева.
— Ну что ты дурью маешься? Или у вас тут эти?.. извращения?
— Требую перевода в другую камеру!
— Точно? Не раздумаешь? — Гулаг лязгнул засовом и выпустил Женьку в коридор. — Прямо, до конца, первая палата справа.
— За что в карцер-то? — возмутился Женька. — Что я такого сделал?
— Шумишь много. Вперед! — приказал прапорщик, подталкивая его коленом. — А ты чего развалился? Вста-ать!!!
Галутаев подошел к Костику и выдернул из-под него нагретую шинельку.
— Откуда дым? Курил? Почему не брит? Уставы так и не выучил? — скороговоркой понес Гулаг. — Еще трое суток. И еще в туалете уберешься. Через час прихожу и удивляюсь: толчок сияет, аж глазам больно.
— Не придется вам, товарищ, удивляться, — гордо сказал Костик. — Я два года прослужил, а вы мне такой подляк суете. Вам что, молодых мало?
— Отказ? Хорошо. К трем вчерашним суткам — еще пару. Не сделаешь — округлим до недели.
Галугаев проверил, удобно ли Женька расположился в «люксе», и навесил снаружи кулацкий замок.
— Довыпендривался? — зло сказал Костик.