Тут же передаю своим летчикам:
- Тернюк, оставайся с бомберами. Амелин, атакуем истребителей!
Противник растерялся: "мессеры" заметались, не зная, от кого защищать "лапотников" - от нас или от полбинцев?.. "Юнкерсы" же, не выдержав такого стремительного натиска и скорее от невиданного ранее психологического воздействия свирепо надвигающихся громадин, чем от самого огня атакующих, пикированием с переворота - так быстрее! - отступили восвояси. Две девятки как ветром сдуло!
Амелин кричит в эфир:
- Забодали полбинцы фашистов! Молодцы!
- И вам спасибо, "маленькие", - услышали мы спокойный голос лидера Пе-2.
"Мессершмитты" сделали было попытку преследовать столь необычных "истребителей", но, потеряв двух сбитых - одного от атаки Амелина, - отстали.
Оценку истребителям при совместном полете с бомбардировщиками обычно давали экипажи сопровождаемых самолетов, и, надо сказать, мы не были перед полбинцами в долгу. Подтверждением тому - многие сохранившиеся шифротелеграммы с отзывами командира 1-го бомбардировочного авиакорпуса генерала Полбина.
В тот день мы снова поднялись в небо группой, которую возглавлял я. Только задача стояла иная - прикрытие войск, штурмующих Белгород. Со мной шли ведомый Мудрецов и пары - Тернюка и Карпова, а сзади и выше - неизменно четверка Амелина. Сорок минут висела десятка наших "лавочкиных" над передовой - и ни одного самолета противника!
Жаль было напрасно потраченного времени, сожженного "Горючего. Не было врага, не было схватки, не было тех привычных перегрузок, от которых временами темнеет в глазах и приборная доска застилается пепельно-черной пеленой.
Летчикам, даже не воевавшим, знакомо это ощущение неудовлетворенности, вроде бы ты и не виноват, но что-то не сделано... или сделано не до конца...
Чувствую, как тело расслабляется, от однообразного, убаюкивающего гула мотора начинает клонить в сон. Решительно тряхнув головой, оглядываюсь на Мудрецова, будто он мог увидеть меня за таким недостойным для воздушного бойца занятием, как поклевывание носом в приборную доску.
После очередного разворота привычно бросаю взгляд на самолеты своей группы: метрах в пятистах над нами идет четверка "Яковлевых". И вдруг неожиданный треск по левому борту "ястребка" - я ощущаю сильный удар по ногам, перед глазами разрушающийся борт машины, а из-под приборной доски языки пламени!..
Самолет, перевернувшись через крыло, устремляется к земле. Пытаюсь вывести его из пикирования: беру ручку на себя - никакого эффекта, работаю педалями бесполезно. А в кабине уже полно дыма, и я начинаю задыхаться. Запахло паленым: пламя нестерпимо жжет лицо, открытую часть рук между перчатками и рукавами комбинезона. Я уже не могу определить, в каком положении самолет падает к земле и сколько до нее осталось - тысяча, триста метров?..
Попытка покинуть машину не удалась - чудовищной силой прижало к сиденью. Но я все-таки пытаюсь отделиться от враждебного мне теперь ястребка: поджимаю ноги к сиденью, руками упираюсь в борта кабины и, собрав все силы, что были и что пришли ко мне в эти роковые секунды, резко выпрямляюсь - набегающий поток воздуха мгновенно вырывает меня из кабины, которая уже целиком объята пламенем...
Проходят мгновения, и я чувствую, что нахожусь в свободном, стремительном падении. Надо открывать парашют, но какая высота?..
Не имею понятия. И тогда хватаюсь за вытяжное кольцо, дергаю его и жду... со страхом жду, что мгновением раньше, чем раскроется парашют, ударюсь о землю... Но вот за спиной явственно слышу шуршание вытягиваемых из ранца строп, затем - хлопок, меня тряхнуло, и я повисаю на раскрывшемся парашюте. Разодрав веки пальцами, скрюченными в сгоревшей коже перчаток, вижу, что высота еще порядочная. Левая сторона комбинезона горит, с земли тянутся цветные нити трассирующих пуль. Этого еще не хватало! В самолете не сгорел, так сейчас добьют. Захватив несколько строп, скольжением увеличиваю скорость снижения. Машины товарищей по нисходящей спирали кружат надо мной, словно ласточки после дождя. А я не могу помахать им рукой - мол, жив, не волнуйтесь.
Земля стремительно приближается. Отпустив стропы, приземляюсь на ноги, но они, как ватные, подгибаются, и я падаю. Резкая боль пронзает от ног до головы!
Освободившись от парашюта, вгорячах я вскакиваю, чтобы показать снизившейся паре "лавочкиных" из моей эскадрильи: мол, идите на восток, домой, но снова падаю от нестерпимой боли.
С пистолетом в руке ползу к обгоревшим кустам, за которыми глубокий овраг. Вижу, как оттуда, пригнувшись, бегут ко мне человек пять или шесть в маскхалатах. Кто они, эти люди, - свои, чужие?.. Магазины автоматов у бегущих - рожковые. Подпускаю метров на пятнадцать и кричу, вернее, пытаюсь кричать в горле пересохло, губы вспухли:
- Стой! Стрелять буду!
Люди останавливаются, удивленно глядя на меня. Детина огромного роста, сказав "мы русские", валкой походкой продолжает приближаться ко мне.
- Не подходи, - угрожающе поднимаю я пистолет.- Почему автоматы немецкие?
- Трофейные, - спокойно отвечает он.
У одного замечаю автомат с круглым диском и тогда устало опускаю руку:
- Помогите. Я ранен...
- Это другой разговор, - раздраженно заключает все тот же детина. - А ты кто, немец? Если сбрешешь, вмиг продырявлю, - и направляет на меня ствол своего автомата. - Мы видели твой самолет - он упал рядом. Почему на его хвосте кресты?
Недоуменно посмотрев в его сторону, говорю уже миролюбиво:
- Ноги у меня побиты. Помогите добраться до вашего командира или туда, где есть связь, там разберутся, кто я такой.
Зашуршали кусты, маскхалаты обступили меня. Детина, наклонившись ко мне, посмотрел на мои сапоги:
- Э-э, браток, да ты уже продырявлен. В это время подошла девушка с двумя пожилыми бойцами, и он обратился к ней:
- Сестричка, здесь дело по твоей части. Помоги соколу.
Девушка раскрыла санитарную сумку. Детина осторожно начал стягивать у меня сапог с левой ноги и, заметив на моем лице гримасу, буркнул:
- Коля, забери у него пистолет. А ты, летун, терпи - разведчиком будешь.
- Тоже мне разведчик: белые опознавательные полосы на фюзеляже за кресты принял, - превозмогая боль, возразил я.
- Может быть. Мы не подходили близко к твоему самолету, - ответил он и, сняв сапог, из которого полилась кровь, отбросил его в овраг.
Вслед за ним со словами: "Они, наверное, не скоро потребуются" - швырнул и второй сапог.
Ножницы в руках медсестры безжалостно быстро раскромсали мои брюки, комбинезон. Когда она начала бинтовать ноги, пятерка разведчиков заторопилась:
- Ну, нам пора в путь-дорогу на Белгород. Доставь его, сестренка, куда следует. А ты, пилот, быстрей поправляйся, еще повоюешь.
- Ни пуха ни пера вам. Возвращайтесь, - сказал я на прощание. Сестра, закончив перевязку, распорядилась отправить меня в санбат, а сама, склоняясь под свистящими пулями, пошла дальше - на помощь другим.
Я перевалился на самодельные носилки, и вот тут-то мне и стало по-настоящему плохо: в теле озноб, лицо горит, в ногах боль... Интерес к окружающему сменился безразличием. Автоматная трескотня, свист пуль, завывание пролетающих мин и снарядов, грохот разрывов - ничто не волновало меня. Минут через десять в воздухе послышалось характерное завывание моторов: на горизонте появилась большая группа бомбардировщиков противника.
Мои санитары-туркмены, видно, хорошо понимали, что такое авиация, и, оставив меня в овражке, побыстрее укрылись в траншее. Девятка "хейнкелей" при подходе к переднему краю обрушила свой груз на наши войска. Одновременный взрыв сотен бомб потряс воздух. Земля содрогнулась, меня обсыпало мелкими комьями выброшенного грунта, и все стихло. Санитары выбрались из траншеи, но еще нескоро вынесли меня из пекла боя.
В санбате я оказался около одной из палаток, откуда вскоре вышла девушка в белом-халате. Туркмены, как могли, объяснили ей, что это, мол, вроде летчик. Медсестра подошла ко мне, взглянула на забинтованные ноги, поняв, что я не из тяжелораненых, после нескольких ласковых слов попросила:
- Потерпи немного, сейчас посмотрит доктор.
Пока я ожидал своей очереди, из палатки несколько раз выносили в окровавленной простыне останки ампутированных конечностей - зрелище неприятное. Мысли от этого возникали тревожные: я невольно посматривала на свои ноги, успокаивая себя тем, что у меня-то обойдется без ампутации.
Часа через полтора, а то и больше, когда на операционном столе осмотрели мои ранения, хирург, нахмурившись, произнес:
- Придется расставаться с левой стопой. Как, пилот?
- Э-э нет, доктор, так не годится. Какой же пилот без ноги, - возразил я.
Но доктор продолжал очень серьезно:
- Думать нужно не о полете, а о жизни. Газовая гангрена гуляет. Видишь, чем бинтуем, - лоскутами из простыней. Раненых - как никогда. Бинтов не хватает. Сейчас пожалеем стопу, а позже, может, и по колено придётся, и то не будет спасением.
- Придется расставаться с левой стопой. Как, пилот?
- Э-э нет, доктор, так не годится. Какой же пилот без ноги, - возразил я.
Но доктор продолжал очень серьезно:
- Думать нужно не о полете, а о жизни. Газовая гангрена гуляет. Видишь, чем бинтуем, - лоскутами из простыней. Раненых - как никогда. Бинтов не хватает. Сейчас пожалеем стопу, а позже, может, и по колено придётся, и то не будет спасением.
- Все равно, доктор. У меня выбора нет - только полеты или ничего. Ноги оставьте, - попросил я. - Замотайте их чем угодно и отправьте меня в полк.
Хирург еще раз посмотрел левую ногу:
- Рискнем. Сделаем что в наших силах и с очередным рейсом отправим вас в эвакогоспиталь.
Перед рассветом всех нас, раненых, погрузили в полуторку. В госпиталь, располагавшийся в Короче, мы прибыли к вечеру. Сгрузили нас осторожно и быстро во дворе с земляным полом, покрытым толстым и мягким, как поролон, слоем высохшего и растоптанного конского помета. Хотя и отправили в тыл эшелон с ранеными, но двор уже был полон нашим братом - вновь прибывшими.
...Проходили уже четвертые сутки моего пребывания на этом "поролоне", присыпанном соломой. Нянечек госпитальных не хватало. И, бывало, поставят в центре двора ведра с кашей, положат около них вещмешок с хлебом, и мы действуем по системе самообслуживания. Все, кто может, выползают из-под навесов с кружками, котелками. Я ходить не мог, но на четвереньках с обмотанными тряпьем коленками передвигался довольно энергично. Так что еще и помогал товарищам по несчастью. Вначале разделывал хлеб, затем "разносил" еду.
К концу дня обычно отправляли очередную партию раненых в тыловые госпитали, и нас наконец перевели со двора в палаты здания. Меня поместили в комнате, где на застеленном соломой полу лежали танкист с обгоревшим лицом, раненый артиллерист и летчик из экипажа Пе-2. Пилот этот с обожженным лицом и руками - щека и язык у него были разорваны осколками снаряда - не мог ни говорить, ни есть. Его кормили через тонкую резиновую трубочку из поильника. Настроение у меня прескверное - попытка в первый же день пребывания в госпитале связаться со своим полком не удалась. Вглядываясь в синеву неба, я постоянно корил себя за непростительную промашку в полете: как же не заметил, как мог допустить, чтобы какой-то шальной очередью - без боя! - вывели меня фашисты из строя...
Решаю бежать в полк! Признаюсь товарищам, что эвакуироваться не буду. "Ходули" выпрошу и убегу, не дадут - уползу...
Мне сделали очередную перевязку. Самое страшное для моих ног миновало. А когда получил костыли, принялся за разработку побега. Все рассчитал по правилам: ночью не сплю - нужно уйти до рассвета, охрана госпиталя проверена; каптерка с обмундированием по соседству с нашей палаткой, и замок на ней висит простейший - для виду. Сосед-артиллерист открывает его гвоздем, я забираю брюки - такие же, как были у меня, разрезанные, с обильными следами крови. Так все и сделал. Только вот гимнастерки почему-то не оказалось - решаю идти без нее.
Дождь, начавшийся с вечера, к середине ночи стих. Но под ногами слякоть, костыли расходятся в стороны - и падаю носом в грязь. Поднимаюсь, но, еще не выйдя со двора госпиталя, падаю вторично и убеждаюсь, что в таких условиях далеко не продвинуться. Возвращаюсь в палату грязный и злой. Товарищи пытаются успокоить:
- Завтра будет хорошая погода. Уйдешь, не огорчайся.
С утра засияло солнце. Земля подсохла, и ночью, на девятые сутки после прыжка из горящей машины, второй раз распрощавшись с товарищами, я покидаю госпиталь.
По Короче, боясь, как бы не задержали, иду торопливо. Очутившись на окраине, останавливаюсь у дороги в надежде встретить попутную машину и лежу минут тридцать. Темнота рассеивается - вся Короча как на ладони. И страх быть задержанным гонит меня вперед. Ковыляю на костылях часа полтора - дорога мертва, по ней нет никакого движения. Путь держу на ближайший аэродром братского полка нашей дивизии.
Уточнив направление, сворачиваю на проселочную дорогу - напрямик к аэродрому, она проходит через две небольшие деревушки. Питаюсь, как в песне: "Хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой". Старушки, женщины, детвора смотрят на мой далеко не воинственный вид с удивлением. И действительно, я - босиком, левая нога, согнутая в колене, висит на подвязке, правая - с засученной штаниной брюк, в бинтах не первой свежести, нательная рубашка с тесемками вместо пуговиц нараспашку, заросшее лицо, взъерошенная шапка нерасчесанных волос - куда как хорош! Но мне давали хлеб, картошку, а в одном месте даже кружку молока. А я в знак благодарности проводил успокоительные душевные беседы и отвечал на множество самых разнообразных вопросов.
- Родной, не видал ли моего сынка Колю?..
- А скоро ли войне конец?.. - спрашивали крестьянки.
- Воюет ваш Коля! Гитлера скоро повесим!.. - убежденно говорил я. А тем, кто несколько месяцев не получал от своего солдата весточки, советовал ждать и не терять надежды на встречу. Указывая на себя, добавлял, что, возможно, как и я, где-нибудь в госпитале или у партизан, что уж не до писем им.
Так я прошел тридцать пять километров - и ни одной автомашины! Ладони рук и под мышками растер костылями в кровь, да и усталость валила с ног. К вечеру, когда солнце в безоблачном небе опускалось к горизонту, вышел к окраине аэродрома, и - боже ты мой! - на нем ни одного самолета, никаких признаков жизни! Братский полк ушел...
"Все, конец тебе, Кирилл! Свалишься и сгинешь в этой деревушке", резанула по сердцу малодушная мыслишка. Стою и раздумываю: "Что же делать?" Вдруг вижу: из лесопосадки, что на правой стороне аэродрома, идет слабый дымок. Протираю глаза: не мираж ли? Нет, снова тянется струйка дыма... Я дотащился туда в надежде встретить кого-либо из аэродромной службы.
То-то была радость! Стоит автомашина, рядом у костра три человека. Оказывается, это шофер и два механика, оставшиеся здесь, чтобы сдать на склад мотор. Свою задачу они выполнили, а как справятся со второй - печеной картошкой, - поедут в свой полк на новую точку. Объяснив им, кто я, сажусь рядом с машиной на кучу соломы и жду - мне не до картошки в мундире.
В тот же вечер, хотя и поздно, мы были в братском полку. Встретили как своего и сразу же сообщили в часть, откуда утром на По-2 прибыл летчик Аладин и забрал меня. Радость при встрече с товарищами была безграничной. Амелин, как мне казалось, выглядел счастливым не менее, чем я. От него мы только и слышали:
- Я им говорю, что ты жив, а они не верят, твердят одно и то же - погиб в бою или подорвался на мине...
Оказывается, на мои поиски выезжал майор Башкирцев и машина его подорвалась на минах. Майор вернулся с известием, что летчик, приземлившийся в этот день на нейтральной полосе с парашютом, погиб, подорвавшись на минном поле.
Замполит, радостный и взволнованный, убеждал меня и всех присутствующих:
- Мне хотя и неудобно ссылаться на приметы, но все же скажу. Народная молва утверждает: если тебя сочли погибшим, а ты оказался целехоньким - будешь жить долго. Ты теперь у нас - как заговоренный от пуль и снарядов!..
Наш авиаполк, чтобы не отставать от наступающих войск, перелетел на аэродром неподалеку от Харькова. Впервые я перебазировался на новую точку на автомашине. А вскоре командир полка, убедившись, что ноги мои справляются с управлением самолета, разрешил слетать по кругу, на пилотаж, и вот снова я в боевом строю, в родной эскадрилье.
Первое время, правда, до самолета я добирался на костылях, потом без них, стараясь меньше хромать: увидит, кто из старших - дадут нагоняй. Но жизненные силы организма, страстное желание летать и сражаться одержали верх - раны мои зарубцевались, и я уже редко вспоминал о них.
В суровых боях Курской битвы неизмеримо окреп весь наш полк. Пламя огненной дуги закалило воздушных бойцов; выросло их боевое мастерстве. Многие из летчиков, прибывшие к нам перед битвой, достойно прошли ее суровое испытание, совершив до 25-40 боевых вылетов.
Часто вспоминаются мне жаркие схватки в небе над Курской дугой. 53 боевых вылета, 27 воздушных боев, 9 сбитых самолетов врага - таким стал мой личный счет за время боевой работы под Белгородом.
Щит пехоты
Начинался новый этап вашего летне-осеннего наступления на советско-германском фронте. Но враг не просто отходил: он цеплялся за каждый населенный пункт, за всякую удобную позицию.
Как-то нам поставили задачу на сопровождение двух девяток пикировщиков; которые должны были нанести удар по днепровскому мосту. Необычность предстоящего полета заключалась в удаленности цели и рекомендациях по выполнению этого задания: истребители взлетают с аэродрома подскока, а именно - из-под Харькова. По маршруту, начиная от линии фронта до цели, были указаны лесные массивы, в которых следовало укрываться в случае непредвиденного покидания самолета или вынужденной посадки.
Когда мы определили расстояние до объекта удара, произвели расчет расхода горючего на боевом режиме, то убедились в правоте указаний: топлива в обрез, только чтобы дойти до моста и обратно; гарантийного запаса, предусматриваемого в таких случаях, нет. А если будет бой, хотя бы пятиминутный, горючего до Харькова не хватит.